Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе

Ежи Косинский Раскрашенная птица (фрагменты из романа) Перевод с английского Сергея Снегура

Осенью 1939 года, в начале Второй мировой войны, родители одного шестилетнего мальчика, как и родители многих других детей, отправили своего сына из большого восточноевропейского города в отдаленную деревню.

Ехавший на восток человек за большие деньги взялся найти для ребенка временных приемных родителей. Не имея выбора, родители доверили ему сына. Они были уверены, что только отправив ребенка в деревню смогут уберечь его от войны.

Из-за довоенной антифашистской деятельности отца мальчика родителям пришлось пуститься в бега. Спасаясь от принудительных работ в Германии или от концентрационного лагеря, они хотели уберечь сына от предстоящих им невзгод и опасностей нелегального положения и надеялись, что в конце концов семья воссоединится снова.

Однако ход событий расстроил их планы. В сумятице войны и оккупации родители потеряли связь с человеком, увезшим их ребенка. Теперь они могли навсегда лишиться сына.

Между тем приемная мать мальчика умерла через два месяца после его приезда, и малыш начал в одиночестве бродить от деревни к деревни, где его то пускали на ночлег, то прогоняли прочь.

Жители деревень, в которых ему предстояло провести четыре года, этнически отличались от населения родных ему мест. Здешние крестьяне жили обособленно от остального мира и заключали браки с земляками; это были белокожие блондины с голубыми и серыми глазами. У мальчика были смуглая кожа, темные волосы и черные глаза, к тому же он разговаривал на языке образованных людей, едва ли понятном крестьянам. Его принимали за бродяжку цыганского или еврейского происхождения, а немецкие власти жестоко карали за помощь цыганам и евреям, место которым было в гетто и лагерях смерти.

Та земля веками была забыта Богом и людьми. Удаленные от городов селения располагались в самой отсталой и труднодоступной части Восточной Европы. Здесь не было ни школ, ни больниц, люди не знали электричества, ездили по большакам и проселкам, и на весь край было лишь несколько мощеных дорог да несколько мостов. Как и их пращуры, люди держались небольшими поселками, по старинке признавая за собой право на окрестные реки, леса и озера. Жизнью правило извечное превосходство сильного и богатого над слабым и бедным. Суеверия и беспомощность перед лицом болезней, одинаково опасных для человека и животного, сблизили людей, разделенных законами католической и православной церкви.

Крестьяне не случайно были невежественны и жестоки. Здешний климат отличался суровостью, пашни были истощены. Реки, почти лишенные рыбы, в половодье затопляли поля и пастбища и превращали посевы и выгоны в непролазные болота. Огромные заболоченные территории теснили обжитые селянами земли; в диких чащобах укрывались банды мятежников и злодеев.

Оккупация этой местности немецкими войсками лишь усугубила ее нищету и отсталость. Значительную долю и без того скудного крестьянского урожая отбирали солдаты и партизаны. В случае неповиновения они попросту превращали деревни в дымящиеся пепелища.

Священник нанял телегу и увез меня оттуда. Он решил найти в ближайшей деревне кого-нибудь, кто приютил бы меня до конца войны. Мы остановились у околицы деревни, возле церкви. Священник оставил меня в телеге, а сам зашел в дом церковного настоятеля. Я видел, как он спорил там о чем-то с хозяином. Они возбужденно шептались и жестикулировали. Потом оба вышли ко мне. Я спрыгнул с телеги, почтительно поклонился настоятелю и поцеловал у него рукав. Он глянул на меня, благословил и, не сказав ни слова, ушел обратно в дом.

Священник поехал дальше и остановился лишь на другом конце деревни возле отдаленной хижины. Он вошел во двор и находился там так долго, что я уже начал за него беспокоиться. Хозяйство охранял огромный свирепый волкодав с угрюмой мордой.

Священник вышел вместе с невысоким плотным мужчиной. Пес немедленно поджал хвост и перестал рычать. Крестьянин глянул на меня и отошел со священником в сторону. Из их разговора я смог разобрать только отдельные возгласы. Крестьянин был явно раздосадован. Тыча в меня пальцем, он кричал, что с первого взгляда видно, что я некрещенный цыганский выродок. Священник спокойно возражал ему, но тот не слушал. Он твердил, что подвергнется большой опасности, если возьмет меня, потому что немцы часто бывают в деревне, и если я попадусь им на глаза, никакие объяснения не помогут.

В конце концов священник потерял терпение. Неожиданно он резко притянул собеседника за руку и что-то шепнул ему на ухо. Крестьянин нехотя сдался и ворча велел мне идти в дом.

Священник подошел ко мне и посмотрел в глаза. Мы молча глядели друг на друга. Я не совсем понимал, что мне следует сделать. Пытаясь поцеловать его руку, я поцеловал свой собственный рукав и оттого смутился. Священник засмеялся, перекрестил мне голову и уехал.

Когда крестьянин убедился, что священник уже далеко, он схватил меня за ухо, почти подняв над землей, и потащил в дом Я взвизгнул от боли, но он так сильно ткнул мне пальцем под ребра, что у меня перехватило дыхание.

В хозяйстве было трое обитателей. Хозяин Гарбуз с безжизненным угрюмым лицом и вечно открытым ртом, пес Иуда с хитрыми поблескивающими глазами и я. Гарбуз был вдовец. Соседи поговаривали о еврейской девочке, которую Гарбуз когда-то приютил у себя, взяв деньги у ее родителей-беженцев. Соседи мстительно напоминали о ней Гарбузу, когда его коровы или свиньи забирались к ним в огороды или травили их посевы. Они обвиняли его в том, что он каждодневно избивал девочку, а потом изнасиловал и измывался над ней, покуда окончательно не извел, а между тем на полученные на ее содержание деньги починил себе дом и службы. Слыша такие обвинения, Гарбуз выходил из себя и, отвязав Иуду, угрожал натравить его на клеветников. В ответ соседи поскорее запирали двери и из окон глядели с опаской на свирепое животное.

К Гарбузу никогда не приходили гости. Он всегда был один в своей хижине. В мои обязанности входило присматривать за двумя свиньями, коровой, десятком кур и двумя индейками.

Гарбуз часто и беспричинно избивал меня. Он подкрадывался ко мне сзади и стегал по ногам плетью, драл мне уши, с силой проводил большим пальцем по моим волосам, до судорог щекотал мне пятки и под мышками. Гарбуз принимал меня за цыганенка и требовал, чтобы я рассказывал ему цыганские истории. Но я вспоминал только стихи и сказки, которые до войны выучил дома. Иногда, слушая их, он приходил в ярость, но я так и не понял, почему это так на него действовало. Он снова и снова избивал меня и грозил, что спустит на меня Иуду.

Пса я ужасно боялся. Он мог даже загрызть человека. Соседи часто упрекали Гарбуза за то, что тот спускал Иуду на таскавших из его сада яблоки воришек. Одним укусом своих страшных челюстей пес разрывал вору горло, и бедняга тут же испускал дух.

Гарбуз постоянно науськивал на меня Иуду. В конце концов пес не мог не увериться в том, что я его смертный враг. Едва завидев меня, он ощетинивался, как дикобраз. Его глаза наливались кровью, нос и губы подрагивали, с грозных клыков капала слюна. Он рвался ко мне с такой силой, что я не был уверен, выдержит ли его веревка, и все же надеялся, что когда-нибудь Иуда удавится на привязи. Гарбуз видел, как я боюсь собаки. Время от времени он развлекался тем, что отвязывал Иуду и, удерживая его за ошейник, прижимал меня к стене. Рычащая и брызжущая слюной пасть разъяренного животного находилась в считанных сантиметрах от моего горла, мощное тело содрогалось в бессильной ярости. Пес задыхался, захлебывался собственной слюной, а Гарбуз еще науськивал его, распаляя крепкими словцами. Пасть Иуды придвигалась так близко, что от его горячего дыхания у меня лицо становилось мокрым.

В такие минуты жизнь словно покидала меня, а кровь, как густой весенний мед через узкое бутылочное горлышко, медленно сочилась по венам густыми тягучими каплями. Мой страх был так велик, что едва не лишал меня рассудка. Я видел горящие звериные глаза и конопатую, поросшую волосами руку, удерживавшую пса за ошейник. В любой момент зубы животного могли сомкнуться на моей шее. Чтобы положить конец мучениям, мне нужно было лишь чуть-чуть приблизиться к оскаленной пасти. Тогда я осознал, как милосердна лисица, одним махом сворачивающая шею гусю.

Но Гарбуз пса не спускал. Вместо этого он садился передо мной, пил водку и громко рассуждал, почему это его сыновья умерли в юности, в то время как такие, как я, продолжают жить и коптят небо. Он часто спрашивал меня об этом, но я не знал, как отвечать, и за это он тоже избивал меня.

Я не мог понять, чего он от меня добивается и за что бьет. Стараясь не попадаться ему на глаза, я делал все, что он велел, но все равно был бит. По ночам Гарбуз пробирался на кухню, где я спал, и визжал у меня над ухом. Когда я с криком вскакивал, он хохотал, а во дворе в это время бесновался на цепи Иуда. Иногда, ночью, Гарбуз обматывал псу морду тряпками, тихо заводил его на кухню и в темноте бросал на меня сверху. Иуда вертелся и извивался на мне, царапал меня когтями, а я, спросонок не понимая, где нахожусь и что происходит, сражался с огромным лохматым зверем.

Однажды Гарбуза заехал проведать местный викарий. Он благословил нас обоих и, заметив черные синяки у меня на плечах и шее, потребовал сказать, кто и за что избил меня. Гарбуз сознался, что наказал меня за нерадивость. Викарий пожурил его и велел назавтра привести меня в церковь.

Едва он уехал на своих дрожках, Гарбуз завел меня в дом, раздел донага и отхлестал ивовыми прутьями. Он пощадил только мои лицо, руки и ноги, потому что их не прикрывала одежда. Как обычно, он запрещал мне кричать, но когда прутья попадали по наиболее уязвимым местам, я не мог сдержаться и испускал истошный вопль. На лбу у него выступили капельки пота, на шее вздулась вена. Он заткнул мне рот тряпкой и, облизывая пересохшие губы, продолжал хлестать.

Рано утром я отправился в церковь. Рубашка и штаны прилипали к кровавым полосам на спине и ягодицах. Но Гарбуз пригрозил мне, что если я хоть словом обмолвлюсь о побоях, он тем же вечером спустит на меня Иуду. Кусая губы, я клялся, что не выдам его, и надеялся только, что викарий ничего не заметит.

Заря едва разгоралась, а у церкви уже толпились старухи. Их ноги были в обмотках, а тело вместо одежды прикрывали ветхие нелепые лоскутья и пестрые лохмотья. Они бубнили бесконечные молитвы и окоченевшими от утреннего холода пальцами перебирали бусинки четок. Завидев священника, старухи, шаркая и ковыляя, опираясь на суковатые палки, неуклюже поспешили ему навстречу, чтобы в числе первых поцеловать засаленный рукав его сутаны. Я держался поодаль, стараясь оставаться незамеченным. Но те, чье зрение еще не совсем ослабло, смотрели на меня с отвращением, обзывали упырем, цыганским найденышем и трижды сплевывали в мою сторону.

Церкви всегда подавляли меня. И все же любая из них была лишь одним из многих, разбросанных по всему миру, домов Божьих. Бог не жил ни в одном из них, но почему-то считалось, что он присутствовал одновременно во всех сразу. Он был как желанный гость, появления которого всегда ждут и для которого зажиточные крестьяне держат накрытым лишнее место за обеденным столом.

Священник заметил меня и ласково потрепал по волосам. Я смутился и, отвечая на его вопросы, уверял, что стал послушным и хозяин больше не наказывает меня. Священник расспросил меня о моем довоенном доме, о родителях, о церкви, в которую я с ними ходил и которую едва помнил. Убедившись, что я совсем не знаю ни Священное Писание, ни религиозные обряды, он подвел меня к церковному органисту и попросил его разъяснить мне ход литургии и назначение священной утвари и выучить меня на служку для заутрени и вечерни.

Теперь я приходил в церковь дважды в неделю. Выждав, пока старухи рассядутся по скамьям, я садился сзади, рядом с купелью. Святая вода манила и завораживала меня. Она ничем не отличалась от обыкновенной — тоже была бесцветной и ничем не пахла. Молотые катыши конского навоза, например, казались куда более таинственными. Но могущество святой воды значительно превосходило силу любого известного мне снадобья или заклинания, любой чудодейственной травы.

Я не понимал ни смысла службы, ни роли священника у алтаря. Все это было для меня чудом, волшебством, таким же недоступным пониманию, как колдовство Ольги, хотя и более искусным и впечатляющим. Я с благоговением рассматривал каменное основание алтаря, крытого пышной тканью, волшебную раку, в которой обитал Дух Божий. С трепетом прикасался я к чудным предметам, хранившимся в ризнице: блестящему, отполированному внутри сосуду, в котором вино пресуществлялось в кровь; золоченому дискосу, на котором священник разделял Святой Дух; плоскому кошелю, где хранился антиминс. Этот кошель открывался с одной стороны и был похож на гармонику. Какой нищей, по сравнению с этим великолепием, казалась теперь хижина Ольги, полная тараканов, дурно пахнущих лягушек и киснущего гноя человеческих ран.

Когда священник уходил из церкви, а органист возился на галерее со своим органом, я воровато пробирался в священную ризницу, чтобы полюбоваться там святыми облачениями. С наслаждением проводил пальцами по стихарю, поглаживал отделку его пояса, вдыхал запах всегда ароматного ораря, который обычно свисал с левого плеча священника, восхищался прекрасными неземными узорами ризы, цвета которой, как разъяснил мне священник, символизировали кровь, огонь, надежду, покаяние и скорбь.

Когда Ольга бормотала магические заклинания, ее лицо всегда приобретало выражение, внушающее страх или почтение. Она вращала зрачками, ритмично качала головой и делала пассы руками. Священник, наоборот, во время службы оставался самим собой. Он лишь переодевался и говорил немного иначе, чем обычно.

Его зычный, полный жизни голос, казалось, поддерживал церковный свод и будил усевшихся на высоких скамьях немощных старушек. Они неожиданно начинали шевелить поникшими ручками и с трудом приподнимали морщинистые, похожие на высохшие гороховые стручки веки. Их выцветшие тусклые глазки испуганно оглядывали все вокруг. Очнувшись, старухи вспоминали, где находятся, пытались продолжить прерванную сном молитву и снова погружались в дрему.

Служба заканчивалась, старухи толпились в проходе между скамьями, протискиваясь вперед, чтобы поцеловать рукав священника. В дверях органист тепло прощался с ним и махал мне рукой. Мне пора было возвращаться к Гарбузу — убирать, кормить скотину, готовить еду.

Когда я возвращался с пастбища, приходил из курятника или коровника, Гарбуз сначала изредка, а потом все чаще и чаще заводил меня в глубь дома и испытывал на мне новые придуманные им способы порки ивовым прутом. Еще он по-разному бил меня кулаками и щипал. Рубцы и порезы на моем теле не успевали заживать и превращались в сочащиеся желтым гноем язвы. Я был до того запуган Иудой, что перестал спать по ночам. Любой слабый шум, хруст, скрип половиц будил меня и заставлял настораживаться. Вжимаясь в угол, я вглядывался в кромешную тьму и так напряженно вслушивался во все шорохи в доме и во дворе, что мои уши, казалось, вытягивались длиннее заячьих.

Но когда я, наконец, забывался сном, мне виделись воющие собаки. Вот они тянут морды к луне, фыркают, принюхиваясь к ночным запахам. Я чувствовал, как ко мне идет Смерть. Заслышав собачий вой, Иуда во сне подкрадывался ко мне и у самой постели, по команде Гарбуза, бросался на меня и терзал когтями. На моем израненном теле вздувались волдыри, и потом местный знахарь выжигал их раскаленной докрасна кочергой.

Я просыпался от собственного крика, Иуда и вправду начинал лаять и кидаться на стены дома. Спросонок Гарбуз думал, что в усадьбу забрались воры, и выбегал на кухню, убедившись, что ничего не произошло, он начинал дубасить и пинать меня ногами, пока не уставал. Я лежал на тюфяке весь в крови и ссадинах и боялся снова увидеть во сне кошмар.

Днем я засыпал на ходу, и Гарбуз бил меня за нерадивость. Иногда я забирался на сеновал в амбаре и засыпал там. Когда Гарбуз обнаруживал, что я увиливаю от работы, все начиналось сызнова.

Я был уверен, что непонятные мне вспышки ярости Гарбуза объясняются какими-то таинственными причинами. Я вспоминал магические заклинания, которыми пользовались Ольга и Марта. Они предназначались для наведения болезней и прочих вещей, далеких от настоящего колдовства. Я стал изучать обстоятельства, предшествующие вспышкам ярости Гарбуза. Несколько раз мне показалось, что я отыскал ключ к его настроению. Дважды подряд он избил меня сразу после того, как я почесал голову. Кто знает, может быть, действительно существовала связь между вшами в моих волосах, в чью спокойную жизнь непрошенно вмешивались мои пальцы, и поведением моего хозяина? Я тут же прекратил скрестись, хотя порой зуд бывал просто невыносим. Однако через два дня после того, как я оставил вшей в покое, он снова избил меня. Пришлось пересмотреть свои выводы и начать размышлять сначала.

В другой раз я предположил, что на него действует калитка, ведущая на клеверное поле. Трижды после того, как я проходил через нее, Гарбуз подзывал меня и давал оплеуху. Я подумал, что таким образом тревожу живущего там злого духа и тот в отместку настраивает Гарбуза против меня. Чтобы не беспокоить духа, я стал лазать через забор. Гарбуз не понимал, почему я трачу время, вместо того чтобы кратчайшим путем пройти через калитку. Он решил, что я хочу подразнить его, и поколотил меня больнее обычного.

Гарбуз все время подозревал, что я имею против него какие-то дурные намерения, и непрестанно мучал меня. Он развлекался тем, что тыкал мне под ребра рукояткой мотыги, швырял меня в крапиву или колючие кусты, а потом веселился, наблюдая, как я вытаскиваю из тела колючки. Он стращал меня тем, что за непослушание посадит мне на живот мышь, как это делают мужья с неверными женами. Эта угроза приводила меня в ужас: я слишком ярко представлял на своем пупке накрытую стаканом мышь. Я чувствовал, как будет невыносимо больно, когда попавший в ловушку грызун начнет прокладывать себе путь к спасению через мой пупок и внутренности.

Я перепробовал самые разные заклятья, но Гарбуза ничего не брало. Однажды, когда он привязал мою ногу к табурету и щекотал пятку пшеничным колоском, я вспомнил один из рассказов Ольги — о ночной бабочке с изображением черепа на спинке, похожим на то, что я видел на фуражке немецкого офицера. Если поймать такую бабочку и трижды дунуть на нее, то самый старый человек в доме очень скоро умрет. Вот почему новобрачные не спят по ночам. Чтобы поскорее получить наследство, они ловят эту бабочку.

Теперь по ночам, после того как Иуда и Гарбуз засыпали, я ходил по комнатам, открывал окна и запускал в дом ночных бабочек. Они слетались тучами и, сталкиваясь друг с другом, бешено вились вокруг дрожащего пламени свечки. Некоторые летели прямо на огонь и сгорали заживо или прилипали к оплывающему воску. Говорили, что по промыслу Божьему они превращались в разные существа и в каждом воплощении подвергались страданиям в соответствии со своей провинностью. Но меня нисколько не интересовали их грехи. Пусть, размахивая в окне свечой, я заманивал всех бабочек — нужна мне была только одна. Как-то ночью огонь свечи и мои движения разбудили Иуду, а его лай поднял Гарбуза. Он незаметно подкрался ко мне сзади. Увидев, как я прыгаю по комнате со свечой в руке, окутанный тучей мух, ночных бабочек и других летучих насекомых, он решил, что я исполняю какой-то языческий цыганский обряд. Наутро меня постигло особенно жестокое наказание.

И все же я не отказался от своего намерения. Много недель спустя, уже перед самой осенью, я наконец поймал вожделенную бабочку с причудливой отметиной. Осторожно подув на нее три раза, я отпустил ее на свободу. Бабочка покружилась возле печки и улетела. Теперь я знал, что Гарбузу осталось жить считанные дни, и с жалостью смотрел на него. Он не догадывался, что палач уже вышел за ним из далекого, населенного недугами, болью и смертью ада. А может быть, он уже близко и лишь дожидается удобного случая, чтобы перерезать нить его жизни, как срезают серпом хрупкий стебель. Я перестал обращать внимание на побои и внимательно заглядывал в лицо своего мучителя, надеясь увидеть признаки приближающейся смерти. Если б он только знал, что его ожидает!

Но несмотря ни на что Гарбуз оставался таким же сильным и здоровым, как и прежде. На пятый день я начал подозревать, что Смерть пренебрегает своими обязанностями. Вдруг из амбара раздался крик. Я помчался туда, надеясь увидеть последний вздох Гарбуза и позвать к нему священника, но он всего лишь склонился над издохшей индейкой, которую получил в наследство от деда. Она жила в амбаре и было совсем ручная. Гарбуз гордился ею — это была самая старая птица в деревне.

Таким образом, я испробовал все известные мне средства, чтобы приблизить конец Гарбуза. Он же, в свою очередь, изобретал для меня новые пытки. Иногда он подвешивал меня за руки на ветвях дуба и выпускал под дерево Иуду. Лишь появление дрожек священника заставило его прервать это развлечение.

Я чувствовал, что мир стягивается вокруг меня, как каменный мешок темницы. Я подумывал рассказать обо всем священнику, но боялся, что он только пожурит Гарбуза, а тот изобьет меня за ябедничество. Одно время я намеревался сбежать из деревни, но в округе было слишком много немецких постов, и я боялся, что если немцы снова поймают меня, то примут за цыганенка, и кто знает, что они сделают со мной на этот раз.

Однажды я услышал, как священник объяснял пожилому крестьянину, что за чтение молитв Бог дает от ста до трехсот дней небесного блаженства. Старик не понял его, и священник пустился в пространные разъяснения. Их них я узнал, что те, кто усердно молятся, зарабатывают много дней небесного блаженства. От молитв зависела также жизнь человека на земле — чем больше молитв он прочитывал, тем лучше жил, а чем меньше молился, тем больше боли и невзгод приходилось ему перенести.

Так неожиданно мне открылся во всем своем великолепии правящий миром закон. Я понял, почему люди бывают сильными и слабыми, свободными и угнетенными, богатыми и бедными, здоровыми и больными. Просто кто-то первым понял, что будет вознагражден за усердие в молитве. Где-то далеко наверху все поступающие с земли молитвы аккуратно сортировались и в специально подготовленные для каждого сундуки складывались заработанные им дни блаженства.

Я вообразил бескрайние небесные луга, сплошь уставленные сундуками: большими, набитыми днями блаженства, и почти пустыми, маленькими. Где-то в стороне я увидел совсем свободные сундуки для тех, кто подобно мне еще не узнал о ценности молитвы. Я перестал винить других — я понял, что сам во всем виноват. Я был слишком глуп, чтобы постичь закон, который правит людьми, животными, всей жизнью. Но теперь справедливость восстановлена, и мир людей приведен в порядок. Нужно только читать молитвы, чаще всего те, за которые полагается наибольшее количество дней блаженства. Тогда кто-нибудь из помощников Бога немедленно возьмет на заметку новичка из когорты праведников и выделит ему сундук, в котором, как мешки пшеницы в страду, станут скапливаться дни блаженства. В своих силах я не сомневался. Я верил, что очень скоро наберу таких дней больше, чем любой другой человек, что мой сундук заполнится необычайно быстро, и небесам придется выделить мне сундук побольше, но потом и он переполнится, так что мне понадобится новый, величиной с церковь.

Скрывая волнение, я попросил священника показать мне молитвенник. В нем я быстро нашел молитвы, отмеченные самым большим числом дней блаженства, и попросил его научить меня им. Он несколько удивился моему выбору, но согласился и прочел их несколько раз вслух. Я напряг и собрал воедино все свои силы, чтобы поточнее запомнить слова. Вскоре я знал их назубок и был готов начать новую жизнь. Теперь у меня было все, что для этого нужно, и я ликовал при мысли, что скоро придет конец дням моих унижений и наказаний. До сих пор я был малявкой клопом, раздавить которого мог каждый. Но теперь ничтожная букашка превращалась в грозного быка.

Нельзя было терять ни минуты. Каждый свободный миг мог быть использован еще для одной молитвы и дополнительных дней блаженства на моем небесном счету. Скоро я буду вознагражден Божьей милостью, и Гарбуз перестанет меня мучить.

Теперь я все время посвящал чтению молитв. Я проговаривал их быстро, одну за другой, иногда включая и такие, которые приносили немного дней блаженства. Я не хотел, чтобы на небесах решили, что я полностью отказался от менее ценных молитв. В конце концов, Бога провести никому не удастся.

Гарбуз не мог взять в толк, что со мной случилось. Видя, что я постоянно что-то бормочу и мало обращаю внимания на его угрозы, он заподозрил, что я заколдовываю его цыганскими заговорами. Я не хотел открывать ему правду, я боялся, что он сумеет как-нибудь помешать мне молиться или, что еще хуже, использует на небесах свой авторитет старшего христианина, чтобы сделать мои молитвы недейственными либо перевести их в свой, несомненно пустой, сундук.

Он принялся бить меня еще чаще. Иногда он обращался ко мне на середине молитвы, и я, не желая лишиться дней блаженства, которые ею зарабатывал, медлил с ответом. Гарбуз посчитал, что я начинаю смелеть и решил поставить меня на место. Но он побаивался, что я осмелею и расскажу священнику о побоях. Теперь в моей жизни постоянно чередовались молитвы и избиения.

С ранней зари до поздней ночи я беспрерывно бормотал молитвы и, теряя счет заработанным дням, видел, как на глазах растет сложенная из них гора. Так будет, пока какой-нибудь святой, прогуливаясь по небесным лужайкам, не остановится и не посмотрит одобрительно на стайки молитв, воробьями вспархивающих с земли — все от маленького, черноволосого, черноглазого мальчика. Я представлял, как мое имя упоминают на совете ангелов, затем младших святых, потом среди главных — и так все ближе и ближе к Небесному Престолу.

Гарбуз решил, что я перестал его бояться. Даже когда он избивал меня сильнее, чем обычно, я не терял времени понапрасну и зарабатывал дни небесного блаженства. Как ни гляди, боль приходит и уходит, но предстоящее блаженство навсегда заперто в моем сундуке. Сейчас мне было так плохо лишь потому, что раньше я не знал о таком замечательном способе обеспечить себе хорошее будущее. Мне нельзя было терять ни минуты — нужно было наверстать упущенные годы.

Теперь Гарбуз подозревал, что я вошел в цыганский транс и это может причинить ему вред. Я клялся, что всего лишь молюсь Богу, но он не поверил.

Его предчувствия вскоре подтвердились. Его корова выломала двери сарая, забралась в соседский сад и нанесла хозяевам большой ущерб. Разъяренные соседи пришли к Гарбузу и в отместку вырубили у него все груши и яблони. Гарбуз в тот день был мертвецки пьян и не просыпался, а Иуду надежно удерживала прочная цепь. На следующий день в курятник забралась лиса и задушила несколько лучших несушек. И в тот же вечер одним ударом мощной лапы Иуда убил гордость Гарбуза — великолепную индейку, которую тот совсем недавно купил за большие деньги.

Гарбуз совсем потерял самообладание. Он напился самогона и выдал мне свой секрет. Он давно уже убил бы меня, если бы не боялся своего покровителя Святого Антония. Он также понимал, что я сосчитал его зубы и что моя смерть будет стоить ему многих лет жизни. Хотя, добавил он, если меня случайно загрызет Иуда, то мои заклинания потеряют над ним свою силу, да и Святой Антоний не станет гневаться.

Между тем тяжело заболел священник. Очевидно, он простудился в выстуженной церкви. Лежа в постели, он в бреду разговаривал сам с собой и с Богом. Как-то раз Гарбуз велел отнести священнику несколько яиц. Я взобрался на забор, чтобы посмотреть на него в окно. Его лицо было очень бледно. Его сестра, низенькая полная женщина с заколотыми в пучок волосами, хлопотала возле кровати, а местная знахарка пускала ему кровь и ставила пиявки. Они присасывались к телу и постепенно становились пухлыми.

Это поразило меня. Ведь за свою добродетельную жизнь священник должен был накопить огромное количество дней блаженства, и вот все равно он заболел, как обыкновенный человек.

Приход принял новый священник, старый, лысый, с худющим, каким-то пергаментным лицом. На сутане он носил фиолетовую повязку. Увидев меня в церкви, он подозвал меня и спросил, откуда я взялся здесь, такой чернявый. Органист, заметив нас вместе, быстро шепнул несколько слов священнику. Тот благословил меня и удалился.

Потом органист сказал мне, что новый настоятель не хочет, чтобы я так открыто приходил в церковь. Здесь бывают разные люди, и хотя настоятель верит, что я не еврей и не цыган, подозрительные немцы могут подумать иначе, и тогда его приход будет жестоко наказан.

Я быстро побежал к алтарю и начал молиться, читая прежде всего те молитвы, за которые полагалось побольше дней блаженства. Времени у меня оставалось совсем немного. Как знать, может быть молитвы, прочитанные у алтаря, под печальными глазами Сына Божьего и материнским взором Девы Марии, ценятся больше, чем прочитанные в другом месте? Отсюда их путь на небеса должен быть короче. Или, может быть, туда их доставит особый посланец на специальном скоростном транспорте, вроде поезда на железной дороге? Органист увидел, что я еще не ушел, и снова напомнил мне о словах нового священника. С грустью попрощался я с алтарем и всеми знакомыми мне предметами.

Дома меня поджидал Гарбуз. Едва я вошел, он потащил меня в угловую комнату. Там, на потолке, в метре друг от друга, были закреплены два больших крюка. С каждого свисало по ременной петле. Гарбуз встал на табурет и, высоко подняв меня, велел ухватиться за петли руками. Потом он оставил меня висеть, а сам привел в комнату Иуду. Наконец, он вышел и запер за собой дверь.

Увидев меня висящим под потолком, пес сразу же кинулся на мои ноги. Я поджал их, и он промахнулся, пролетев в нескольких сантиметрах от моих пяток. Он снова прыгнул — и снова мимо. Подпрыгнув еще несколько раз, пес улегся и стал ждать.

Мне нужно было следить за ним. Если опустить ноги — до пола было не больше двух метров, — Иуда легко мог цапнуть меня за пятки. Я не знал, как долго мне предстояло здесь висеть. Я понял: Гарбуз рассчитывает, что я свалюсь Иуде прямо в пасть. Это перечеркнуло бы все мои усилия последних месяцев и свело бы на нет то, что я пересчитал его зубы. Когда, напившись водки, Гарбуз храпел, разинув рот, я много раз пересчитывал его отвратительные зубы — все до одного, даже желтые, наполовину заросшие деснами, те, что глубоко во рту. Когда он бил меня особенно долго, я напоминал ему, сколько у него зубов. Если он не верил мне, то мог бы пересчитать их сам. От моих глаз не укрылись ни гнилые, ни вросшие в десны, ни расшатанные. Поэтому недолго бы ему пришлось пожить, если бы он убил меня. Однако, если б меня растерзал Иуда, совесть у Гарбуза осталась чиста. Тогда бы он не боялся возмездия, и его покровитель Святой Антоний не взыскивал бы с него за мою нечаянную гибель.

У меня затекли и начали отниматься плечи. Разжимая и сжимая руки и медленно опуская ноги к полу, я перемещал центр тяжести и давал отдохнуть разным мышцам. Иуда лежал в углу и притворялся спящим. Но я знал, его хитрости, так же как, впрочем, и он мои. Он знал, что у меня еще хватит сил, чтобы поджать ноги быстрее, чем он в них вцепится. Поэтому он дожидался, когда меня одолеет усталость.

Боль в теле металась в двух направлениях — от рук к плечам и шее и от ног к животу и спине. Эти разные боли пробирались к середине моего тела, как два крота, роющие ход навстречу друг другу. Боль в руках переносить было легче. Я по очереди давал им отдохнуть, перенося вес с одной руки на другую, расслаблял мышцы, потом снова их нагружал, повисал на одной руке, пока в другой восстанавливалось кровообращение. Боль в ногах и животе была назойливее и, однажды начавшись, не думала затихать. Она походила на личинку жука-древоточца, которая нашла уютное местечко под сучком и осталась там навсегда.

Такую всепроникающую тупую боль я ощущал впервые. Наверное, так больно было человеку, расправой над которым стращал меня Гарбуз. Тот человек вероломно убил сына одного зажиточного крестьянина, и отец решил отомстить ему так, как это делали в старину. Вместе с двумя братьями он завел убийцу в лес. Там уже было приготовлено трехметровое бревно, заостренное с одной стороны, как гигантский карандаш. Они положили бревно на землю и уперли тупым концом в дерево. Потом жертву привязали за ноги к сильным коням и нацелили острие столба ему между ног. Легонько понукаемые кони насадили человека на заостренный столб, который постепенно погружался в тугое тело. Когда острие достаточно глубоко проникло вовнутрь жертвы, мужчины подняли столб, установили его в заранее вырытую яму и ушли, оставив убийцу умирать.

Теперь, свисая с потолка, я мог представить муки того человека и услышать, как он выл ночью, пытаясь воздеть к бесстрастному небу плетьми повисшие вдоль раздувшегося тела руки. Наверное он был похож на птицу, сбитую с дерева из рогатки и упавшую на высохшие колючие заросли бурьяна.

Внизу, все еще притворяясь безразличным, проснулся Иуда. Он потянулся, почесал за ухом и стал выкусывать из хвоста блох. Иногда он равнодушно поглядывал на меня, но, увидев поджатые ноги, раздраженно отворачивался.

Лишь однажды ему удалось меня перехитрить. Я поверил, что он задремал и выпрямил ноги. Иуда как кузнечик взвился в воздух. Я не успел поджать одну ногу, и собачьи зубы немного поцарапали мне пятку. От страха и боли я едва не свалился на пол Иуда победно облизнулся и устроился у стены. Прищурясь, он наблюдал за мной и продолжал ждать.

Я уже не мог держаться. Решив спрыгнуть, я продумывал оборону, хотя и понимал, что не успею даже сжать руку в кулак, как пес вцепится мне в горло. И тут я вспомнил о молитвах.

Я стал переносить вес с одной руки на другую, вертеть головой, дергать ногами. Иуда обескураженно смотрел на эту демонстрацию силы. В конце концов он отвернулся к стене и оставил меня в покое.

Время шло, и молитвы мои множились. Тысячи дней блаженства пробили соломенную крышу и понеслись ввысь, на небеса.

Уже вечерело, когда Гарбуз вошел в комнату. Он поглядел на мое мокрое тело, лужицу пота на полу, рывком сдернул меня с ремней и пинками выгнал пса. Весь вечер я не мог ходить и двигать руками. Я лежал на полу и молился. Моих молитв на небесах уже наверняка было больше, чем пшеничных зерен в поле. Каждая минута, каждый день должны быть учтены на небе. Возможно, именно сейчас святые обсуждали, как бы получше устроить мою дальнейшую жизнь.

Гарбуз стал подвешивать меня каждый день — то утром, то вечером. А если бы Иуде не было нужно ночью стеречь усадьбу от лисиц и воров, он подвешивал бы меня и ночью.

Всякий раз повторялось одно и то же. Пока у меня еще были силы, пес спокойно растягивался на полу, притворяясь спящим, или гонял блох. Когда мои руки и ноги начинали болеть сильнее, он настораживался, словно чувствуя, что происходит внутри моего тела. Пот, выжатый из перенапряженных мышц, стекал ручейками и громко капал на пол. Едва я опускал ноги, Иуда неизменно вскакивал и пытался допрыгнуть до них.

Шли месяцы, Гарбуз все чаще напивался и ничего не хотел делать, поэтому работы по хозяйству мне прибавилось. Теперь он подвешивал меня только тогда, когда не знал, чем заняться. Протрезвев, он слышал визг голодных свиней и мычание недоенной коровы, снимал меня с ремней и отправлял на работу. Мышцы на моих руках окрепли, и я без особых усилий мог висеть часами. Хотя боль в животе теперь начиналась позже, у меня появились пугавшие меня судороги. А Иуда никогда не упускал случая броситься на меня, хотя, наверное, уже потерял надежду застать меня врасплох.

Повиснув на ремнях, я забывал обо всем и усердно молился. Когда силы истощались, я уговаривал себя продержаться еще хотя бы десять или двадцать молитв. Прочтя их, я давал себе новый зарок — еще на десять-пятнадцать. Я верил, что в любой момент может произойти чудо, и дополнительные тысячи дней блаженства только приблизят мое спасение.

Иногда, чтобы отвлечься от боли и забыть о немеющих мышцах, я дразнил Иуду. Сперва я делал вид, что падаю, и взмахивал рукой. Пес лаял, прыгал и злился. Когда он снова уходил в свой угол, я будил его криками, чмокал губами и скалил зубы. Иуда не понимал, что происходит. Думая, что моей выдержке пришел конец, он как сумасшедший начинал подскакивать, налетая на стены, опрокидывая табурет возле двери. Он скулил от тоски и боли, глубоко вздыхал и наконец укладывался отдыхать. Когда он засыпал и начинал сопеть, я сберегал силы, устанавливая себе призы за стойкость. За тысячу дней блаженства я выпрямлял ногу, через десять молитв давал отдохнуть руке и каждые пятнадцать молитв изменял положение тела.

Гарбуз являлся всегда неожиданно. Убедившись, что я все еще жив, он принимался бранить Иуду, пинал его, пока пес не начинал взвизгивать и скулить, как щенок.

В эти минуты хозяин злился так сильно, что я думал, не Бог ли прислал его за мной. Но заглянув ему в лицо, я не находил и намека на святое присутствие.

Теперь он бил меня реже, чем раньше. Слишком много времени я проводил под потолком, а усадьба нуждалась в присмотре. Я недоумевал: зачем он продолжает подвешивать меня? Неужели действительно все еще надеялся, что пес меня загрызет?

После каждого подвешивания мне требовалось время, чтобы прийти в себя. Мышцы растягивались, как пряжа на веретене, и отказывались сократиться до прежней длины. Передвигался я с трудом, чувствуя себя тонким и гибким стеблем подсолнуха, который гнется под весом тяжелого, полного зерен цветка.

Когда я медлил в работе, Гарбуз пинал меня и, угрожая выдать немцам, говорил, что не намерен держать в доме бездельника. Чтобы доказать, что я нужен ему, я старался работать как можно лучше, но угодить ему было невозможно. А когда Гарбуз напивался, он снова подвешивал меня на ремнях и запускал в комнату Иуду.

Заканчивалась весна. Мне уже исполнилось десять лет, и я накопил столько дней блаженства, что и сам не знал, сколько их приходится на каждый прожитый мною день. Близился большой церковный праздник, и жители деревни шили нарядную одежду. Женщины плели венки из чабреца, росянки, лыка, яблоневого цвета и полевой гвоздики, чтобы освятить их потом в церкви. Изнутри вся церковь и алтарь были украшены зелеными ветками березы, тополя и ивы. После праздника эти ветки обретали большую ценность. Их втыкали в овощные грядки, в капусту, коноплю и на льняных полях, чтобы ускорить рост всходов и защитить их от огородных вредителей.

В день праздника Гарбуз с раннего утра ушел в церковь. Я остался дома, весь в ссадинах от последних побоев. Затихающие отзвуки колокольного перезвона прокатились по полям, и даже Иуда насторожился и прислушался.

Это был праздник Тела Христова. Говорили, что в этот день в церкви больше, чем когда-либо, можно ощутить присутствие Сына Божьего. В этот день в церковь шли все — грешники и праведники, те, кто молились постоянно, и те, кто никогда не молился, богатые и бедные, больные и здоровые. Гарбуз же оставил меня вместе с псом, который не имел шансов достичь лучшей жизни, хоть и был тоже создан Богом.

И тут я решился. Запас моих молитв уже наверняка мог соперничать с запасами многих младших святых. И пусть это пока не отразилось на моей земной жизни, мои молитвы наверняка были замечены на небесах, где справедливость — закон.

Мне нечего было бояться. Я прямиком направился к церкви, пробираясь полем вдоль межевой тропинки.

Церковный двор запрудила толпа непривычно ярко разодетых крестьян, теснившихся между своих весело разукрашенных повозок и лошадей. Я пробрался в укромный уголок, дожидаясь подходящего момента, чтобы через боковой вход проскользнуть внутрь церкви.

Вдруг на меня наткнулась экономка священника. Она сказала, что один из назначенных на этот день алтарных служек заболел и что я должен немедленно идти в ризницу переодеться и занять его место у алтаря. Так велел сам новый священник.

Меня обдало волной жара. Я взглянул на небо. Наконец-то меня там заметили. Наконец увидели мои молитвы, громоздящиеся горой на небесах, словно бурт свежевыкопанного картофеля. Через мгновение я окажусь рядом с Ним, у Его алтаря, под защитой Его викария. Но это только начало. С этого момента для меня начнется новая, лучшая жизнь. Я увидел конец тошнотворному страху, который выедает в животе кишки, как ветер выдувает семена из дырявой головки мака. Конец Гарбузовым побоям и издевательствам, конец преследованиям Иуды. Новая жизнь расстилалась передо мной, гладкая и шелковистая, как волнующиеся от ласкового прикосновения ветерка желтые пшеничные нивы. Я помчался в церковь.

Но войти туда оказалось не так-то просто. Крестьяне со всех сторон обступали ее плотной толпой, и мне не удалось протиснуться незамеченным. На меня обратили внимание, принялись хлестать ивовыми прутьями и даже кнутами. Стариков это так рассмешило, что ноги подкашивались. Некоторым даже пришлось прилечь немного, чтобы отдышаться от смеха. Меня затолкали под телегу и привязали к конскому хвосту. Я был крепко зажат меж оглобель. Конь заржал, попятился и, прежде чем я смог высвободиться, успел раз-другой лягнуть меня копытом.

Когда я вбежал в ризницу, все мое тело дрожало и ныло от боли. Священник, нетерпеливо ждавший меня и сердитый за опоздание, был готов начинать; служки тоже переоделись. Меня колотила нервная дрожь, пока я неловко просовывал голову в безрукавное облачение служки. Едва священник отворачивался, ребята принимались мешать мне и толкали в спину. Моя нерасторопность окончательно вывела священника из себя, и он сильно толкнул меня. Я упал на скамью и больно ушиб локоть. Наконец все было готово. Дверь ризницы открылась, и мы, вслед за священником, вышли к притихшим в переполненной церкви людям и стали по трое по обе стороны от алтаря.

Служба шла во всем ее торжественном великолепии.

Голос священника звучал мелодичнее, чем обычно, орган гремел хором тысячи бушующих сердец, служки гордо и тщательно выполняли свои затверженные обязанности.

Неожиданно стоявший рядом со мной мальчик дернул меня за рукав. Он энергично показывал головой на алтарь. Я ничего не понял, в висках застучала кровь. Мальчик снова кивнул, и я заметил, что священник тоже нетерпеливо поглядывает на меня. Я должен был что-то сделать, но что же? От страха у меня дух занялся. Псаломщик повернулся ко мне и шепнул, что я должен нести требник.

Я сразу вспомнил, что наступила моя очередь переносить требник на другую сторону алтаря. Я много раз видел, как это делается: служка подходит к алтарю, поднимает требник с подставкой, идет на середину самой низкой перед алтарем ступени, опускается на колени с требником в руках, затем поднимается, переносит его на другую сторону алтаря, кладет там и возвращается на свое место.

Теперь пришел мой черед проделать все это.

Я ощутил, что все присутствующие смотрят только на меня. Органист неожиданно перестал играть, как будто хотел подчеркнуть значимость того, что Богу прислуживает цыган.

Церковь затаила дыхание.

Я справился с дрожью в коленках и взошел по ступеням к алтарю. Требник, божественная книга, содержащая собранные праведниками для вящей славы Бога святые слова, книга, которая поучала людей в течение многих сотен лет, лежала передо мной на массивной деревянной подставке на бронзовых шарообразных ножках. Еще прежде чем я взялся за края блюда, я понял, что у меня не хватит сил перенести его на другую сторону алтаря. Книга и сама по себе была слишком тяжела, даже без подставки.

Но отступать было поздно. Я стоял у подножия алтаря, высокие язычки пламени над свечами заплясали у меня в глазах. Их неверное трепетание оживило скорченное от мук, распятое на кресте тело Иисуса. Я рассмотрел Его лицо и понял, что Его взгляд устремлен куда-то глубоко вниз, ниже алтаря, ниже всех присутствующих.

За спиной послышалось раздраженное шипение. Я подложил вспотевшие ладони под холодные края подставки, глубоко вздохнул и, собрав все свои силы, приподнял ее над алтарем. Я осторожно попятился, нащупывая ногой край ступеньки. Неожиданно требник отяжелел и подтолкнул меня назад. Потолок церкви завертелся перед моими глазами, подставка с требником покатилась вниз по ступеням. Я покачнулся и не удержался на ногах. Голова и плечи мои коснулись пола почти одновременно. Открыв глаза, я увидел над собою красные разъяренные лица.

Грубые руки оторвали меня от пола и подтолкнули к дверям. Толпа молча расступалась. Вдруг с галереи мужской голос крикнул: «Цыганский оборотень!», и несколько голосов тут же подхватили эти слова. Теперь со всех сторон руки жестоко рвали и щипали меня, терзая и без того измученную плоть. На улице я хотел заплакать и взмолиться о пощаде, но ни звука не вышло из моего горла. Я попробовал снова. Голоса во мне не было.

Прохладный воздух освежил пылающее тело. Крестьяне волокли меня к большой выгребной яме. Ее выкопали несколько лет назад, и поставленный рядом маленький деревянный домик уборной с крошечными, вырезанными в форме креста окошками был особой гордостью местного священника. Это была единственная на всю округу уборная. Крестьяне обычно справляли естественные надобности прямо в поле и пользовались ею, лишь когда приходили в церковь. По другую сторону церкви недавно выкопали новую яму, потому что первая была уже переполнена, и ветер часто заносил в церковь дурной запах.

Когда я понял, что меня ждет, я снова попытался закричать. И снова у меня ничего не вышло. Как только я начинал вырываться, тяжелые руки крестьян стискивали меня еще крепче, затыкали мне рот и нос, мешая дышать. Вонь из ямы делалась все нестерпимее. Мы подошли уже совсем близко. Я снова попытался высвободиться, но крестьяне цепко держали меня, продолжая обсуждать случившееся. Они не сомневались, что я упырь и что прерванная месса непременно навлечет на деревню беду.

У края ямы мы остановились. Коричневая сморщенная пленка на ее поверхности издавала зловоние и напоминала тошнотворную пенку в миске гречневого супа. В этой пленке копошились миллионы белых, величиной с ноготь, червячков. Над ними, монотонно гудя, роились мухи. Их красивые фиолетовые и голубые тельца сверкали на солнце. Они сцеплялись в воздухе, на миг падали в яму и снова взмывали вверх.

Меня стало мутить. Крестьяне раскачивали меня за ноги и за руки. Бледные облака на фоне голубого неба плыли надо мной. Меня зашвырнули в самую середину ямы, и коричневая жижа сомкнулась над моей головой.

Дневной свет померк, я начал задыхаться. Инстинктивно я принялся колотить руками и ногами и завертелся в густой массе. Коснувшись дна ямы, я изо всех сил оттолкнулся от него ногой. Вязкая волна подняла меня над поверхностью. Я успел глотнуть воздуха, и снова ушел на дно, и снова вытолкнул себя на поверхность. Яма имела около трех метров в ширину. В последний раз я вынырнул возле ее края. В тот момент, когда волна по инерции снова потащила меня на дно, я ухватился за длинные жирные стебли травы, в изобилии росшей вокруг. Вырвавшись из хищной утробы, я выкарабкался на берег, с трудом продирая залепленные мерзкой жижей глаза.

Я выбрался из трясины, и судорожные спазмы сотрясли мое нутро. Меня рвало так долго и сильно, что я вконец ослабел и в изнеможении скатился в колючие, жесткие заросли чертополоха, папоротника и хвощей.

Услышав отдаленные звуки органа и пение, я сообразил, что после службы люди выйдут из церкви и снова бросят меня в яму, если найдут живым в этих зарослях. Нужно было бежать, и я ринулся в лес. Солнце выпекло коричневую корку на моем теле, и тучи огромных мух и прочих насекомых роились над ней.

Едва оказавшись в спасительной тени деревьев, я принялся кататься по прохладному мокрому мху, обтираясь холодными листьями и соскребая кусками коры остатки нечистот. Я тер песком волосы, снова катался в траве, и снова меня стошнило.

Вдруг я понял, что что-то неладно с моим голосом. Я попробовал крикнуть, но язык беспомощно болтался меж открытых губ. Я лишился голоса. Ужас объял меня, я весь покрылся холодным потом; отказываясь верить, что такое возможно, я убеждал себя, что голос вернется. Подождав немного, я снова попробовал крикнуть. Безрезультатно. Только монотонное жужжание помойных мух нарушало тишину леса.

Я опустился на траву. Я хорошо помнил, как вскрикнул, когда на меня упал требник. Был ли это последний крик в моей жизни? Может, мой голос улетел с этим криком? Куда же он мог подеваться? Я представил, как мой голос в одиночестве летает под сводчатыми стропилами церковной крыши. Вот он ударяется о холодные стены, святые картины, о толстые, цветные стекла окон, сквозь которые с трудом проникают внутрь лучи солнечного света.

Я смотрел, как он бесцельно блуждает по темным приделам, как перелетает от алтаря к кафедре, от кафедры на галерею, с галереи снова к алтарю, несомый мощными звуками органа и волнами голосов поющих людей.

Перед моими глазами промелькнули все виденные мною прежде немые. Я встречал их не так уж много, но немота делала их очень похожими. Судорожно дергаясь, их губы принимали очертания непроизнесенных звуков, а нелепые гримасы пытались заменить отсутствующий голос. Окружающие всегда смотрели на немых с недоверием. Они казались подозрительно странными — дергались, кривлялись, заливая подбородок густой противной слюной.

Я не мог лишиться голоса просто так, на то должна быть своя причина. Какая-то высшая, еще непознанная мной сила управляла моей судьбой. Теперь я сомневался, что это Бог или Его ангелы. С моим запасом молитв меня ожидало вечное блаженство, значит у Бога не было резона так жестоко карать меня. Как видно, я разгневал силы, в сети к которым попадают те, кого по какой-либо причине отвергает Бог.

Я уходил все дальше от церкви, углубляясь в густеющий лес. Из черной, не знавшей солнца земли торчали пни давно срубленных деревьев. Этим калекам нечем было прикрыть свои изуродованные останки. Всеми забытые и покинутые, они остались стоять тут в одиночестве. У них не хватало сил, чтобы дотянуться до света и свежего воздуха. Ничто уже не могло их изменить. Жизненные соки никогда не поднимутся по ним вверх, наполняя ствол и крону. Незрячими глазами огромных дупл, откуда некогда росли их ветви, эти пни-патриархи смотрели на своих живых качающихся под ветром сородичей. Никогда больше не сломает и не вывернет их из земли буря. Жалкие и больные жертвы сырости и тлена, они медленно сгниют на дне леса.

…Все происходящее неожиданно объяснилось и стало понятным. Стало ясно, почему о тех, кому особенно везло в жизни, говорили: «Они в союзе с дьяволом».

Крестьяне обвиняли друг друга в связях с Люцифером, Сатаной, Антихристом, Мамоной и прочими демонами. Если Силы Зла были так легкодоступны любому крестьянину, наверное, они таятся возле каждого, готовые воспользоваться малейшим ободряющим намеком, любой человеческой слабостью.

Я попытался представить, каким образом действуют злые духи. Умы и души людей были так же открыты для них, как вспаханное поле, и эту человеческую пашню Силы Зла непрерывно засевали своими пагубными семенами. Если их посевы всходили, если они чувствовали к себе благоволение, они с готовностью предлагали любые услуги при условии, что их помощь будет использована исключительно с пользой для себя и во вред другим. Заключив союз с дьяволом, человек получал тем большую поддержку, чем больше вреда, страданий и боли он мог принести окружающим. Но если он уступал любви, дружбе и жалости и прекращал чинить зло, то немедленно терял могущество, и, как всех людей, его начинали преследовать неудачи и страдания.

Эти гнездившиеся в душе человека создания внимательно следили не только за каждым его поступком, но даже за его побуждениями и чувствами. Главное, чтобы человек творил зло сознательно, получал удовольствие от злодейства и в благодарность за полученное от Сил Зла могущество сеял вокруг себя как можно больше горя и мук.

Выгодную сделку со Злом заключали те, кто для достижения своих целей готов был ненавидеть, мстить, мучить. Остальные — заблудшие души, мятущиеся между проклятием и молитвой, между кабаком и церковью, были обречены прокладывать свой жизненный путь в одиночку, не ожидая помощи ни от Бога, ни от Дьявола.

Выходило так, что я — один из этих неудачников. Я досадовал на самого себя. Как это я сразу не понял настоящие законы, по которым живет мир! Силы Зла наверняка покровительствуют лишь тому, кто уже доказал, что несет в душе достаточный заряд ненависти и злобы.

Человек, продавший душу Дьяволу, попадал в его власть до конца своих дней. Время от времени ему нужно было предъявлять растущее число злодеяний. Но покровители по-разному оценивали их. Вред, наносимый многим, наверняка ценился больше, чем поступок, вредящий кому-то одному. Сопутствующие обстоятельства тоже имели значение. Загубленная жизнь юноши, конечно, оценивалась дороже загубленной жизни старика, жить которому все равно оставалось уже немного. Более того, тот, кому удавалось сбить ближнего с пути истинного и повернуть его к злу, зарабатывал дополнительное вознаграждение. Так, настроить человека против других ценилось дороже, чем просто избить его. Но заразить ненавистью большие группы людей наверняка было самым стоящим с точки зрения покровителей поступком. Я с трудом мог представить, как был вознагражден тот, кому удалось внушить голубоглазым блондинам столь устойчивую ненависть к смуглым, черноволосым людям.

Теперь я начал понимать причины невероятного успеха немцев. Разве священник не объяснял крестьянам, что и в давние времена немцы любили воевать? Мирная жизнь никогда не прельщала их. Они не желали в поте лица обрабатывать землю, у них не хватало терпения целый год дожидаться урожая. Они предпочитали нападать на другие племена и отбирать у них собранный ими урожай. Наверное, тогда-то и заприметили немцев Силы Зла. Готовые чинить вред, немцы согласились вступить в сделку. Вот откуда взялся их германский гений. Вот почему они так легко и искусно умели вредить другим. Их успех рос и возвращался к ним снова, как в порочном круге: чем больше зла они творили, тем большую получали поддержку. Чем большую тайную помощь они получали, тем могущественнее становилось чинимое ими зло.

Никто не мог их остановить. Они были неуязвимы и мастерски выполняли свои обязательства. Они заражали ненавистью других, они приговаривали к истреблению целые народы. Должно быть, каждый немец продал душу Дьяволу еще при рождении. Именно это было залогом их силы и мощи.

Холодный пот тек с меня на земляной пол хижины. Сам я ненавидел многих. Сколько раз я мечтал о том, что, когда вырасту, вернусь сюда снова и подожгу их жилища, отравлю их детей и скот, заманю их в непроходимые болота. В каком-то смысле я уже был завербован Злыми Духами и служил им. Правда, теперь мне требовалась их поддержка, чтоб мое зло выплеснулось наружу. В конце концов я был еще очень мал, и Силы Зла должны же были понять, что с каждым годом ненависть и жажда злодейства будут расти со мной вместе и я все больше буду им полезен, подобно сорняку, который, созревая, разбрасывает семена и, губя посевы, захватывает окрестные поля.

Я почувствовал себя сильнее и увереннее. Конец смирению — вера в добро, во благо молитвы, в святой алтарь и Бога подарила меня немотой. Моя любовь к Евке, готовность на все ради нее тоже были должным образом вознаграждены.

Теперь я присоединяюсь к тем, кто опирается на Силы Зла. Я еще всерьез, по-настоящему, не помогал им, но со временем стану не хуже самых главных немцев. Я могу рассчитывать на призы и награды, а вместе с ними и на дополнительное могущество, которое позволит мне коварнейшими способами губить всех вокруг. Люди, которые коснутся меня, будут заражены злом. Они начнут нести в мир разрушение, и любая их удача придаст мне новые силы.

Нельзя было терять ни минуты. Я должен был набираться ненависти, которая заставит меня действовать и привлечет внимание Сил Зла. Если они действительно существуют, едва ли они позволят себе упустить возможность воспользоваться мною…

(1965)