Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе

Часть I. Мумик

Вышло так, что через несколько месяцев после того как бабушка Хени померла и ее закопали, Мумик получил нового дедушку. Этот дедушка приехал в месяце шват, года Ташат, а по гойскому календарю в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году, и не через радиопередачу «Приветы от новых репатриантов», которую Мумик должен был ловить каждый день от часа двадцати до полвторого, пока обедал, и хорошенько слушать, не назовет ли дикторша хоть одно из имен, которые отец записал ему на листе; нет, дедушка приехал на санитарной машине с голубым Щитом Давида, которая остановилась под самым проливным дождем возле кофейни Беллы Маркус, и оттуда вылез толстый загорелый тип, но не такой, как эти наши шварце[74], и спросил у Беллы, знает ли она тут, на улице, семью Нойман, и Белла перепугалась и быстро вытерла руки о передник и спросила: да-да, что-то случилось не дай Бог? И тип сказал: только без паники, ничего не случилось, а что может случиться, только мы привезли вам одного родственника, и он указал своим большим пальцем назад, на санитарную машину, которая выглядела совсем-совсем пустой и тихой, и Белла вдруг побелела, как эта стенка, а она, известное дело, ничего не боится, и вовсе не пошла к машине, а даже отошла от нее немного к Мумику, который сидел за одним из столиков и готовил уроки по Торе, и сказала: вей-из-мир, с какой стати теперь родственник? А тип сказал: ну, мадама, у нас времени нету, если вы их знаете, так, может, вы мне скажете, где они, потому что у них дом без никого. Он говорил с ошибками, хотя и выглядел старожилом, и Белла сказала ему тут же, что, конечно же, что у них теперь никого нет, потому что они не паразиты, они такие люди, что почем зря вкалывают за кусок хлеба, с утра до вечера они там, на другой улице, в лотерейной банке, а вот это ихний пацан, и вы, сударь, подождите здесь минутку, а я пока сбегаю, позову их. И Белла помчалась, даже передник свой не сняла, а тип взглянул на Мумика, и подмигнул ему, а Мумик ничего в ответ на это не выразил, потому что очень хорошо знал, как не надо себя вести с чужими, с кем не знаком, а тип лишь пожал плечами и стал читать газету, которую Белла оставила развернутой, и сказал в пустоту, что хоть нынче и дождь, год все одно будет с засухой, только этого нам не хватало. Но Мумик, который вообще-то мальчик воспитанный, не остался слушать, а вышел наружу к дождю и санитарной машине, и забрался на заднюю ступеньку, которая там была, и стер дождь, который был на маленьком круглом окне, и заглянул внутрь, и увидел самого старого на свете человека, который плавал там внутри, вроде рыбы в аквариуме. Он был в пижаме с синими полосами и сморщенный, как бабка Хени перед тем, как помереть. Кожа у него была чуть желтая и чуть коричневая, словно у черепахи, и свисала с шеи и рук, которые были худющие, а голова совсем лысая, а глаза голубые и пустые. Он греб в воздухе машины, сильно двигаясь во все стороны, и Мумику вспомнился грустный швейцарский крестьянин, которого тетя Итка и дядя Шимек привезли в подарок внутри маленького и круглого стеклянного шарика со снегопадом, который Мумик случайно разбил, и, недолго думая, Мумик открыл дверь и поразился, услышав, что этот человек говорит сам с собой странным голосом, то выше, то ниже, то возбужденно, то чуть не плача, словно дает представление или рассказывает такую историю, что ему не верят, и в тот же миг, это уж и вовсе трудно понять, Мумик на тыщу процентов уверился, что старик этот — Аншель, младший брат бабки Хени, мамин дядя, о котором всегда говорили, что Мумик на него похож, особенно подбородок, и лоб, и нос, и который писал рассказы для маленьких детей в заграничных газетах, но ведь Аншель умер у нацистов, да сотрется их имя и память, а этот выглядит живым, и Мумик надеялся, что родители согласятся растить его дома, потому что после смерти бабки Хени мама сказала, что она хочет только одного, прожить остальную жизнь спокойно, и тут как раз мама идет, какая жалость, что Мумик тогда не подумал о Мессии, а за ней бежит Белла, волоча свои больные ноги, с которыми так повезло Мерилин Монро, и кричит маме на идише: только без паники и не пугайте мне ребенка, а за мамой и Беллой бредет его отец, эдакая громадина, и еле дышит, а лицо у него красное, и Мумик подумал, что это и вправду серьезно, раз уж они оставили лотерейную банку. Ладно, тут водитель санитарной машины не спеша сложил газету и спросил, семья ли это Нойман и родственники ли они покойной Хени Минц, и мама странным голосом сказала: да, это была моя мать, что тут случилось, и толстый шофер улыбнулся толстой улыбкой и сказал, что ничего не случилось, что тут может случиться, все всегда ждут, что что-нибудь случится, а мы только привезли вам дедушку, дай вам Бог счастья. И тут все вместе пошли к задней двери санитарной машины, и шофер залез внутрь и легко взял на руки старика, и мама сказала: ой чтоб мне так жить, это Аншель, и так закачалась, что Белла побежала в кафе, и притащила ей стул, как раз вовремя, и шофер снова сказал, что не надо так пугаться, кабы, не дай Бог, чего худого не вышло, а после того, как поставил старика на землю, хлопнул его дружески по спине, которая была морщинистой и вдобавок совсем скрюченной, и сказал ему: ну, вот тебе твоя мишпухе[75], господин Вассерман, и сказал папе и маме, уже десять лет он у нас в сумасшедшем доме умалишенных в Бат-Яме, и всегда его не поймешь, всегда поет и говорит сам с собой как нынче, молится или еще чего, и вообще не слышит, чего с ним говорят, как глухой, небех[76], вот твоя мишпухе!

Он заорал ему в самое ухо, доказать всем, что тот и вправду глухой, ох, как булыжник, кто знает, что ему натворили там, да сотрется их имя, только не нам знать даже где он был, в каком лагере или где, потому как людей доставляли к нам и похуже, вы бы видели, не знать бы такого, но вот, месяц или вроде того назад он вдруг зачал калякать и говорит имена всяких людей и еще имя госпожи Хени Минц, и наш директор малость потрудился навроде сыщика и узнал, что все люди, что он говорит, уже померли, благословенна их память, и что госпожа Хени Минц, записанная здесь в Бейт-Мазмиль в Иерусалиме, что она тоже, благословенна память, уже померла, и что вы единственные ее родственники, ну, а господин Вассерман здоровей уж, видать, не станет, а есть он умеет почти сам и всякую, извиняюсь, нужду сам справляет, а государство наше, горюшко, нищее, и врачи у нас сказали, что его можно держать дома и так, семья ж, в конце концов, верно? И вот вам тут пакет со всем его хозяйством, вещички и справки про его болезнь, и документес, и все рецептес для пилюль, которые он у нас получал, и он вправду совсем удобный и спокойный, кроме этих вот движений и бормотаний, но это и вправду ерунда, у нас все его любили, называли его семья Малевских, потому как он всегда пел, это, конечно, в шутку, поздоровайся со своими детьми! Он закричал в ухо старику, ох, ничего, как булыжник, и вот, господин Нойман, подпишитесь, здесь и здесь, что получили его у меня, есть у вас может тут удостоверение какой-нибудь личности? Нет? Не беда. Я и так верю. Ну, шойн[77], это ж какое счастье, я думаю, вроде свежерожденного младенца, верно? Привыкайте к нему постепенно, ну а мы должны вернуться в Бат-Ям, там еще уйма работы, слава Богу, прощайте, господин Вассерман, не забывайте нас! И он засмеялся в лицо старику, который вообще не соображал, что да как, и сразу забрался в машину и укатил.

Белла побежала за кусочком лимона, чтоб помочь матери малость прийти в себя. Отец стоял как вкопанный и глядел вниз на дождь, который стекал в пустую клумбу, в которую муниципалитет не посадил сосны. Вода лилась на лицо матери, она сидела на стуле под дождем с закрытыми глазами. Она была такой коротышкой, что ее толстые ноги не доставали до земли. Мумик подошел к старому человеку, и осторожно взял его худую руку и потянул, чтобы он стал под навес Беллиной лавки. Мумик и старик были почти одною роста, потому что старик был совсем скрюченный, и еще у него был горбик под шеей, и в ту же минуту Мумик увидел еще, что на руке этого нового дедушки написан номер, как на руке у отца и у тети Итки и у Беллы, но Мумик сразу заметил, что это был другой номер, и сразу же начал учить его наизусть, а покамест Белла вернулась с лимоном и начала растирать матери лоб и голову по бокам, и воздух приятно запах, но Мумик ждал, потому что знал, что мама так быстро в себя не приходит.

И в эту самую минуту с конца переулка пришли Макс и Мориц[78], которых на самом деле звали Гинзбург и Зайдман, но никто этого не помнил, кроме Мумика, который помнил все. Это были два старика, которые всегда держались вместе. Они жили в подвале двенадцатого блока и захламили его тряпками и всякой холерой, собранной отовсюду. Когда из муниципалитета пришли, чтобы их выбросить, Белла на них так кричала, что они оставили их в покое и убрались. Макс и Мориц никогда ни с кем не разговаривали, а только с собой. Гинзбург, который был засранцем и вонючкой, все время ходил и спрашивал: кто я, кто я — это потому, что он потерял память у этих, да сотрется их имя. А маленький, Зайдман, лыбился на весь мир, и о нем говорили, что внутри он пустой. Они друг без друга ни шагу, черный Гинзбург идет впереди, а за ним Зайдман, со своим черным ранцем, что воняет за километр, и улыбается попусту. Когда мама Мумика видела, как они приближаются, всегда быстро бормотала: ойф але пусте фелдер, ойф але висте велдер, чтоб перешла беда на все пустые поля и на все заброшенные леса[79], это она, понятно, велела Мумику к ним не приближаться, но он знал, что они в порядке, это ж факт, что Белла не согласилась, чтоб их выгнали из подвала, хотя она сама для смеха обзывала их по-всякому, шутами гороховыми, и Патом и Паташоном, говорила, что они два Микки Мауса из газет, которые выходили в той стране, откуда они все приехали.

И вот они подошли, этак не спеша, только было странно, что на этот раз они словно не боялись людей, а наоборот приблизились, и стали прямо возле дедушки, и хорошенько в него всматривались, и Мумик взглянул на дедушку и увидел, что его нос чуть шевелится, будто он их чует, что ж тут удивительного, ведь Гинзбурга мог унюхать и безносый, но только здесь было что-то другое, потому что дед перестал вдруг бормотать свои распевы и взглянул на обоих обормотов, мама их и так называла, и Мумик почувствовал, как все три старика разом напряглись, будто все разом что-то почувствовали, и тогда новый дедушка отвернулся от них вдруг с эдакой злостью, словно попусту потерял время, которое ему нельзя терять, и тут же вернулся к своему нудному напеву, и снова будто ничего не видел, и только взмахнул руками, будто поплыл в воздухе или говорил с кем-то, кого здесь не было, и Макс и Мориц посмотрели на него, и маленький, Зайдман, начал двигаться и бормотать как дед, он всегда подражает людям, и Гинзбург вроде как сердито ему что-то пробурчал, и двинулся восвояси, и Зайдман потянулся за ним. И когда Мумик рисует их на марках королевства, они всегда вместе. Ладно, тем временем мать встала, бледная, как простыня, и качаясь без сил, и Белла взяла ее под руку и сказала: обопрись на меня, Гизла, и мама даже не взглянула на нового дедушку и сказала Белле: это меня убьет, попомни, что я тебе сказала, почему Бог не оставит нас чуточку в покое, не даст нам пожить, и Белла сказала: тьфу, как ты так можешь, Гизла, это же не кошка, а живой человек, так нельзя, и мама сказала: мало того, что я осталась сиротой и что мы столько намучались в последнее время с моей матерью, теперь все сначала, посмотри на него, как он выглядит, он ко мне помирать пришел, вот чего он пришел, и Белла сказала ей: ша, ша, и взяла ее за руку, и обе прошли мимо деда, и мама даже не взглянула на него, и тут отец зашелся таким кашлем, ох, ну, что стоять даром, и он подошел и храбро положил руку на плечо старику, и посмотрел Мумику в лицо немного стыдливо, и начал уводить старика оттуда, и Мумик, который уже решил называть старика дедушкой, хотя он, в сущности, не был настоящим дедушкой, сказал себе, что вот, старик не умер, когда отец коснулся его рук, да оно и понятно, ведь тому, кто Оттуда вышел, ничего не сделается.

В тот же день Мумик спустился в подвал под их домом и произвел там смотр. Он всегда боялся туда спускаться из-за темноты и грязи, но теперь был просто обязан это сделать. Там между большими железными кроватями и матрацами, из которых струилась солома, и кучами тряпья и обуви стоял еще сундук бабушки Хени, эдакий здоровый ящик, крепко-накрепко связанный, а в нем были всякие тряпки и вещи, которые она привезла Оттуда, и одна книга, которую называют цеэнауреэна[80], и большая доска, на которой она катала тесто, а главное, были там три мешка, набитые перьями из гусиных задов, которые бабка Хени протащила за собой через полмира на кораблях и поездах и во всяких страшных опасностях, только для того, чтобы сделать из них пуховое одеяло в Эрец-Исраэль, чтоб у ней не мерзли ноги, ну, а когда она сюда приехала, что выяснилось? — выяснилось, что тетя Итка и Шимек, которые приехали перед ней и сразу тут разбогатели, уже купили ей двуспальное одеяло из пуха, и перья остались в подвале и сразу покрылись плесенью и всякой холерой, но у нас таких вещей не выбрасывают, а главное, что в сундуке внизу была тетрадь со всякими записями, которые бабушка писала на идише, вроде этаких воспоминаний, которые у нее еще были, когда у нее еще была память, но Мумик помнил еще, что однажды, еще до того, как он вообще научился читать, пока еще не стал алтер коп — то есть головой старика и мудреца, бабка показала ему страницу из старой-престарой газеты, а там был написан рассказ, который брат бабушки Хени, этот самый Аншель, написал небось сто лет назад (примерно), и мать тогда рассердилась на бабушку за то, что она забивает ребенку голову вещами, которых уже нет, и которые нечего вспоминать…

…Папа и мама Мумика решили, что дедушка будет жить в комнатке, которая принадлежала бабке Хени, но, кроме этого, он на нее совсем не походил. Он не мог сидеть даже полминуты спокойно, и даже когда спал, все время вертелся и разговаривал во сне, а руки все дергаются и прыгают. Очень быстро выяснилось, что нельзя держать его дома взаперти, потому что тогда он начинал плакать и кричать, и поэтому ему дали полную волю. По утрам, когда папа и мама уходили в лотерейную банку, а Мумик в школу, дедушка Аншель разгуливал у перекрестка, а когда уставал, усаживался на зеленую скамейку, напротив Беллиной кофейни и беседовал сам с собой. Он жил у Мумика и родителей ровно пять месяцев, а потом исчез. В ту неделю, когда он приехал, Мумик начал срисовывать его для марок королевства, а под рисунком написал (чтобы уважить дедушку) такие слова: «Аншель Вассерман, ивритский писатель. Погиб в Катастрофе». Белла угощала дедушку стаканом слабого чая, и деликатно напоминала ему, что ему медарф пишн[81], господин Вассерман, и уводила его, как ребенка, в свою уборную. Белла ведь просто ангел небесный. Ее муж, Хезкель Маркус, давным-давно помер, и оставил ее одну с Иегошуа, который был грудным ребенком, и наполовину мишигенер[82]-. И она сама этими вот десятью пальцами вывела его в офицеры высокого ранга и к тому же с дипломом. Кроме Иегошуа, Хезкель оставил ей в наследство своего отца, старого господина Аарона Маркуса, который — золь эр заин гезунт ун штарк, чтоб он был здоров и крепок, — был болен и слаб, и не соображал, что с ним делается, и почти не слезал с кровати, и Белла, хотя у Хезкеля она была как царица, и дома он ей даже стакан не позволял переставить отсюда сюда, так когда он помер, она, понятно, не сидела дома, задрав ноги, а сходу пошла работать в лавчонку, чтоб хотя бы сохранить постоянных посетителей, и даже расширила ее, и добавила еще три столика, и принесла в придачу кран для содовой воды и кофейную машину, и она стояла там на ногах с утра до ночи, и харкала кровью, и только подушка ее знала, сколько слез она пролила, но Иегошуа никогда не лег спать голодным, а от тяжелой работы еще никто не помер.

В своем кафе Белла подавала легкие и изысканные завтраки и домашние обеды для людей, знающих толк в еде. Мумик в точности помнил эти слова, потому что он составлял для Беллы меню трижды (для трех столов) и еще нарисовал на нем толстых людей, которые улыбались, оттого что кушали у Беллы. В этом кафе имелось, понятно, домашнее печенье, которое было посвежее самой Беллы, как она сама поясняла тем, кто спрашивал, да только та беда, что очень мало кто спрашивал, потому что люди почти не заходили в кафе. Только рабочие-марокканцы, которые строили новые кварталы в Бейт-Мазмиль, приходили в десять утра, чтобы купить бутылку молока, малость хлеба и кефир, и еще несколько постоянных посетителей с перекрестка, и Мумик заходил, понятное дело. Только он без денег. Другие люди не приходили за покупками, потому что в то время в центре города уже открыли новый модерный супермаркет, и тот, кто покупал там на тридцать лир, получал в подарок пробковые подстаканники, словно всю свою жизнь он распивал чаи с подстаканниками у королевны, и всех тянет туда, будто там раздают золото, а не селедку с редькой, а еще потому, что каждый получает у них лимузин — этакую железную тележку, чтоб всех их повывезли в этой тележке, говорит Белла, хотя на самом деле не сердится, и всегда, когда она говорит о супермаркете, Мумик краснеет, и смотрит в сторону, потому что и он иногда заходит туда, и смотрит на всякие лампы и покупные товары, и как работают и звенят автоматические кассы, и как убивают карпов в рыбном садке, только то, что ее забросили все покупатели, ее не колышет (так Белла говорит), богатой она уже, видно, не станет, ну и что, разве Рокфеллер съедает по два обеда? Ротшильд, что, спит на двух койках? Нет, ее волнует безработица и скука, если так будет продолжаться, она устроится хоть уборщицей, лишь бы не сидеть впустую, потому как что ей остается делать, ведь в Голливуд она в этом году уже не поедет, видать, из-за своих ног, и Мерилин Монро может и дальше спать спокойно со своим новым еврейским мужем[83]. Белла сидела целыми днями за одним из пустых столиков, читала «Лаиша» и «Едиот ахронот» и курила сигареты «Савьон» одну за другой. Она ничего не боялась и каждому говорила правду в лицо. Так было и с инспекторами из муниципалитета, которые пришли, чтобы выбросить Макса и Морица из подвала, и Белла поговорила с ними так, что у них от этого проснется совесть на всю жизнь, но даже и Бен-Гуриона она не боялась, и когда говорила о нем, называла его «диктаторишкой из Плонска»[84], но не обо всем она так говорила, потому что нужно помнить, что она, как все взрослые, которых знал Мумик, приехала из страны под названием Там, а о ней негоже говорить слишком много, разрешается только думать про себя и испускать вздохи — такие долгие крехцы, о-о-о-о-й, так они все делают, но Белла все же малость другая, и Мумик узнал от нее много важного про ту страну, хотя и ей, понятно, запрещалось разглашать тайны, однако пару раз она намекала ему насчет дома, в котором жили ее родители в стране Там, и это от Беллы Мумик впервые услышал о нацистском зверье.

…Ну да, по правде говоря, вначале Мумик думал, что Белла действительно имеет в виду какое-то сказочное чудовище или огромного динозавра, который раньше жил на свете и все его боялись. Но он не очень-то приставал с вопросами. И вот, когда прибыл новый дедушка, и родители Мумика стали еще несчастнее и мучились, и кричали по ночам, и уже нельзя было все это вынести, Мумик решил снова порасспросить Беллу, и Белла хмуро ответила, что о некоторых вещах, слава Богу, он в свои девять лет знать не должен, и беспокойными пальцами расстегнула ему верхнюю пуговицу на рубахе, и сказала, что на него даже глядеть душно, но Мумик решил заупрямиться и внятно спросил ее, что это в точности за зверь такой — нацистская зверюга (ведь он прекрасно знал, что на свете больше не осталось сказочных зверей и, конечно же, не осталось динозавров), и Белла выпустила длинный дым из сигареты, и потом с силой раздавила ее в пепельнице, и издала крехц, и посмотрела на него, и потом скривила губы, и не хотела отвечать, и все же у нее это вырвалось, и она сказала, что нацистскую зверюгу можно вырастить из любого зверя, если только он получит нужный уход и нужное питание, и тогда она сразу же закурила другую сигарету, а пальцы у нее немного дрожали, и Мумик понял, что больше он ничего из нее не выжмет, и вышел на улицу задумавшись, и волок свой ранец по мокрому тротуару, и застегнулся, не почувствовав верхней пуговицы, и тогда остановился, и посмотрел на дедушку Аншеля, который как всегда сидел на зеленой скамейке по другую сторону узкого шоссе и был занят собой, и спорил руками с тем, кого вообще нельзя увидеть и кто не давал ему ни минуты покоя, но самое интересное, что на скамейке дедушка уже сидел не один.

Вышло так, что в последние дни, хотя сам-то дедушка вообще этого не заметил, он начал притягивать к себе всяких и разных людей. Причем таких стариков, что до сих пор их почти не замечали на перекрестке, а если замечали, старались не разговаривать с ними, Гинзбурга и Зайдмана, например, которые приходили к нему и смотрели на него вблизи, и Зайдман сразу же начинал делать такие же движения, как дедушка, потому что он всегда делает так, как те люди, которых он видит, и пришел еще Едидия Мунин, который живет и спит по ночам в пустой синагоге вместе со всеми святыми мучениками. Этот Едидия Мунин ходит, раскорячась из-за грыжи, и носит две пары очков, одну поверх другой, одна пара — солнечных, а другая нет, и детям строго запрещается приближаться к нему, потому что он извращенец, но Мумик знал, что Мунин, в общем, хороший дядька, что все, чего он хочет, это полюбить какую-нибудь из воспитанной и знаменитой семьи и сделать ей детей по своему собственному способу, и для этого Мумик тайно вырезает для него каждую пятницу из Беллиной газеты брачные объявления известной и модерной свахи госпожи Эстер Левин, лучшей в Израиле специалистки по связям с заграничными туристами, но не дай Бог, чтоб про это кто узнал. Ладно, а потом на перекресток вышел еще господин Аарон Маркус, отец Беллиного Хезкеля, которого уже десять лет не видали и все у нас уже отчитали по нему кадиш, а вот он живой, и одет красиво и элегантно (ну уж Белла-то не даст ему выйти на улицу в тряпье, ясное дело), и только лицо у него такое, что лучше б не глядеть, все время дергается и кривится и морщится в тысяча и одной странной гримасе, так что и глядеть-то отвратно. И пришла госпожа Ханна Цитрин, муж которой, портной, бросил ее и убежал, да сотрется имя его, и оставил ее заживо вдовой, так она всегда голосила на все лады, и счастье еще, что пришли лепарации, потому что иначе она б померла здесь с голоду, Господи помилуй, потому что портной, пся крев, собачья кровь, значит, не оставил ей ни шиша, все взял с собою, чтоб его холера взяла, а госпожа Цитрин и вправду хорошая женщина, но она еще и прости господи, и валяется с черными, а шварц яар ойф ир, чтоб у нее год был черным, как мама всегда говорит, когда она проходит, и госпожа Цитрин в точности делает это самое слово с Сасоном Сасоном, защитником в иерусалимском «А-поэле», и с Виктором Аруси, таксистом, и еще с Азурой, у которого мясная в торговом центре, а волосы у него всегда полны перьев, и он как раз человек, видать, хороший и не трахается, только все знают, что таки-да. Вначале Мумик ненавидел Ханну лютой ненавистью и поклялся, что женится только на девушке из деликатной и знаменитой семьи, как на объявлениях свахи Эстер Левин, на такой, которая будет его любить за его красоту и ум и застенчивость, и ни в коем случае не будет трахаться, но когда он однажды что-то сказал о Ханне Цитрин Белле, Белла рассердилась, и говорила о том, какая Ханна несчастная женщина, и что нужно жалеть ее, как нужно жалеть всех на свете, и Мумик не знает всего, что с Ханной случилось Там, и появившись на свет, она уж, конечно, не мечтала о такой жизни, ведь вначале все надеются и мечтают, сказала Белла, ну и тогда Мумик уже начал смотреть на Ханну малость по-другому, и увидел, что она, в общем, довольно прекрасная женщина, у нее большой блондинный парик, похожий на волосы Мерилин Монро, и большое красное лицо с приятными усиками, а ноги у нее распухли и обмотаны кучей бинтов, и в общем она что надо, и только ненавидит свое тело, и всегда царапает его ногтями и называет его печь моя, несчастье мое, и Мунин объяснил Мумику, что она так кричит оттого, что должна постоянно трахаться, а иначе убежит куда-нибудь, и потому портной удрал от нее, он же не из железа сделан, и еще была у него какая-то незадача с рогами, и об этом тоже стоит расспросить Беллу, и все эти истории чуток беспокоили Мумика, ведь что ж может случиться — вдруг ее хахали случайно не придут, и она по ошибке увидит Мумика на улице? Но слава Богу, этого не случилось, и нужно еще рассказать, что кроме своего тела госпожа Цитрин злится еще на Бога, и она махает на Него руками, и показывает Ему совсем не самые красивые жесты, и кричит, и обзывает Его по-польски, и это еще ничего, а то ведь и на идише тоже, который Он, конечно, понимает. И все время чего она хочет это чтобы Он решился разок прийти и встать напротив простой женщины из Динова, и как бы то ни было, Он покуда так и не решился на это, но всякий раз, когда она начинает вопить и бегать у перекрестка, Мумик тут же бежит к окну, чтоб поглядеть, чтоб не прозевать встречи, ведь неужто Бог так и будет сносить все эти поношения, да еще при всех. Он что, из железа сделан? И вот эта госпожа Цитрин в последние дни стала приходить к скамейке и сидеть возле дедушки, но деликатно, как бубале[85], и продолжала себе расчесывать все тело, но тихо, не кричала и не ссорилась ни с кем, потому что даже она сразу почувствовала, что дедушка внутри себя человек очень деликатный.

А Мумик малость стесняется приходить и стоять совсем возле них, и он только подбирается потихоньку, волоча ранец по тротуару, и вдруг оказывается совсем рядом со скамейкой и может слышать, о чем они говорят там на идише, и этот идиш чуть не такой, на каком говорят его родители, только здесь он как раз понимает каждое слово: наш раби, шепчет маленький Зайдман, был таким умным, что самые знаменитые доктора говорили о нем, что у него два мозга! И Едидия Мунин говорит: Эт! (это такой звук, который они всегда издают), наш ребеле в Нойштадте, его звали Януке, он тоже, небех, сгинул Там, так он не хотел вписывать в книгу всякие свои новые мысли, ну вот, и хасидские гдойлим[86] не всегда этого хотели, так что случилось? Я скажу вам, что случилось: случились три случая, в которых маленький ребеле, благословенна память его, должен был увидеть знаменье свыше. Вы слышите, господин Вассерман? Свыше! У нас в Динове, говорит госпожа Цитрин, просто так, ни к кому не обращаясь, на площади у нас памятник Ягелло[87] был высотой, может, пятьдесят метров, и весь из мрамора! Из заграничного мрамора!

Мумик так расчувствовался, что даже рот забыл закрыть! Ведь ясно, что они разговаривают здесь совсем свободно о стране Там! Это же почти опасно, что они позволяют себе так болтать о ней, но он обязан использовать эту возможность и запомнить все-все-все, а потом убежать и записать все это в той тетради, и еще нарисовать, потому что есть вещи, которые лучше рисовать. Так, например, то, что они говорят обо всяких местах в стране Там, Мумик может зарисовать в тайном атласе, который он составляет. Он уже может внести туда ту гору, о которой рассказывает господин Маркус, что была в стране Там, огромную гору, может, вторую по величине в мире, и гоим называли ее Еврейской горой, это действительно была гора чудес, чтоб нам с вами так жить, господин Вассерман, и если вы разживались там какою-нибудь находкой, она исчезала, когда вы возвращались домой, просто страх такое видеть! Шреклех![88] Деревья, срубленные на этой горе, не горели в огне! Пылает, а не берет их! Так говорит господин Маркус, и на его лице стремительно меняются все его рожи, не знать бы такого! Но господин Мунин тянет дедушку Аншеля за плащ, как ребенок мамашу, и говорит ему, это еще пустяки, господин Вассерман, у нас в Нойштадте был такой Вайнтрауб, Шая Вайнтрауб, так его звали. Молодой парень, сопляк. Но до чего башковитый! Даже в Варшаве о нем прослышали. Он получил особый стипендион от премьер-министра просвещения! Представьте себе, что это такое! Если уж поляк дает ему стипендион! А теперь слушайте сюда, говорит господин Мунин, его скрюченная рука, как всегда, роется в кармане (он ищет там клад, который каждый бедняк может найти, говорит о нем Белла), этот Вайнтрауб, если б вы, к примеру, спросили его в месяце тамузе, в тамузе, к примеру, ну? Скажите мне, пожалуйте вас, Шая, сколько минут с Божьей помощью, остается у нас до Песаха в следующем году? Минут! Не дней и не недель, верно? Не сходя с места, чтоб мы так дожили до свадьбы наших детей, господин Вассерман, он давал вам точный ответ, даром что не робот какой! И госпожа Ханна Цитрин на мгновенье перестает расчесываться, и задирать платье, и царапать свои ноги снизу доверху, и насмешливо глядит на Мунина и спрашивает, не у Вайнтрауба ли это, не про нас будь сказано, голова была вытянута, как кукуруза? Это тот, что потом уехал в Краков? И господин Мунин вроде вдруг малость разозлился, и сказал потише, да, этот парень, исключительно башковитый… И Ханна Цитрин закидывает голову и заходится смехом, скрипучим, как ее почесывания, и говорит ему: так знайте, что он заделался там спекулятором на бирже и совсем опустился. Башковитый! Видали мы таких!

И они продолжают безостановочно беседовать, не слушая вовсе друг друга, и этот напев кажется ему знакомым, только он не помнит откуда, и так лихо без всякой опаски бросаются словами насчет страны Там, и выбалтывают самые секретные ее тайны, говорят Львовское воеводство, Бжижовский уезд, старый скотный рынок, страшный пожар в клойзе, трудовая мобилизация и разные уловки, и пакостный выкрест, рыжая Фейга-Лея, и чернявая Фейга-Лея, и Аголден бергл, Золотой холм, что за Зайдманским городишком, холм, на котором были закопаны бочонки с золотом, которые притащил туда шведский король, когда удирал от русской армии, ох, а Мумик глотает слюну и все запоминает, на то у него и голова на плечах, голова настоящего алтер копа, ладно, может, он еще и не сравнялся с Шаей Вайнтраубом, который даром что не робот, но и Мумик вполне может сказать вам в любую минуту, сколько уроков физкультуры остались до летних каникул, и сколько вообще учебных часов (и в минутах тоже), не говоря уже о других фокусах, которые ему знакомы, и не говоря уже о его даре предвиденья, ведь Мумик, это уж точно, почти пророк, эдакий чародей, он может, к примеру, угадать, когда будет контрольная по арифметике, и вправду, учительница Элиза вошла и объявила: уберите, пожалуйста, тетради в ранцы и приготовьте чистые листы, и ребята вылупились на Мумика, а это как раз было простое пророчество, потому что уже три месяца назад, когда отец пошел, как обычно, проверять сердце в больницу Бикур-Холим, была контрольная, а Мумик всегда нервничает, когда отец отправляется на проверку, и потому он это запомнил, и на следующий раз, когда отец снова ушел, была контрольная, и потом уже Мумик провидел, что в понедельник через четыре недели учительница устроит контрольную, а остальные дети никак не могут этого усечь, для них четыре недели слишком долгий срок, чтоб чего-нибудь там подсчитывать, и они вправду думают, будто Мумик чародей, но только тот, у кого есть шпионская тетрадь, и он записывает туда все, что происходит, начинает понимать то, что уже случилось, случится снова, и потому ребята просто балдеют от того, что Мумик с точностью предсказывает по-разведчицки насчет колонны бронетранспортеров, которая проезжает мимо школы по шоссе Малха раз в двадцать один день в десять утра, а еще он может узнать (это его и самого чуть пугает), когда снова разрастутся странные и уродливые ранки на лице учительницы Неты, но все это понятно, пророчества ерундовые, простой фокус-покус, чтобы дети чуток его уважали, а не только издевались, потому что настоящие пророчества про судьбу Мумик бережет для себя, и о них он не может поведать никому на свете, и сюда относится, например, вся его разведслежка за родителями, и весь тот шпионаж, который нужен для того, чтобы заново собрать, как складыш, потерянную всеми страну Там, впереди еще прорва работы, и никто другой за него ее не сделает, ведь только он может избавить родителей от страха, от молчания, и от крехцев, и расколдовать их, поскольку все это даже ухудшилось с того дня, как к ним прибыл дедушка Аншель и напомнил им, совсем того не желая, все, что они пытались забыть и о чем молчали.

Само собой, Мумик собирался спасти дедушку Аншеля, хотя еще не знал, как именно это сделать. Он пробовал по-разному, но пока ничего не выходило. Вначале, когда он сидел с дедушкой и питал его обедами, Мумик будто случайно постукивал по столу напротив деда, как делали заключенные Рафаэль Блиц и Нахман Фаркаш, когда готовили побег из тюрьмы. Сам он не знал, означают ли что-нибудь эти стуки, но было у него ощущение или, вернее, надежда, что тот, кто внутри дедушки, начнет стучать в ответ. Но ничего не получилось. Потом Мумик пытался разгадать тайный шифр, написанный у деда на руке. Он уже раньше пытался распознать шифры отца и Беллы и тети Итки, но и тогда это ему не удалось. Эти номера просто выводили его из себя, они не были написаны ручкой, и не смывались водой или слюнями. Мумик пробовал по-всякому, когда мыл деду руки, но номер не сходил, и оттого Мумик начал думать, что, возможно, этот номер написан не снаружи, а изнутри, и у него появилось еще больше уверенности в том, что быть может и вправду кто-то спрятан у дедушки внутри, а может и у других тоже, и цифрами они зовут на помощь, и Мумик ломал голову над тем, что все это значит, и записал в тетради дедушкин номер возле номеров отца, Беллы и Итки, и производил с ними всякие вычисления, а потом, к счастью, их начали в школе знакомить с гематрией, и Мумик, понятно, первым ее посек, и вернулся домой, и сразу же попытался перевести цифры в буквы по-всякому, но из этого ничего не вышло, а получались только странные и непонятные слова, но Мумик не отчаивался, с какой стати, и однажды, это было уже поздно ночью, его осенила идея, вроде Эйнштейна, потому что он вспомнил, что есть такие штуки, которые называются сейфами, и в сейфах богатые люди прячут деньги и бриллианты, и открывается такой сейф только тогда, когда повернешь в нем семь замков по особой тайной нумерации, и можете положиться на Мумика, уж он-то провел полночи за вычислениями, и назавтра, сразу как вернулся из школы, поднял дедушку со скамейки и накрыл на стол, и сел напротив, и важным, серьезным голосом начал произносить всякие сочетания чисел, написанных у дедушки на руке, он говорил это так, что малость походило на дикторов, которые объявляют по радио, какой номер выиграл в лотерее тридцать тысяч лир, и он уверился, что вот еще минута, и дедушка совсем раскроется. Раскроется посередине, по всей длине, как стручок желтого гороха, и дедушка-цыпленок, маленький, смеющийся, добродушный дедушка, который любит детей, выскочит оттуда. Но этого не случилось, и вдруг Мумик почувствовал печаль и странную грусть, и он встал и подошел к этому своему дедушке и крепко его обнял, и ощутил, какой он горячий, просто как печка, и дедушка перестал тогда бормотать, и полминуты, наверно, молчал, и его лицо и руки отдыхали, как будто он прислушивался ко всему тому, что у него внутри, но, как известно, ему запрещалось отлынивать от бормотанья слишком долго.

И тогда Мумик пустил в ход серьезные и продуманные методы слежки, те самые, которые изучил. Когда он остался дома наедине с дедушкой, он начал ходить за ним с тетрадкой и ручкой и с железным терпением записывал в тетради ивритскими буквами дедушкин лепет. Ну ясно, что он всего подряд не записывал, чего ради, но он записывал то, что казалось ему самым главным, всякие звуки, которые часто издавал дедушка. И уже через несколько дней Мумик с удивлением понял, что дедушка не просто бормочет чепуху, а действительно рассказывает кому-то историю, как Мумик и думал с самого начала. Он попытался вспомнить то, что рассказывала ему об Аншеле бабушка Хени (это было давно, когда Мумик еще не понимал всего как следует, и не был алтер коп, и можно было раскрывать ему тайны страны Там), и вспомнил только, что она сказала, что дедушка еще писал длинные стихи, и что у него были жена и дочка, которые пропали Там, у этих. И он всячески намекал на тот отрывок, который нашел в старой газете, и ничего из этого не вышло. Тогда Мумик пошел в школьную библиотеку, и спросил библиотекаршу, госпожу Говрин, есть ли у нее книга писателя Аншеля Вассермана, и она взглянула на него поверх очков, и сказала, что никогда не слыхала о таком писателе, а она всех писателей знает. Мумик ничего ей на это не сказал, только про себя улыбнулся.

Он пошел и сказал Белле о своем открытии (о том, что дедушка рассказывает историю), и она взглянула на него с тем выражением, которое он не любил, чуть жалостливо, и покачала головой туда-сюда, и расстегнула его верхнюю пуговицу и сказала: спорт, ингале[89], нужно хоть немного заботиться и о теле, взгляни, какой ты бледный, слабый, худой, просто фертл-курица, кто тебя в армию возьмет, кто, но Мумик заупрямился и сказал ей, что дедушка Аншель рассказывает историю. Ведь и бабушка Хени рассказывала всякие истории, пока еще соображала, и Мумик отлично помнит тот ее особый голос, когда она рассказывала, и как она бесконечно тянула слова, и как от этих слов у него напрягался живот, и проступал странный пот на ладонях и под коленями, и в точности так же он себя чувствует сейчас, когда говорит дедушка. Когда он объяснил это Белле, он сразу понял, что дедушка, бедняга, заперт в своей истории, как тот крестьянин с грустным лицом и ртом, открытым для крика, которого тетя Итка и Шимек привезли из Швейцарии, и этот крестьянин всю свою жизнь жил в маленьком стеклянном шарике, где шел снег, когда его трясли, папа и мама положили его на буфет в зале, и Мумик мучился из-за этого рта, так что в конце концов случайно разбил шарик и освободил крестьянина, а пока что Мумик продолжает записывать в шпионской тетради, на которой для блезиру написано «Родиноведение», путаные слова деда, и постепенно он начал находить там слова понятные, вроде Геррнайгель, например, и Шехерезада, например, но о них ничего не сказано в Еврейской энциклопедии, и Мумик спросил Беллу, будто просто так, что это такое Шехерезада, и Белла обрадовалась, что он наконец перестал интересоваться страной Там, пошла и разузнала у своего Иегошуа, майора, и через два дня ответила Мумику, что Шехерезада — это арабская принцесса в Багдаде, и это звучало довольно странно, ведь каждый, кто читает газету, отлично знает, что в Багдаде нет никакой принцессы, а только президент Касем, пся крев, который тоже ненавидит нас, как все гои, да сотрется их имя, но Мумик никогда не отчаивался, у него воловье терпенье, и он знал, что все, что сегодня нам кажется таинственным, страшным и непонятным, может стать совсем ясным, потому что главное — логика, и все можно объяснить, так это в арифметике, да и во всем прочем, но пока правда откроется, нужно вести себя как обычно, будто ничего не случилось, нужно по утрам ходить в школу, высиживать там на всех уроках, и не обижаться на детей, которые говорят, что у него верблюжья походка, эдакие странные прыжки, что они понимают, и не страдать, когда они называют его Элен Келлер из-за его очков и проволоки на зубах, из-за которой он порой старается не разговаривать, и не слишком доверять им, когда они подлизываются, чтобы он сказал им, когда будет контрольная по арифметике, и нужно еще соблюдать договор с бандитом Лейзером, который вымогает у него каждое утро бутерброды, и каждый день успешно добираться из школы домой, и известно, что это можно сделать только при помощи арифметики, потому что семьсот семьдесят семь шагов точности, ни больше, ни меньше, от школьных ворот до лотерейной банки, а там сидят родители, прижатые друг к другу, и они весь день не говорят ни слова и замечают его в ту минуту, когда он появляется в конце улицы, издалека, у них на это чутье собачье, и когда он до них добирается, мать выходит ему навстречу и дает ключ от дома. Мама у него очень маленькая и толстая, и смахивает на килограммовый пакет муки, и она слюнявит пальцы, и причесывает волосы Мотла, сына кантора Песи[90], чтоб не были такими растрепанными, и подчищает щеку и рукав, а Мумик-то уж знает, что нет там никакой грязи, но она любит прикасаться к нему, а он, сирота, стоит терпеливо, не двигаясь, под ее ногтями и пальцами, тревожно заглядывает в ее глаза, потому что если выяснится, что они больные, нам могут не дать сертификат для въезда в Америку, и мама, которая вовсе не знает, что сейчас она мама Мотла, говорит ему быстро и шепотом, что с его отцом не сладить, и невмоготу уже терпеть его крехцы, словно он семидесятилетний старик, и она тут же оглядывается на отца, который не двигается и смотрит в пустоту, мол, он ни при чем, и она говорит Мумику, что он уже неделю не мылся, и из-за одного только запаха не приходят покупать билеты, уже два дня никто не заходил, кроме трех постоянных клиентов, и с какой стати Лотерейная компания оставит здесь эту банку, если нет покупателей, и откуда мы возьмем деньги на еду, я тебя спрашиваю, и то что она торчит с ним здесь весь день, как две сардины, это только потому, что в денежных делах на него нельзя положиться, с него ведь станется продавать лотерею в кредит, и чтобы с ним не случилось, не дай Бог сердечного приступа из-за всякого хулиганья, за что Бог меня так наказывает и не убивает меня сразу, вместо в рассрочку по частям, спрашивает она и замолкает. И лицо ее опускается совсем вяло, но когда она на мгновенье поднимает на него взгляд, и глаза у нее вдруг молодые и красивые, нет в них страха и нет злости ни на кого, наоборот, она словно делает Мумику хендлех такие, чтобы он ей улыбнулся, чтобы был что-нибудь особенное для нее, свет вспыхивает в ее глазах, но это продолжается только полминуты, и она снова такая, какой была, и Мумик видит, как меняются ее глаза, и Мотл неслышно шепчет ей, голосом брата моего Элиягу, хватит мама, ну не приведи Бог плакать, господин доктор говорит, что нельзя утомлять глаза слезами, ради всех нас, мама, и Мумик клянется про себя, тьфу, иначе чтоб он помер в черной могиле Гитлера, что он достанет ей зеленый камень, который может лечить больные глаза, а может, еще и другую холеру, и благодаря этим мыслям, которые Мумик глубоко обдумывает в тайне, он умудряется почти не слышать шпаны из десятого класса, тех, которые стоят на безопасном расстоянии от его толстого отца и кричат: «Лотерея вам сулит радости с три короба, лотерея превратит доходягу в борова», это у них такая дразнилка, но Мумик с мамой ничего не слышат, и Мумик видит, что и отец, этот могучий и грустный император, погружает глаза в свои ладони, нет, все трое совсем не слышат этой черни, потому что они привыкли только к словам своего тайного языка, идиша, а вскоре и красавица Мерилин Монро сможет беседовать с ними, потому что она вышла замуж за еврейского господина Миллера, и каждый день заучивает наизусть по три слова на идише, а всем остальным ни дна, ни покрышки, аминь, и мама продолжает прикасаться к Мумику то тут, то там, а он пока что про себя семь раз повторяет волшебное слово хаймова, которое полагается говорить необрезанным в корчме, около границы, так написано в книге про мальчика Мотла, потому что когда говорят им хаймова, они сразу же бросают все свои дела, и выполняют все приказания, особенно если просишь у них, чтобы они помогли тебе перейти американскую границу, не говоря уже о делах попроще, вроде того, чтобы разделаться со шпаной из седьмого класса, и только по доброте своей Мумик еще не напустил на них необрезанных.

«В холодильнике есть для вас куриная ножка, — говорит мама, — будь осторожен, не проглоти, Боже упаси, острой кости, и чтоб он тоже не проглотил, следи за этим». — «Хорошо». — «И осторожней с газом, Шлойме, сразу же погаси спичку, чтоб, Боже упаси, не было пожара». — «Ладно». — «А в конце проверь еще, закрыл ли ты регулятор газа, и кран сзади. Сзади это главное». — «Да». — «И не пей содовую из холодильника. Вчера я видела, что в бутылке недостает, небось, целого стакана. Ты пил, а теперь зима. И сразу, как войдешь, запри дверь на оба замка. И сверху, и снизу. Один раз — это без толку». — «Ладно». — «И присмотри за ним, чтоб он пошел спать сразу после еды. Чтоб не шатался под дождем. Нечего ему шляться на улице. И так все про нас говорят, что мы позволяем ему разгуливать по улице, как прощелыге». — «Хорошо». Она еще немного говорит сама с собой, проверяет эдак языком, не осталось ли у нее во рту еще какого-нибудь слова, ведь ясно, что если что-нибудь забыла, хоть полсловечка, все, что она сказала ему, будет впустую, и оба считают, что все в порядке, что она ничего не забыла, и благодаря этому с Мумиком ничего плохого, Боже упаси, не случится, и теперь мама может, наконец, закончить: «Никому не открывай. Мы не ждем никаких гостей. Мы с отцом вернемся, как всегда, в семь. Не беспокойся. Приготовь уроки. Не разжигай печку, даже если будет холодно. Можешь немного поиграть после уроков, но не балуйся и не читай слишком много, ты себе глаза портишь. И ни с кем не ссорься. Если тебя кто-нибудь побьет, сразу же иди сюда». Голос ее мало-помалу слабеет и отдаляется. «Шалом, Шлойме, попрощайся и с отцом. Шалом, Шлойме. Береги себя».

Так же она прощалась с ним, конечно, и в тот раз, когда он еще был младенцем в своей королевской колыбели. Его отец, который тогда еще был императором и десантником, призвал к себе своего старшего королевского егеря и сдавленным от слез голосом велел ему снести ребенка в лес и оставить его на съеденье, как говорится, птицам небесным. Было у них такое как бы заклятие для всех новорожденных детей, Мумик еще не до конца в этом разобрался. Но, к великому его счастью, егерь-то сжалился над ним и тайно растил его у себя, и через много лет Мумик вернулся во дворец под видом неизвестного юноши и сразу стал тайным советником короля и королевы, и еще королевским переводчиком, и таким образом он теперь может, втайне ото всех, оберегать несчастных короля и королеву, изгнанных из королевства, но ясно, что все это сплошная фантазия, ведь Мумик совсем научный и арифметический мальчик, в третьем классе он первый по арифметике, но все же, пока правда окончательно не выяснится, Мумик обязан немного пробавляться выдумками и догадками и какими-то перешептываниями, которые замирали в ту минуту, когда он входил в комнату, так это всегда было, когда родители заводили с Иткой и Шимеком речь о репарациях, и отец внезапно открывал рот и сердито говорил, человек вроде меня, к примеру, который потерял там ребенка, и потому Мумик не совсем уверен, что его фантазии — это чепуха, и порой, когда ему особенно плохо, он сможет утешиться и растрогаться, думая о том, как все обрадуются, когда он наконец сможет поведать родителям, что он тот самый ребенок, которого они отдали егерю, и это будет вроде Иосифа и его братьев. Но иногда он думает совсем другое, то, что тот пропавший ребенок был его близнецом, потому что Мумику сдается, был у него когда-то сиамский близнец, и когда они родились, их разрезали пополам, как в книге «Рассказы о невероятном, триста потрясающих происшествий, взволновавших весь мир», и когда-нибудь они, возможно, встретятся и смогут подружиться (если захотят).

Выйдя из лотерейной банки, он пошел дальше точной и научной походкой, они называют это «верблюжьей походкой» и не понимают, что он просто отсчитывает шаги на всех тайных переходах и срезах пути, о которых знает только он сам, и есть еще разные деревья, к которым можно случайно прикоснуться, потому что он чувствует, что нужно показать кому-то у них внутри, что он о них не забыл, а потом он идет через пустырь у заброшенной синагоги, в которой живет только старый Мунин, и пройти нужно очень быстро, из-за него и еще из-за всех убиенных святых мучеников, у которых уже не осталось терпения ждать, пока кто-то освободит их от этого святого мученичества, а оттуда ровно десять шагов до входа во двор, а там уже виден дом, вроде бетонного куба, на четырех тонких дрожащих ножках, а внизу маленький подвал, по правде говоря, им полагалась в этом доме только одна квартира, а не две, но они записали бабку Хени в качестве отдельной семьи, так им посоветовал сделать дядя Шимек, и потому заполучили целый дом, и хотя во второй половине никто не живет, никто туда не заходит, она принадлежит им, и достаточно они Там настрадались, а это правительство, холера, сам Бог велел обманывать, а во дворе стоит огромная старая сосна, которая не пропускает солнца, и отец уже дважды спускался с топором, чтобы срубить дерево, но всякий раз пугался самого себя и незаметно возвращался домой, и мама кипятилась, что он жалеет дерево, а не жалеет ребенка, который растет в темноте без витаминов, которые дает солнце, и у Мумика есть целая комната, совсем его собственная, с портретом нашего премьера Давида Бен-Гуриона и со снимками самолетов-вотуров, раскинувших, словно стальные птицы, свои крылья и верно стерегущих небо нашей страны, и досадно только, что папа и мама пока не разрешают повесить эти картинки, потому что гвозди портят побелку, но, если не считать картинок, которые и вправду малость портят, его комната чиста и прибрана, все на своих местах, и это такая комната, что и вправду могла бы служить примером для других ребят, если б они сюда заходили.

А улица эта тихая, в сущности, крохотный перекресток. Всего-навсего шесть домов, там всегда тихо, пока Ханна Цитрин не начинает хулить Господа.

И домик Мумика довольно тихий. У папы и мамы друзей немного, в сущности, у них вообще нет друзей, кроме, понятное дело, Беллы, к которой мама заходит по субботам после обеда, когда отец сидит в майке у окна и смотрит на улицу, и, понятно, кроме тети Итки и дяди Шимека, которые дважды в год приезжают на целую неделю, и тогда все меняется. Они другие люди. Похожи скорее на Беллу. И хотя у Итки на руке номер, они ходят в рестораны, в театр и к Джигану и Шумахеру, и всегда так громко смеются, что мать отворачивается от них и быстро целует пальцы и кладет их на лоб, и Итка говорит: что тут такого, Гизла, разве нельзя малость посмеяться, и мама улыбается глупой улыбкой, будто ее застали врасплох, и говорит: нет, совсем наоборот, смейтесь, смейтесь, я просто так, это ведь не помешает. Итка и Шимек вдобавок еще играют в карты и ходят на море, и Шимек даже умеет плавать. Однажды они целый месяц проплавали на шикарном корабле «Ерушалаим», потому что у Шимека большой гараж в Нетании, и он прекрасно умеет надувать налоговое ведомство, пся крев, только то нехорошо, что у них не получается детей, потому что Итка делала всякие научные эксперименты, когда была Там.

Папа и мама Мумика не выходят на прогулки, не выезжают даже на экскурсии по стране, и только раз в год, через несколько дней после Песаха, они выбираются на три дня в Тверию, в маленький пансион. Это, правда, довольно странно, ведь они даже готовы на эти дни забрать Мумика из школы. В Тверии они чуток меняются. Не совсем, но все же другие. Например, они сидят в кафе и заказывают лимонад и пирожное на троих. И в каждый такой отпуск раз поутру они отправляются на озеро и сидят под маминым желтым зонтиком, который может вполне сойти за солнечный, и одеты все очень легко. Ноги они смазывают вазелином, чтобы не обгорели, а на носу у всех троих маленькая пластмассовая нашлепка. У Мумика нет плавок, потому что глупо тратить деньги на то, чем пользуются только раз в году, и шортов для этого вполне достаточно. Ему позволяется бегать по берегу и доходить аж до самой воды, но уж будьте уверены, он получше всякой шпаны, которая плавает там, на глубине, знает точный объем Тивериадского озера, его длину и ширину, и какие рыбы в нем водятся. А все годы, когда Мумик с родителями посещал Тверию, тетя Итка приезжала в Иерусалим, чтоб ухаживать за бабушкой Хени. Она привозила с собой из Нетании кучу газет на польском языке, а когда возвращалась домой, оставляла их Белле. Мумик вырезал из них (в основном, из «Пшеглёнда») снимки футбольных матчей польской сборной, главным образом, снимки вратаря национальной сборной Шемковяка с его кошачьими бросками, но в этом году, когда прибыл дедушка Аншель, Итка не согласилась остаться с ним одна, потому что с ним трудно, и потому родители уехали сами, а Мумик остался с тетей и дедушкой, потому что только Мумик умеет с ним управляться.

И тогда, то есть в этом самом году, он впервые открыл, что родители убегают из дома и из города из-за Дня Катастрофы. Ему было тогда девять лет с четвертью. Белла называла его «мужиком с перекрестка», но, по правде говоря, он там был единственный мальчик. Так и повелось с того дня, когда он впервые прибыл сюда в коляске для младенцев, и соседки склонились над ним и радостно сказали: ой, госпожа Нойман, вос пар а миоскайт, экий урод[91], а те, которые еще лучше знали, что полагается делать, вдобавок отвернулись и трижды сплюнули, чтобы уберечь его от того, что у них в теле, вроде болезней, и с тех пор вот уже девять с четвертью лет Мумик проходит себе по своему перекрестку и каждый раз слышит все те же благословения и все те же плевки, а Мумик всегда был деликатным и вежливым мальчиком, потому что очень хорошо знает, что они думают о других детях, которые живут неподалеку, что они все скауты и хулиганы, и все черные, и в самом деле нужно признать, что на Мумике лежала серьезная ответственность за взрослых, которые жили на этом перекрестке.

Можно добавить, что его настоящее имя было Шломо Эфраим Нойман. В честь того-то и того-то. Если б можно, они назвали б его сотней имен. Бабка Хени так всегда и поступала. Она называла его Мордехаем, и Лейбеле, и Шепселе, и Менделем, и Аншелем, и Шолемом, и Хомеком, и Шлом-Хаимом, и Мумик таким образом познакомился со всеми, узнал о Менделе, который уехал в Россию, чтобы стать коммунистом, бедолага, и сгинул там, и о Шолеме-идишисте, который уехал на корабле в Америку, и корабль затонул, и об Исере, который играл на скрипке и умер у нацистов, да сотрется их имя и память, и о маленьких Лейбеле и Шепселе, для которых уже не оставалось места возле стола, такой большой была тогда семья, и папа бабушки Хени говорил им, чтоб ели так, как едят у барина, и они ели на полу под столом и верили ему, и Шломо-Хаим, который стал спортсменом-чемпионщиком, и Аншель-Эфраим, который писал такие прекрасные и печальные стихи, и потом поселился в Варшаве и стал там, несчастный, еврейским писателем, и все до одного погибли у нацистов, да сотрется их имя и память, которые в один прекрасный день окружили местечко и собрали всех, кто там был, во дворе у реки и о-о-о-й, и навсегда останутся крошечные Лейбеле и Шепселе, что смеются под столом, и Шломо-Хаим, который был наполовину парализован и чудом выздоровел, и стал настоящим Самсоном-богатырем, навсегда будет стоять с раздутыми мускулами на Олимпиаде еврейских местечек на фоне реки Прут, и маленький Аншель, который всегда был самым слабым, и боялись, перенесет ли он зиму, и под кровать ему клали теплое белье, чтоб не замерз, вот он, сидит здесь, на снимке, в костюме ангела со смешной просекой посередине головы и огромными очками на серьезных глазах, чтоб я так жила, всплескивала бабушка руками, так ты похож на него. Она рассказывала ему про них много лет назад, пока еще помнила, и когда все думали, будто он еще не вошел в разумный возраст, но когда мама заметила по его глазам, что он смотрит осмысленно, она тут же велела бабке кончать с этим, и даже спрятала альбом с чудесными снимками (видно, передала его тете Итке). И сейчас Мумик силится вспомнить, что именно было на снимках и в этих рассказах. Все, что он припоминает, он тут же записывает, даже мелочи, если они могут пригодиться. Ведь это война, а на войне может сгодиться любая информация. Так поступает и государство Израиль, воюя с арабами, пся крев. Верно, что Белла время от времени помогает ему, но без особой охоты, и главное он должен делать сам. Он не сердится на нее, чего ради, ему же ясно, что тот, кто побывал Там, не может дать ему внятных намеков и не может открыто просить у него помощи. Видно, в ихнем королевстве имелись всякие тайные законы на этот счет. Но Мумик не испугался трудностей и забот, ведь у него просто нет выхода, и надо раз и навсегда разделаться со всем этим. Последние недели в его шпионской тетради появилось множество неровных строчек, написанных в темноте, когда он ничего не видел, под одеялом. Он не всегда знал в точности, как записывать на иврите те слова, которые отец выкрикивает по ночам во сне. Вообще-то в последние годы папа стал малость успокаиваться и почти покончил с кошмарами, но с тех пор, как прибыл дедушка, все началось сначала. Это и вправду странные стоны, но нужно положиться на ум и рассудительность Беллы. После того, как эти крики исследуются при свете дня, все становится гораздо понятней и проще. Короче, в ихнем королевстве случилась война, а отец был там императором, но еще и главным воином. Он был бойцом-командо. Одного из его друзей (возможно, даже помощника) звали Зондер. Это странное имя, возможно, подпольная кличка, как это делалось во времена Эцеля и Лехи[92]. Все они жили в огромном лагере, который назывался как-то непонятно. Там они тренировались и оттуда предпринимали свои лихие вылазки, настолько секретные, что до сегодняшнего дня о них полностью запрещено говорить, и нужно молчать о них. Водились в окрестностях и поезда, но тут все непонятно. Может, такие поезда, как те, о которых рассказывает ему его секретный брат Билл. Поезда вроде тех, на которые нападали дикари-индейцы? Все страшно запутано. У отца в королевстве устраивались, само собой, крупные и шикарные боевые операции под названием акции, и иногда там проводили (видимо, чтобы уважить жителей королевства) замечательные военные парады, как в День независимости. Левой, правой, левой, правой, кричит отец Мумика во сне, линкс, рехтс, кричит он на немецком языке, который Белла ни за что не соглашается ему переводить, и только когда Мумик уже готов кричать на нее, она сердито говорит, что это левой и правой, налево и направо. И это все, удивляется Мумик, почему же она так упиралась, не хотела переводить? И мама просыпается от папиных криков, и начинает пихать его и тормошить, и плачет, ну, хватит тебе, ладно уж, Тувия, ша, штил, ребенок слышит, Там все кончилось, посреди ночи ты у меня так кричишь, а клаг зал им трефен, чтоб ему пусто, ты еще разбудишь ребенка, Тувия! А потом начинается страшное папино кряхтенье, и тогда он просыпается, и шипит, как горячая сковородка, если сунуть ее под кран, и Мумику в его комнате впору засунуть тетрадку под одеяло, а он еще слышит, как папа вздыхает в ладони, и пытается в точности, как мудрый Амос, ответить на удивительный вопрос — если папины руки закрывают в эту минуту его глаза, а глаза продолжают видеть по-прежнему, может, в его ладонях уже нет смерти?

Ведь ему иногда приходится прикасаться к маме, когда они в тесноте сидят в лотерейной банке. И бабушку Хени он всегда относил на руках к столу и назад в кровать. И дедушку Аншеля он сам моет по четвергам мочалкой в тазу, потому что мама брезгует.

Да-да, верно, все эти люди тоже прибыли Оттуда, и им он уже, наверно, не сможет причинить вреда, и еще следует хорошенько присмотреться вот к чему: продавая лотерейные билеты, он тщательно натягивает резиновые напальчники!

И еще не забыть самого научного доказательства, а именно, насчет пиявок госпожи Миранды Бердуго, которая приходила ухаживать за папой, когда вдруг у него началась экзема на пальцах. И долго-долго Мумик подбирает разные гипотезы, как и подобает серьезному исследователю, — а может, это кипящий чайник? Ведь, по правде говоря, какой-нибудь посторонний болван может подумать, будто это и впрямь обычные руки. А может, наждачная бумага? Или иглы ежа? Он с трудом засыпает. Вот уж сколько времени, с самого приезда дедушки Аншеля, что он не засыпает по ночам. Может, сухой лед? Что-нибудь вроде укола?

Утром, перед завтраком (папа и мама всегда уходят до Мумика), он быстро записывает еще одну версию: «В лихой атаке отважные герои лагеря выскочили из укрытия и обрушились на ошеломленных дикарей-индейцев, во главе с Красным Чулком напавших на почтовый вагон. Император во всем своем величии скакал впереди на верном коне и стрелял из винтовки во все стороны. Зондер-командо[93] прикрывал его с тыла. Огромный император кричал: за мной, и этот отважный призыв раздавался по всей занесенной снегом стране». Мумик остановился и стал перечитывать написанное. У него получилось даже лучше обычного. Но этого пока недостаточно. Многого недостает. Иногда кажется, что недостает главного. Но что, спрашивается, главное. Он должен писать так, чтоб получалось с могучей библейской силой и величием, наподобие той страницы, которую сочинил дедушка Аншель. Но как? Нужно смелее фантазировать. Ведь то, что происходило Там, было наверно, чем-то особенным, раз уж все стараются помалкивать и не заикаться об этом. Тогда Мумик начал использовать и то, что они учили в школе про Орда Вингейта[94] и его ночные роты, а еще про самолеты супермистер, которые мы получим, если Богу это будет угодно, у наших вечных друзей и союзников французов, он даже начал приплетать к этим вымыслам первый израильский атомный реактор, который мы строим как раз в эти дни в песках у ручья Рубин, и на следующей неделе в газете «Едиот ахронот» напечатали сверхсенсационную заметку с первыми фотографиями плавательного бассейна, где делают настоящую атомную штуковину! Мумик чувствовал, что приближается к разгадке всей этой головоломки. Он всегда помнил заветное словечко, сказанное Шерлоком Холмсом из тайны пляшущих человечков: то, что один человек может придумать, другой человек может раскрыть, и потому Мумик знал, что добьется успеха. Он сражался за своих родителей, а еще за других людей. Они об этом ничего не знали. С какой стати им знать. Он сражался вроде тайного партизана. Один-одинешенек. Только ради того, чтобы все они смогли, наконец, подзабыть, или малость отдохнуть, или хоть на минуту перестать бояться.

…Эту зиму вспоминали потом много лет. Не из-за дождя, которого вначале вообще не было, а из-за ветра. Зима 59-го, говорили старожилы Бейт Мазмиль, и заканчивать фразу даже не требовалось. Папа Мумика по вечерам ходил по дому в брюках, из-под которых высовывались желтые подштанники, и в каждом ухе торчало у него по огромному комку ваты, и он запихивал газетную бумагу в замочные скважины, чтобы остановить ветер, проникавший даже оттуда. По ночам мама Мумика работала на швейной машинке, купленной ей Иткой и Шимеком. Белла подстраивала так, что всякие госпожи приходили к маме чинить наволочки и нашивать заплаты на старые простыни, и в доме прибавлялось еще несколько грошей. Это была довольно старая машина Зингер, и, когда мама работала на ней, а колесо крутилось и скрипело, Мумику чудилось, будто мама заправляет погодой на улице. Папа очень нервничал из-за шума этой машины, но крыть ему было нечем, потому что гроши были нужны и ему, а еще он не хотел связываться с мамой и попадаться ей на язычок, и потому он расхаживал по всему дому, кряхтел, включал и выключал радио, и твердил, что этот ветер, и общее положение, и все это правительство — холера…

Но Мумик тревожился, потому что чувствовал, что этот воющий ветер сбивает с толку разных людей, с которыми он сумел сдружиться только в последнее время, и было у него такое ощущение, будто что-то должно стрястись, что-то странное и чуть пугающее. Взять хотя бы госпожу Ханну Цитрин. Она получила еще часть репараций за портняжную мастерскую, которой владела семья портного в городе Данциге, и вместо того, чтобы купить еду или спрятать деньги в чулок, она сразу же бухнула все на одежду, аза яар ойф мир, чтоб у меня был такой год, что за гардероб купила себе эта женщина, говорит мама Белле, и глаза ее сердито сверкают, и как это она разгуливает себе, бесстыжая, по всей улице туда-сюда, будто теплоход «Ерушалаим» — что она, спрашивается, забыла на улице? И Белла, у которой золотое сердце и которая даже Ханну всегда бесплатно угощает стаканом чая, смеется и говорит: какое тебе дело, Гизла, скажи, ты что, родила ее в семьдесят лет, что так о ней печешься? Ты не знаешь, что женщина покупает меха для того, чтобы самой было тепло, а соседкам жарко? И Мумик прислушивается и знает, что Белла с матерью просто не понимают, что происходит, ведь Ханна в сущности хочет быть красивой не для того, чтобы позлить маму, и даже не для своих трахов, а потому, что у нее появилась новая идея, и только он об этом знает, потому что он постоянно прислушивается к тому, что она говорит про себя, когда сидит на скамейке со стариками и чешет языком. Но не только Ханна Цитрин начала малость перебарщивать, господин Мунин стал еще чудаковатей, чем был. Правда, это началось у него еще до приезда дедушки, но последнее время на него и вовсе нашло. Словом, господин Мунин узнал в начале года, что русские запустили «Лунник-1», и сразу увлекся космическими проблемами, и с тех пор совсем очумел, и прямо-таки заставлял Мумика прибегать и выкладывать ему всякие новости насчет спутников, и даже обещал ему по два гроша за всякий раз, когда Мумик прослушает вместо него «Новости науки», которые передают по утрам в субботу[95], и перескажет ему все, что говорилось о нашем друге, так он называл «Лунник-1», словно они невесть где познакомились. И действительно, каждую субботу после передачи Мумик спускался во двор и пролезал через дыру в металлической решетке во двор заброшенной синагоги, где господин Мунин жил как сторож. Он немедля пересказывал все, что слышал по радио, и Мунин вручал ему заготовленную еще в пятницу бумагу со словами: «В обмен на эту расписку обязуюсь выплатить предъявителю сего 2 (два) гроша на исходе святой субботы». И уже несколько недель все идет как по маслу. Когда Мумик приносит особо хорошие новости насчет космоса и новых исследований, Мунин ликует. Склонясь, он рисует для Мумика на земле палкой Луну в виде круглого шара и возле нее девять планет, названия которых знает наизусть, а возле них, с гордостью балабоса[96], пририсовывает своего друга, «Лунник-1», который малость промазал мимо Луны и теперь этот небех станет десятой планетой. Мунин — дока, и он все разъясняет Мумику насчет ракет и подъемной тяги, и насчет одного изобретателя по имени Циолковский, которому Мунин однажды написал письмо с изобретением, которое могло бы дать ему Нобелевский приз, но как раз тогда нагрянула война и вышел капут, и пока не настало время говорить об этом, а когда это случится, все увидят, кто он, Мунин, на самом деле, и будут ему завидовать, а что еще им останется, потому что они никогда не знали, что такое хорошая, настоящая жизнь, что такое счастье, да, да, он этого не стыдится, это самое подходящее слово, счастье, должно же оно где-то быть, верно? Ох, ну что я тебе голову морочу. Он рисовал в пыли и говорил, а Мумик стоял напротив, ничего не понимая и видя маленькую плешь, прикрытую черной грязной ермолкой, дужки двух пар очков, скрепленных желтой резинкой, и отросшую белую щетину на щеках. Почти всегда к его губам была приклеена незажженная сигарета, и от него исходил странный резкий запах, ни на что не похожий, что-то вроде запаха цветущих рожковых деревьев, и Мумику просто нравилось стоять рядом с Муниным и вдыхать этот запах, да и Мунин не так уж противился. И однажды, когда американцы запустили «Пионер-4», и Мумик еще до школы зашел, чтобы рассказать об этом Мунину, он застал его сидящим, как всегда, на солнце на старом автомобильном сиденье, нежащимся в тепле, словно кот, а возле него, на старой газете, были разбросаны ломти моченого хлеба для птиц, которых он всегда подкармливает, и эти птицы уже взаправду его знают и всюду летают за ним, и господин Мунин как раз читал какую-то святую книгу с голой пророчицей на обложке, и Мумик подумал, будто ему кажется, что эту книгу он уже видел в галантерейной лавке Лифшица, в торговом центре, но он, конечно, ошибался, потому что господин Мунин не интересуется такими вещами, ведь Мумик твердо знал, каких девушек он разыскивает в объявлениях. Мунин сразу же спрятал книгу и сказал: ну, Мому, что нового в устах твоих? (Он всегда изъяснялся языком наших блаженной памяти мудрецов-покойников.) И Мумик рассказал ему о «Пионере-4», и Мунин вскочил с сиденья и поднял Мумика на руках высоко-высоко и прижал его к себе всем телом и своей колючей щетиной, и царапучим плащом со всем этим запахом, и там, во дворе, он отплясывал страховидную пляску на виду неба и верхушек деревьев, и солнца, и Мумик боялся только, что какой-нибудь прохожий увидит его, а за спиной Мунина развевались в воздухе два черных хвоста его плаща, и, вконец обессилев, Мунин опустил Мумика на землю и сразу вынул из кармана плаща старую скомканную бумагу и, оглядевшись по сторонам, не видит ли их кто, поманил Мумика, и Мумик, у которого страшно кружилась голова, приблизился, и увидел что-то вроде карты, и на ней были написаны названия на незнакомом языке и на всяких местах была нарисована куча маленьких маген-давидов, и Мунин приник к нему и прошептал ему в самое лицо тшуат а шем кхерев айн, увеней решеф ягбиу уф[97], и сильно взмахнул своей старой длинной рукой и сказал: «Фью-у-у-у!» с такой силой и свирепостью, что Мумик, у которого все еще кружилась голова, отпрянул, ударился о камень и упал, и в эту минуту он увидел собственными глазами, как черный, вонючий, смеющийся Мунин вознесся наискосок с порывом ветра прямо в небо, как, скажем, Илья-пророк со своей колесницей, и в эту минуту, о которой Мумик знал, что он ее нипочем-чур-чур-перечур не забудет, он наконец понял, что Мунин и вправду тайный чародей, вроде ламедвовников[98], точно так же, как Ханна Цитрин — не просто женщина, а ведьма, а дедушка Аншель — это пророк наоборот, который все время рассказывает прошлое, и, возможно, у Макса и Морица, и у господина Маркуса тоже имеются свои тайные задания, и все они собрались сюда не случайно, нет, они находятся здесь, чтобы помочь Мумику, ведь до того, как он начал сражаться за родителей и растить зверя, он почти не замечал, что они живут здесь. Ладно, тут он, может, малость переборщил, на самом-то деле он замечал их, но никогда не говорил ни с кем, кроме Мунина, и всегда держался от них подальше, а вот теперь он все время с ними, а когда не с ними, то думает о них, о том, что они рассказывают, и о стране Там, и какой дурак он был, что раньше не понимал этого, и, по правде говоря, он еще чуточку брезговал ими из-за того, как они выглядели и воняли, и вообще, и Мумик рассчитывал теперь только на то, что они успеют намекнуть ему на что-то, и он сумеет разгадать про себя эти тайные намеки до того, как этот сумасшедший ветер что-то сотворит с ними.

…Первым делом Мумик включил большой приемник, на стеклянной шкале которого значились все столицы мира, и дождался, пока нагреется зеленый глазок, и услышал, что уже пропустил начало передачи «Приветы от новых репатриантов и розыски родственников», и только надеялся, что еще не передали его имена. Он снял с холодильника листок, на котором отец записал для него несколько имен буквами крупными, как у первоклассника, и вместе с дикторшей произносил про себя: Рохале, дочь Поли и Авраама Зелигсона из Пшемышля, разыскивает свою младшую сестру Леале, проживавшую в Варшаве с тысяча девятьсот… Элиягу Фрумкин, сын Иохевед и Гершеля Фрумкина из Ситры, разыскивает свою жену Элишеву, в девичестве Айхлер, и сыновей Яакова и Меира…

Да Мумику вовсе и не нужно заглядывать в листок, чтобы знать наверняка. Ведь все свои имена он знает наизусть. Марта-Эстер Нойман, урожденная Шапиро, и мальчик Мордехай Нойман, и Цви-Гирш Нойман, и Сара-Бэлла Нойман, множество пропащих Нойманов бродят в стране Там, и Мумик уже перестает прислушиваться к радио, а произносит про себя голосом радиоженщины, печальным, неизменным и чуть усталым от безнадежности голосом, который он слышит за каждым обедом с тех пор, как выучился читать и ему дали бумагу с именами, Ицхак бен Авраам Нойман и Арье-Лейб Нойман, и Гитл, дочь Гершля Ноймана, все Нойманы, все это близкие родственники его отца, близкие, но страшно далекие, так ему часто объясняли, и его палец чертит круги на бумаге, испачканной жиром тысяча одного обеда, и в каждом круге замкнуто очередное имя, но внезапно Мумик припоминает, да, это тот самый мотив, что звучит в разговорах стариков, когда они рассказывают на скамейке свои истории про страну Там.

…Разговорившись, папа начал рассказывать про крохотное местечко, про топкие переулки, про каштаны, что здесь не растут, про старого торговца рыбой, про водоноса, про сирень и про то, какой райский вкус был у тамошнего хлеба, про хедер, где он учился, и про ребе, который подрабатывал тем, что чинил битые горшки, стягивая их проволокой, и о том, как уже в три года ему приходилось одному возвращаться ночью по снегу из хедера, а дорогу ему освещал фонарик, сделанный из редьки с воткнутой в нее свечой. Мама сказала вдруг: надо же, там и вправду был такой хлеб, какого здесь нету, как только ты сказал об этом, я припомнила: его пекли дома, а то как же, и хватало на целую неделю, дай Бог, чтобы мне посчастливилось еще хоть раз в жизни его отведать. И папа сказал: между местечком и Ходоровом у нас был лес, настоящий лес, не то что эти беззубые гребешки, которые понатыкал Керен Каемет, чтоб им пусто было, и в том лесу росла поземкес, которая здесь не водится, крупная, как вишня, и Мумик поразился, когда услышал, что и там был Ходоров, такой же Ходоров, как вратарь тель-авивского «а-Поэля», но слушал не перебивая, и мама, поперхнувшись от воспоминаний, сказала: да, но у нас их называли ягдес, а папа сказал: нет, ягдес не то, они поменьше. О, что за фрукты там росли, пальчики оближешь, а трава, ты помнишь тамошнюю траву? И мама сказала: еще бы не помнить, такое не забудешь, ой, зол их азой обн койах цу лебен, чтоб мне так жить, как я все это помню, такая зеленая, крепкая, не такая пожухлая, как тут, это же не трава, это прокаженная земля, а когда жали колосья и ставили в поле стога, помнишь, Тувья? Ох, сказал папа и глубоко втянул воздух, какой запах! Люди боялись спать на свежих стогах, боялись, не дай Бог, что не смогут проснуться…

Они говорили друг с другом и с Мумиком. Собственно, поэтому Мумик взялся читать и другие повести Шолом-Алейхема (ничего себе имечко для писателя!), которые им в классе не задавали. Взял в школьной библиотеке повести о Менахеме-Мендле и Тевье-молочнике и читал главу за главой, как следует. Быстро и основательно. Он по-настоящему обжился в местечке. Оказалось, что он уже многое знал от одноклассников, а то, чего не понимал, папа рад был объяснить ему. Слова, вроде габе, голах, меламед, дардаки, и все такое, и всякий раз, когда папа начинал объяснять, он еще что-нибудь припоминал и рассказывал еще, а Мумик все запоминал, а потом бежал в свою комнату и записывал в тетрадь по краеведению (уже третью по счету!), и на последней странице тетрадки начал составлять словарик, в котором переводил и объяснял слова с языка страны Там на иврит, и набралось уже восемьдесят пять слов. На уроках краеведения, когда на столе лежал раскрытый атлас, выпущенный «Едиот», Мумик хитрил и записывал Бойберик вместо Тель-Авив, и менял Хайфу на Касриловку, и Кармель был волшебной Еврейской горой, а Иерусалим — Егупецом, и Мумик проводил тонкие линии карандашом, как командир на боевой карте: Менахем-Мендл отправляется отсюда сюда, приезжает из Одессы в Егупец и Жмеринку, а Менахем Тевье разъезжает себе по лесам на своей кляче, а Иордан — это река Асан, и считалось, что каждый год она пожирает очередную жертву, пока не утонул сын ребе, и ребе проклял реку, и она сузилась до ручья, а вместо горы Тавор Мумик записал Аголдене бергл, мелко-мелко нарисовал бочки с золотом, которые зарыл в ней шведский король, удирая от русских, а на горе Арбель нарисовал маленькую пещеру вроде той, что была на горе у маминого местечка Булыхов, и говорили, будто страшный разбойник Довбуш вырыл в скалах небольшую пещеру, чтоб прятаться там и замышлять свои налеты. У Мумика была куча идей…

(1986)