Мой босс: Искушение соблазном

39.Запреты

Идиллия, казалось, была отлита из бронзы и закалена в огне их взаимных признаний. Пентхаус Марка превратился в настоящий дом — с ее книгами на его тумбочке, с ее духами, смешавшимися с его парфюмом в воздухе, с их общими вечерами на кухне, где он учил ее тонкостям кулинарии, а она делилась с ним секретами своей матери. Они были двумя островками в бушующем океане мегаполиса, и Ариана позволяла себе думать, что буря осталась за бортом.

В одно воскресное утро, солнечное и на удивление теплое, они отправились в небольшой сквер неподалеку от его дома. Марк неохотно, в ответ на ее мягкое, но настойчивое "пожалуйста", согласился на эту "бесцельную прогулку", как он ее назвал. Для Арианы же это было частью их новой, общей жизни — простой, человеческой.

Они шли по аккуратным дорожкам, и Ариана, вдыхая свежий воздух, чувствовала себя невероятно счастливой. Ее рука лежала в его, их пальцы были сплетены. И вот, на лужайке, они увидели их. Группу детей, лет пяти-семи, с визгом и смехом гонявшихся за мячом. Один из мальчишек, пухлощекий и кареглазый, неуклюже споткнулся и растянулся на траве. На секунду в его глазах блеснули слезы, но он тут же вскочил, отряхнулся и с новым визгом бросился догонять остальных.

Ариана не смогла сдержать улыбки. Ее сердце сжалось от внезапного, острого и такого теплого умиления.

— Смотри, какой смешной, — тихо сказала она, слегка сжав руку Марка и кивнув в сторону малыша. — Настоящий солдатик. Упал, вскочил, побежал дальше.

Она ожидала, что он хмыкнет, или скажет что-то циничное, но с той снисходительной нежностью, которую он начал ей иногда позволять. Однако ответа не последовало. Его рука в ее руке внезапно застыла, стала тяжелой и холодной.

Она посмотрела на него. Он смотрел на детей, но его взгляд был пустым и отстраненным, будто он видел не живых, смеющихся малышей, а безмолвную статистику или неинтересный архитектурный объект. Его лицо, секунду назад расслабленное, снова стало резким, непроницаемой маской.

— Пойдем, — произнес он коротко, и его голос прозвучал как щелчок замка. Он попытался потянуть ее за собой, но она не сдвинулась с места.

— Марк? Что случилось?

Он резко выдернул свою руку из ее пальцев. Жест был настолько неожиданным и грубым, что Ариана отшатнулась.

— Дети, Ариана, — сказал он, и каждое слово было обледеневшим осколком, — это несвоевременная обуза. Непозволительная слабость. Они отвлекают, требуют ресурсов, мешают сосредоточиться на главном. Они делают тебя уязвимым.

Он произнес это с такой леденящей душу убежденностью, с такой отстраненной холодностью, будто зачитывал пункты из отчета о нерентабельности какого-то проекта. В его глазах не было и тени тех эмоций, что она только что испытывала сама — ни умиления, ни тепла, лишь плоское, безжизненное неприятие.

Укол боли, острый и точный, пронзил ее. Это была не просто обида на его бесчувственность. Это было что-то глубже, будто он взял и вылил ведро ледяной воды на хрупкий росток их общего будущего, который она уже начала тайно лелеять в своем сердце.

— Слабость? — переспросила она, и ее голос дрогнул. "Но это же… жизнь. Это естественно.

— Естественно — не значит целесообразно, — отрезал он, уже поворачиваясь, чтобы уйти. Его спина была прямой и неприступной, как стена. — Я думал, ты это понимаешь.

Он пошел вперед, не оглядываясь, уверенный, что она последует. Ариана на секунду замерла, глядя ему вслед, затем, сжав кулаки, медленно пошла за ним. Весь путь до пентхауса они проделали в гнетущем молчании. Солнечный день за окном внезапно померк.

В лифте он стоял, уставившись в цифры на панели, его профиль был высечен из камня. Ариана смотрела на его отражение в полированной стали и пыталась понять. Она списывала это на его сложный характер, на его травмы, на его одержимость контролем. — Он просто не умеет по-другому, — убеждала она себя. — Он боится уязвимости, а дети — это ее воплощение.

Но рана продолжала ныть. Потому что в его словах не было просто неприятия. В них была философия, выстраданная и принятая. И эта философия не оставляла места для того, о чем она, сама того до конца не осознавая, уже начала мечтать.

Дома он попытался вернуться к привычному ритуалу — включил кофемашину, достал чашки. Но напряжение витало в воздухе, густое и тягучее, как патока.

— Марк, давай поговорим об этом, — тихо сказала она, останавливаясь посреди гостиной.

— Не о чем говорить, Ариана. У нас с тобой разные взгляды на этот вопрос. Это не должно нас касаться.

— Но это касается! — вырвалось у нее, и она сама удивилась силе своего голоса. — Это касается нас, нашего… будущего. Какой ты его видишь? Вечную гонку по офису и вот эти стены? Без чего-то большего?

Он медленно повернулся к ней, с чашкой в руке. Его глаза были суровы.

— Эти "стены", как ты их называешь, дали мне все, что у меня есть. А "что-то большее" часто оказывается иллюзией, которая разрушает все, чего ты достиг. Мой отец…, — он резко оборвал себя, сжав челюсти. — Нет. Эта тема закрыта.

— Твой отец что? — настаивала она, чувствуя, что подбирается к корню проблемы. Марк, пожалуйста! Я тебе не враг.

Он поставил чашку на стол с таким грохотом, что она чуть не разбилась. — Закрыта, я сказал! — его голос громыхнул, как удар грома, заставив ее вздрогнуть. В его глазах полыхала старая, знакомая ярость, но теперь приправленная чем-то новым — болью.

Он прошел мимо нее, не глядя, и скрылся в кабинете, захлопнув дверь. Привычный, надежный щелчок прозвучал как приговор.

Ариана осталась одна посреди огромной, тихой гостиной. Солнечные лучи весело играли на стеклянных поверхностях, но в ее душе было холодно и пусто. Она подошла к окну и смотрела на тот самый сквер, где всего час назад смеялись дети. Он видел в них обузу и слабость. А она видела продолжение, жизнь, любовь.

Она списывала его реакцию на характер, но теперь понимала — это было глубже. Глубже и опаснее. В их идеальный стеклянный мир вползла первая, едва заметная трещина. И Ариана с ужасом осознала, что не знает, можно ли ее залатать, или она будет лишь расходиться, пока все не разобьется вдребезги.