Pavor Nocturnus

Питер Фирдан

29.09.199 X г., 05:49 PM

Улицы Юго-Восточной части города

На прошлой неделе мне довелось обнаружить в почтовом ящике письмо от неизвестного адресанта. В первой же строке он — вернее, они! — назвались именами, которые я долгое время припоминал: Роберт Камплоу, Отто Честер и Гилберт Люкс. Три моих товарища из разряда тех, с кем общение обрывается тотчас же после окончания школы. Я силился понять, почему меня пригласили на «мини-встречу уже больших выпускников», как выразился, видимо, остроумный Отто Честер, ведь мы не были такими уж сердечными друзьями. К тому же по всей видимости, более нас четверых никого и не ожидалось. Конечно, я выбросил письмо в мусорное ведро и мгновенно забыл о нем, не желая тратить время на бессмысленные встречи и беседы о прошлом. И все-таки жизнь складывается так, что некоторые вещи в ней происходят вне нашей воли, иначе трудно объяснить, каким образом я все же оказался в обществе этих людей.

Рабочий день улетучился, растворился в тумане памяти. Я помню, что был чрезмерно услужлив с клиентами, а порой намеренно раздражался, переводя все внимание на их избалованных чад, из-за чего в каком-то смысле ждал обыденных казусов. Удивительно, но сегодня все происшествия были мизерны и скучны — впервые, когда понадобились! Глянцевая черная трубка телефона навевала своим похоронным цветом волнительные мысли: я беспокоился за Фелицию, но всякий раз, собирая крупицы мужества, задерживал ладонь в сантиметрах от цели, как над одноименным полюсом магнита. Стыд за свою трусость порождал страх позвонить и признаться в этом, но в первую очередь — себе. Порочный круг трусости! И после закрытия кафе я долгое время бродил по городу, то приближаясь к нашей улице, то отдаляясь от нее, пока не начало смеркаться. Меня мучил более других один вопрос: достоин ли я вернуться и взглянуть в глаза родной женщины? Смогу ли выстоять перед их напором? Если они еще блестят… О Господи, кто я после этого? Мужчина? Муж? Нет, казалось, лев, с позором покинувший прайд… Господи, почему же все обернулось именно так, я ведь никогда не боялся… но один его взгляд, голос, движения… Господи!

Я вскинул взгляд к небу и молился за здравие Фелиции, пока не обнаружил, что стою прямо под неоновой вывеской бара, который, желая подчеркнуть в себе зачаток культуры, носил приставку музыкальный. В тот миг, несмотря на предубеждение к подобным местам, мне подумалось, что громкая музыка вытеснит позорные мысли, а спиртное придаст храбрости духа. Вопреки всему заведение оказалось чистым и уютным, но что важнее, юноши и девушки, мужчины и женщины выглядели опрятно, воздух был чист от табачного дыма и похоти, а по залу струился спокойный расслабляющий мотив — быть может, блюзового жанра. Справа от входа тянулась барная стойка, где сидели те, кто не успел занять полосу столиков возле сцены. Вкупе с оживленными беседами и приглушенным освещением, все это создавало крайне приятную атмосферу — ох как мне повезло оказаться, не побоюсь слова, в лучшем из нынешних безобразных мест!

За барной стойкой передо мной раскинулось великое множество спиртного самой разной крепости, подробно изложенное на трехстраничном меню. Признаться, мне хотелось безвкусно употребить их все, начиная двойным виски и заканчивая чистым абсентом, чтобы полностью заглушить муки совести. Впрочем, я всегда скверно переносил алкоголь, и пинты крепкого пива мне обычно хватало. Отвратительный прогорклый вкус славно отвлекал разум, пока ледяной напиток жег и царапал глотку, бурлил на языке, а потому вскоре я принялся за второй бокал. Вместо желанного спокойствия вся чернота, копившаяся на задворках разума, напротив, хлынула единым безудержным потоком… Не в силах ни на что другое, я опустил голову на руку и расслабился — до чего же иронично и забавно, ведь я выглядел ужаснее всех присутствующих в баре. В мире грез я представлял иную жизнь с иным собой, а когда сбоку раздался чей-то голос, решил, что меня приняли за неумелого пьяницу, задремавшего прямо на месте. Стало невыносимо горько от этой мысли, но, конечно же, более — от того, что нужно было вернуться в жестокую реальность, где не хотелось ни видеть, ни слышать никого, и… ничего не хотелось…

Когда в том голосе мне расслышалось собственное имя, я вмиг встрепенулся и осмотрел полусонными глазами человека перед собой. Мой взгляд уперся в широчайшую грудь, и нужно было приподнять подбородок, чтобы увидеть не менее массивную голову. Черты лица остались те же: багровые переполненные кровью щеки, обрамленные широкими, словно выточенными из камня челюстями и скулами, и крупный неправильный нос — пасечниковый, как мы его называли за сходство с пчелиным укусом, — лишь черные волосы потеряли пышные кудри, сменившись короткой мужской прической. Несмотря на гигантские размеры тела с детства, у него почти не было подкожного жира, что говорит о мощных, крупных костях, крепких жилах и силе мышц. Без сомнений, в шаге от меня стоял Роберт Камплоу, мой школьный знакомый, каким я и запомнил его ровно двадцать лет назад.

— Питер, ей-богу ты! — воскликнул он громким, живым голосом, и энергично потряс мою руку. — Сто лет тебя не видел, дружище! А ты изменился будь здоров — как же повезло заметить тебя. Как поживаешь… Ох, чего это я спешу, еще весь вечер впереди — все, цыц, ни слова больше! Идем, идем же, обрадуем остальных. Эй, Питер, ты выглядишь… каким-то хмурым?

Мне стоило сознаться, бежать домой изо всех сил, а не праздновать невесть что, но недостаток мужества вновь вынудил меня ко лжи и лицемерию.

— Известно почему! — вдруг крикнул я, сам не ожидая того. — Что ж это вы, пригласили меня, а сами опаздываете!

— Как это так? Нет-нет, мы пришли вовремя, как и было сказано в письме. Честно, уже и не надеялись увидеть тебя сегодня, потому как не получили ответа на письмо.

— Чтоб я поступил так невежественно?! Какой вздор… Что ж, полагаю, по вине нашей ужасной почты произошло некое глобальное недоразумение. И все же нахожу странным, что не заметил вас. Хотите сказать, что вы пришли не только что?

— Да стал бы я тебя обманывать, Питер! Мы зарезервировали столик сразу же после отправки письма и сидим тут уже больше часа.

— Я… чуть меньше.

— Хм, возможно, мы отлучались: я делал заказ, а парни — в туалет… Выходит, что все это время мы были так близко и не заметили друг друга? Ха, вот уж точно что — потерялись в лесу среди белого дня!

Он звонко, объемно рассмеялся, закрыв глаза и несколько откинув голову назад. Искренний добродушный смех напугал меня — я так долго не слышал его, что он показался мне странным, будто бы неестественным, хотя Роберт всегда отличался звучным низким тембром и способностью оставаться веселым в любой ситуации. Что удивительнее, он заразил и меня, несмотря на, казалось, временную импотенцию к радости (это была единственная искренняя улыбка в тот вечер), и, в конце концов, я последовал за бывшим одноклассником.

За столиком в правом крайнем углу нас ждали Отто Честер, тощий костлявый немец с серо-зеленым цветом лица, и Гилберт Люкс, обыкновенный, средний во всем человек, о котором можно сказать ровно столько же, сколько о воздухе: он просто есть. Первый выделялся красотой так называемой арийской расы, усиливая шарм одеждой: шарф обвивал шею даже внутри помещения, на спинке стула висело черное пальто, в каком он более всего походил на изображение смерти, а вблизи витал аромат дорогих духов и крема для туфель из чистой кожи. Он задумчиво глядел на сцену, покачивая бокал с вином, и изредка отвлекался на товарища, страстного любителя книг, и сейчас шумно листающего страницы одной из них; взгляд читал несколько строчек, после чего устремлялся в никуда, делаясь задумчивее и печальнее. Незнакомец вряд ли назвал бы их друзьями, поскольку они выглядели не роднее пассажиров поезда, а точнее, механизмами, которые двигались исключительно благодаря бездонной жизненной энергии Роберта Камплоу. Когда мы подошли к ним, Отто оценил взглядом сначала мою заношенную куртку, затем не менее страшного в тот час ее владельца, и принялся пылко обнимать, а Гилберт лишь поприветствовал в своей сдержанной манере.

Каково же было мое удивление от вида их столика, заполненного всевозможными закусками к пиву. Картофельные ломтики, куриные крылышки, сыр в панировке, охотничьи колбаски, чесночные гренки и луковые кольца, оливки, рыбные палочки, креветки и мидии во фритюре, всевозможные виды чипсов, сушеная рыба, фисташки и жареный арахис… Взгляд беспомощно метался от одного блюда к другому, и я судорожно собирал на тарелку все, до чего мог дотянуться. И это были лишь остатки, поскольку зачинщики банкета провели в баре около часа и их бокалы подопустели. Если бы мне сказали, что я неизлечимо болен, и перед смертью предложили желание, я бы потребовал подобное количество еды. Обилие соленого, острого, жареного, копченого вмиг приободрило меня, и я даже перестал проклинать подсознание за случившуюся встречу.

— А вот теперь узнаю нашего Питера. Все такой же здоровый аппетит, а?

— Простите, — сказал я, смутившись, впрочем, ненадолго, — но в последний раз я принимал пищу ровно в семь тридцать утра.

— Полноте, дружище, не стесняйся. И заказывай еще, мы-то уже вон как набили брюхи.

Нам принесли по пинте пива, Отто Честеру долили вина. Он покачал бокал, поднес его к губам, выпив ровно столько, сколько нужно для чувства вкуса, и сказал:

— Грустно… Как грустно, что собрались не все. Ведь мы — всего-то четверть класса.

— Одна пятая, — поправил Гилберт Люкс.

— Что ж, это еще печальнее…

— Вот же баловни! Жены, небось, заревнуют — женщин им подавай, жалуются они тут на сугубо мужскую компанию, значит…

— Я ведь не это имел…

— Шучу я, Отто, шучу. Этого подступающая седина волос не отнимет уж точно! Где остальные, спрашиваете? На самом деле хороший вопрос. А ответ очень прост: пришли все, кто хотел. Я с большим трудом нашел адреса всех наших и разослал письма. И знаете что! Уже через день пришли отказы от Джейн и Клэр, потом от Люси и Дина и еще, и еще. Вот я и решил: а долой их всех! — Он с силой ударил по столу, отчего посуда вздрогнула, и я выронил ломтик жареного картофеля. — Если не получается собрать всех, то пускай это будут самые-самые, верно? Верно!

— О Роберт, ты настоящий друг! — сказал Отто. — Как бы не пустить слезу…

— Пустяки! Как там… Для человека нет ничего невозможного, а? Главное — желание, вот! Черт… Как же я чертовски рад, что все-таки мы все встретились. Двадцать лет прошло как пить дать… И вот мы опять сидим в теплой уютной атмосфере друг друга, как будто нам снова по шестнадцать, на носу экзамены и поступление в колледж, а вместо подготовки мы наслаждаемся беззаботными весенними деньками…

Правда, наши воспоминания разительно отличались: одни проводили время за участием в школьной жизни, написанием рассказов и стихотворений, или чтением книг, в то время как другие переживали болезненность матери, тратили силы на подработках, напрочь забыв об учебе, и тревожились о будущем… Правда, душевный Роберт говорил так красочно, живо, что невозможно было не представить романтичный пейзаж залитой лучами весны.

— Не обижайся, Питер, — продолжал он, — но мы уже потравили школьные байки, пока тебя ждали. Не все потеряно, значит, раз есть что вспомнить с улыбкой на лице, а? Помнишь, как Отто, нашего первого красавца школы, позвал «поговорить по-мужски» один… хм, как бы это выразиться… экземплярчик. А все из-за ревности к девушке, как это и бывает. Мы-то сразу поняли: речь у него поставлена намного хуже удара… Ох и страшно было до жути — а ну-ка, хоть и вчетвером для виду пришли, но все же!

— Что-то не припомню такого, — сказал тотчас же я.

— Было-было!.. А как Гилберт довел до белого каления нашего учителя физики, ох и злющую дамочку холерического темперамента? Нас-то она не так трогала — мы боялись ее, как огня, и ее это очень даже устраивало. И вот как-то раз она замечает у Гилберта в руках что-то свое, художественное под видом учебника…

— Жюль Верн, «Таинственный остров», — уточнил тот.

— А, да, да… Так вот! Сметая все на пути, она кинулась к его парте и кричала прямо в лицо все, что думала о тогдашних детях и нашем образовании в целом. Слюни разлетались по всему классу, ей-богу, до нас доставало! А он, наш вечно спокойный, как слон, товарищ, медленно, значит, закрывает книгу и… и говорит: «Вы что-то хотели?» — Роберт рассмеялся так сильно, что на нас обратили взгляды соседние столики. — Она так остолбенела от неожиданности, потом еще сильнее рассвирепела, раскраснелась и молча выбежала из кабинета за директором. И весь класс давай надрывать животы со смеху!

Гилберт Люкс многозначительно кивнул: все так, все верно, и иначе быть не могло.

— А после школы мы любили ходить в кофейню. Ты, Отто, занимал место у окна на мягком диванчике и писал стихи девушкам. Вот только у тебя каждую неделю была новая, и тому количеству строк позавидовал бы сам Блейк[1]. А ты, Гилберт, так разнеживался за чашечкой капучино, что нам приходилось силой оттаскивать тебя от книги. Они всегда захватывали тебя сильнее реальности… Обычно мы заказывали тыквенный пирог с корицей. Правда кое-кто частенько отказывался из-за пустого кошелька, а еще очень злился, когда мы покупали ему без спроса. Помнишь, Питер, а?

— Вот это уже чистая правда. И я готов честно вернуть долг, — сказал я, потянувшись за портмоне.

— Ха-ха! Вот ты шутник… Или ты и впрямь намерен посчитать всю сумму, да еще и с учетом инфляций? Правда, сомневаюсь, что у тебя получится. Вон погляди в меню: среди алкоголя и закусок теперь не найти тыквенные пироги. А ведь когда-то на этом месте была кофейня и славилась она именно этими своими пирогами. Мы вспоминали… как поменялся тут интерьер, да и весь город в целом.

— Нет, — тотчас же вмешался Гилберт с явной ухмылкой на лице. — Мы говорили о Мэри.

— Эй, я же просил!..

— О том, Питер, — добавил Отто Честер, впервые улыбнувшись, — как он напугал ее, тогда еще молоденькую официанточку, своим широким от эмоций взмахом рук. После чего… — И вдруг замолчал, увидев суровое лицо товарища.

В тот момент Роберт стиснул зубы так, что скулы и челюсти сердито расширились, придавая особой схожести с каменными статуями острова Пасхи.

— Ай, черт с вами! — вмиг повеселел он. — Сегодня прощаю все… Просто Мэри вспоминает это на каждой годовщине, и каждый раз мое лицо полыхает, как революционный флаг. Что ж, раз уж мы все в сборе, думаю, нам не терпится узнать, как сложились наши жизни… И так, как вы снова заговорили о Мэри, начну с нее, точнее, с себя. Мне кажется, в мире не найдется лучшей женщины: красавица, умница, скромница… Она переехала ко мне сразу после школьного выпускного. Мы кое-как сводили концы с концами на наши стипендии, а незадолго до окончания колледжей и сыграли свадебку. Через девять долгих месяцев, будто бы ровно на день рождения, она подарила мне чудо, которое вынудила назвать Уильямом. И я уверен, помяните мое слово: имя Уильям Камплоу еще зазвучит в научных кругах! Невероятно смышленый образованный парниша. Упертый, правда, — весь в меня! Хочу, значит, людей спасать, и вот попробуй возрази ему… Ой, я ж не рассказал. Уж и не помню почему, но я прошел ускоренную подготовку на военного фельдшера — очень приятные условия там были, да и это все по мне как-то, знаете. Так вот сначала Уилл хотел по моим, полумедицинским стопам, так сказать. Полгода разговаривал с ним — и впустую. Но стоило как-то раз Мэри разрыдаться, мол, что ей достаточно было переживаний за одного своего мужчину, и все…

— Ох, женские слезы и впрямь творят чудеса, — меланхолично сказал Отто.

— Вот-вот, отцы же не переживают! Мы же, как известно, поголовно все черствые сухари! Ладно, грех таить, что, хоть и отговаривал его, а все-таки жуть как гордился. От как мы с ним — из рода фермеров да в интеллигенцию! Благо, он пошел в общую медицину. Будет сидеть в теплом кабинете, а не кататься по миру, как я… Ох где я только не бывал, наверное, во всех горячих точках: Вьетнам, Югославия, Афганистан, Иран, Сирия… Радует одно: я спасаю, а не убиваю. Исправляю весь этот ужас глупых войн! И мой рост, моя сила здорово меня выручали. Никто еще не носил на себе по два бойца за раз! Однажды, конечно, мне пришлось ох как несладко… Еще чуть-чуть, и Мэри могла бы рассчитывать на приличное пособие для жен погибших героев.

— После этого ты хромаешь, Роберт?

— Ты как всегда очень проницателен, Гилберт. Да уж, прострелили мне правый тазобедренный сустав, еще и попали прямо в бедренную артерию… А она ж размером с ваши мизинцы. Короче, страшное дело! И тут понимаешь, как хорошо, что можно просто взять и согнуть ногу. Меня-то вытащили из огня и еле довезли до госпиталя, но сустав все-таки пришлось протезировать, это значит…

Когда он начал описывать операцию, не скупясь на подробности, Отто, не переносивший ни вида, ни мысли о крови, побледнел и попросил прекратить. Я поддержал протест, поскольку все еще трапезничал и не желал слышать подобные вещи за столом. Роберт наскоро извинился и сменил тему на более приемлемые случаи из практики, невольно используя множество терминов, обыденных для него, как для нас названия садовых инструментов. После случая с ранением он не участвовал в серьезных боях, а ухаживал за больными в военном госпитале.

— Выпьем же за интеллигентный род Камплоу: за меня, Мэри и Ульяима. — Роберт вытянул руку с пивным бокалом, мы одновременно стукнулись краями, после чего тот выпил одним разом две трети емкости. — Ох, что-то у меня горло пересохло от долгого рассказа. Выговорился — и с нетерпеньем жду ваши истории… Твоя очередь, Отто! Как там на писательском фронте?

— Затишье: ни одного выстрела… Ах какой же из меня творец, если я позволяю себе писательские простои! Не могу придумать ничего стоящего.

— А знаешь что… Напиши книгу о нас, про эту встречу. Разве что завернешь сюжет в обертку приключений, да… «Четыре товарища» будет называться.

— Ох, Роберт, книга не так пишется — во всяком случае, хорошая книга. Да и знать бы, что это значит: хорошая книга?.. По окончанию факультета журналистики во мне клубились мириады амбиций. И журнал, в котором я проработал следующие десять лет, только подпитывал их. С каждым годом растущее эго твердило: «Ты можешь больше, чем писать колонку о литературе. Ты можешь сам однажды попасть на страницы этого журнала и истории литературы». Сначала мне нравилось, и я мнил себя великим писателем, ставил вровень со Стивенсоном, Диккенсоном и Стокером. Или с Толкиным и Брэдбери, если брать современнее и ближе по духу. Недавно я пролистал свой первый роман… Ох как же там все плохо: странная идея, не менее сомнительный, беспорядочный сюжет, герои прописаны из ряда вон отвратительно, а описания — стыд и срам. Разве что диалоги мне понравились, живые… Но чем больше я пишу, тем больше мне кажется, что писатель из меня ничтожный. Чистой воды беллетрист. Дилетант.

— Что за глупости! — крикнул Роберт. — Посуди сам, дружище, стали бы какого-то неумеху печатать в крупных изданиях по всему миру? Да еще и тиражом в десятки тысяч экземпляров! А переводить на несколько языков?

— Увы, да, такое часто происходит…

— Может быть… но не девять раз подряд за десять лет.

— Роберт, ты умеешь удивить точностью цифр. Ты читал?

— Обижаешь — а как иначе! Давным-давно увидал знакомое имя в газете и сразу побежал в книжный. С тех пор слежу за выходом новых книг и в самом деле считаю их очень достойными. Все девять стоят в ряд на полочке на видном месте. А как Мэри всем хвастается, что была знакома с Отто Честером в юности и что он и ее муж учились вместе! Только ей об этом ни слова.

— Как невежливо с моей стороны… Нужно было прислать по экземпляру старым друзьям. И ты читал, Гилберт?

— Конечно.

На протяжении следующего получаса они обсуждали каждого персонажа и едва ли не каждую строчку всего упомянутого числа книг. Из нас лишь я не был знаком с творчеством Отто, отчего мне пришлось внимательно слушать рассказы других и соглашаться или даже мастерски спорить насчет того, что какой-то момент в сюжете лучше других. Оказалось, что его книги пестрили вымыслом и приключениями, а ничего философского, поучительного или уникального в них не было. Однако даже привередливый Гилберт искренне нахваливал его работы — не исключаю, что по случаю бывшей дружбы. Наш чувствительный Отто даже всплакнул, став вытирать слезы краем шарфа, и на последний вопрос о личной жизни отвечал гнусавым голосом: «Моей супругой была, есть и будет литература. Дети же — мои книги, и теперь благодаря вам я знаю: они достойные творения».

Гилберт заметно оживился, после того как обсуждал последнюю книгу около пяти минут кряду, что, скорее всего, его абсолютный рекорд. Заметив это, Роберт подвигнул рассказать о себе, и в глубине души я надеялся, что хотя бы у него жизнь сложилась менее удачным образом. Увы… все это долгое время он работал на обувной фабрике и заметно продвинулся по карьерной лестнице, а в семейной жизни у него такой же покой, как и в характере: жена и двое дочерей. Несмотря на привычную скудность деталей и сухость изложения, никто не мучил его уточняющими вопросами, и спустя несколько минут очередь настигла меня… Почему-то именно тогда я осознал, что мне нечего рассказать. Чем я мог удивить и похвастаться? Я работаю в небольшом кафе, с трудом собирая средний доход. С Виктимом у нас отношения идут вразлад, а достижений, какие я бы мог вспомнить, у него не было. Мне хотелось похвалить Фелицию, но после утренней ссоры я тотчас же багровел в неловкости и вряд ли выглядел бы искренне, сказав, что у нас с ней все замечательно. Наконец, я сижу в обществе школьных приятелей, о которых не вспомнил ни разу за прошедшие годы, а более них у меня никого не было.

Как никогда ранее, жизнь показалась непримечательной, серой, лишенной светлых моментов с возраста злосчастных одиннадцати лет. Почему же все так убого сложилось…

Иной сильный духом человек решился бы сказать правду, но я продолжил путь по рекам лжи и под искренним предлогом острой нужды отлучился в уборную. Конечно, никто не останавливал меня и, к тому же, Роберт вмиг нашел другую тему для разговора. Я надеялся, что после физического облечения наступит в той или иной степени и душевное, какое я бы подкрепил наспех скроенным рассказом, избегающим все неловкие и сомнительные грани жизни. Когда я возвращался к столику, то почувствовал вдруг сильнейшие спазмы предчувствия в животе, а темные тучи стали сгущаться не только в душе, но и перед глазами, словно в помещении медленно убавляли свет. Меня атаковала неведомая тревога: в страхе я задыхался, сердце обильно разливало кровь по организму, но более всего к лицу, в то время как немеющие ноги теряли силы. Было так жутко, что я повернулся назад в желании закрыться в кабинке уборной на некоторое время. Так бы и случилось, не вслушайся я, ослепленный и тугоподвижный, в неожиданную речь вокалиста:

— Дамы и господа, всем громаднейшее спасибо, что пришли сегодня! Приятно знать, что есть еще ценители старой доброй блюзовой музыки… Организаторы попросили еще раз напомнить всем правила бара, которые мы горячо поддерживаем: не устраивать драк, пить в меру, курить снаружи. И в целом, вести себя прилично — не забывайте, что в зале есть женщины и дети. Несогласным просьба перейти в бар напротив… Что ж пришло время последней песни. Вы, конечно, все ее знаете, но… сегодня нам составит компанию один очаровательный женский голос. Встречайте… Фелиция Фирдан!

Казалось, время остановилось. Я не мог вдохнуть, не чувствовал ударов сердца.

Неведомым образом мне, мертвому по медицинским критериям, все же хватило сил обернуться. Удивительная картина поразила всех: музыканты застыли в ожидании, посетители застыли с вилками и бокалами на полпути, а бармен прекратил готовку коктейля, и его стеклянная бутылка осталась накрененной. Каждый устремил взгляд в сторону сцены, позабыв о прочем и не моргая, словно в страхе упустить этот образ. В тишине туфли на каблуках звучали, точно выстрелы… Раз, два, три, четыре, пять размашистых движений бедрами, и женщина в платье цвета ночи встала на краю сцены. Ее бледно-фарфоровое лицо, румяное в щеках от волнения (и, может быть, виски) казалось искусной работой гончарного мастера, и косметически черные ресницы и алые губы заметно выделялись на нем. Глаза, лишившись толстых линз очков, сияли зеленью изумруда в свете софитов, как и золотистое кружево волос. Но платье… Облегающее и подчеркивающее каждый выступ фигуры, оно имело непристойное декольте и потому притягивало, подобно оптической системе, все томные взгляды: желанные мужские и завистливые женские.

Разве это могла быть Фелиция? (Вздор! Лишь именительное сходство… Конечно, я допускал, что в мире существует женщина с таким же именем, но шанс того, что мы встретимся в одном городе, в баре, куда я зашел по случайности душевного порыва представлялся мне близким к невозможному). Но ведь — была! Голос аккомпанировал властным движениям, выдавая множество нового, отличного, словно фальшивого. Звонкость, воля, кокетливость… Порой по ходу песни она приближалась к главному исполнителю, словно посвящая слова куплета именно ему, играла лицом и жестами, точно в театре. А эти пошлые слова и выражения: крепкий табак, феномен флирта, подачки от судьбы, жгучее танго, нежно-пьяные леди и джентельменские утехи…

В тот момент это была другая Фелиция, которой я никогда не знал.

Я очнулся на высокой протяжной ноте, завершившей под грохот аплодисментов концерт. В то время как другие участники группы складывали инструменты, этот их певец спрыгнул со сцены, подал руку Фелиции и вместе они пошли к своему столику — поразительно, как близко мы были все это время, пусть и наиболее отдаленно, сидя спинами друг к другу. Мне он не понравился с первого взгляда, но, когда я увидел их в толпе, увидел руку на талии замужней — моей! — женщины, вмиг проникся к нему отвращением. И почему-то Фелиция ничуть не возражала этой непристойности… Что удивительнее, за столом их ждал Виктим! Невыносимо больно было видеть, с каким восхищением мой сын, спокойный или даже грустный в присутствии меня, смотрел на него — высшая награда не только для отца, но и для любого человека. Взяв гитару, подлец показывал ему разные приемы игры, и как же искрились детские глаза, полные заинтересованности; к тому же, тот вечно шутил и улыбался, словно выполняя задание по очарованию моей семьи. И у него это получалось: Фелиция сияла и, видимо, испытывала настоящее материнское счастье, видя нашего сына таким оживленным.

Что я мог противопоставить ему? Я не обучился никакому делу, не имел времени на творчество и развитие, а суровая реальность уничтожила во мне чувство юмора на корню. Я не был богат, не имел красивого от природы лица и тела, не умел так непринужденно общаться с детьми… Казалось, он состоит из всех качеств, которых у меня нет и которые я так жадно желал себе. Общество мужчины притягивало настолько, что Виктим радовался деланной похвале, а Фелиция не замечала ничего мерзкого в соблазнительном взгляде и мимолетных, будто бы случайных касаниях, как например, смахнуть упавшую ресницу со щеки… Вдруг я понял: они оба другие с ним, чужим мужчиной, который развлекал мою семью лучше меня. Нет, я не потерплю этого… Гнев, зависть, тоска придали сил, и руки непроизвольно сомкнулись в кулаки.

Несмотря на грузный сердитый шаг, меня заметили и поняли незадолго до удара — вначале я хотел лишь припугнуть его, чтобы он явил свою истинную суть и поспешно удалился прочь. Однако мое приближение не испугало его: мерзавец, напротив, вальяжно повернул голову, разнеженный теплой компанией моей семьи, и бессмысленно посмотрел на меня, словно готовясь дать автограф. Это и привело меня в высшее бешенство… Виктим вскрикнул, закрыл глаза; Фелиция, испугавшись, инстинктивно прижала его к груди. Я не видел, куда бью, но, к счастью, кулак пришелся в скулу, самую прочную часть лица. Не успев ухватиться за стол, он упал на пол и мгновенно коснулся багрового, быстро синеющего следа. Гримаса боли и ошеломления наконец стерла эту раздражающую улыбку. Не одну ночь его лицо будет жечь и стрелять, напоминая о том, что не следует соблазнять замужних женщин.

В завершении нашей односторонней битвы я все же хотел объясниться, но тут один охранник завел мне руку за спину, а другой ударил в живот, отчего я едва не вырвал съеденной пищей… Я чувствовал боль, несправедливость, ведь истинный злодей сидел на полу, но в самое сердце меня поразила Фелиция: она резво бросилась к этому негодяю, волнуясь не за меня, а за него. Какое унижение перед школьными товарищами, из которых за меня вступился лишь Роберт, однако ни грозным видом, ни словами не способный переубедить охрану. Меня силой выпроводили наружу и толкнули в переулок к мусорным бакам. Я оступился на куче скользкого мусора и упал, испачкав зловонной грязью руки и одежду — охрана добилась того, что я походил на образ в их мыслях. Мне не хватило душевных сил даже подняться, и я закрыл глаза, свернувшись в комок, подобно озябшей бездомной собаке. Хотелось просто исчезнуть…

Последующую минуты я провел на том же месте, вдыхая смрад помоев… Вдруг я услышал скрип двери и частые шаги на каблуках, почувствовал руки… холодные во всех смыслах, они помогли мне встать и повели за собой. Холоднее асфальта, холоднее сырой грязи и завывающего ветра. Это мог быть грабитель, убийца… и ему бы удалось совершить злодеяние без препятствий, поскольку я не открыл бы полные глаза слез никому в тот момент. И вот полотна век окрасились оранжевым, а я сидел, по ощущениям, на скамье неподалеку от бара.

Первое время свет фонаря резал и без того воспаленные глаза. Постепенно я привык к нему и посмотрел вверх, откуда доносился странный звук: рой мотыльков стучался в стеклянный колпак, пытаясь прорваться к манящему недостижимому свету. Внизу стояла Фелиция, бледнолицая и бесчувственная, как покойник. Со сложенными на груди руками она наблюдала за насекомыми, а ее взгляд потерял всякую опору и погрузился в мысли. Один мотылек полетел к не менее светлым волосам Фелиции, и та нежно вытянула ладонь ему навстречу. Эта сцена на мгновение вернула мою жену прежней, но прицельный вид помады (пусть и нетронутой чужими губами) кровавым цветом рождал во мне бурю эмоций.

— Как это понимать, Фелиция? Кто этот… мужчина?!

— Он лидер, — начала она, задумчиво глядя теперь на звезды, — или, как сейчас говорят, фронтмен группы…

— Не поясничай!

— Хорошо. Он тот, кто пришел на помощь.

Одной фразы и колкого ледяного взгляда хватило, чтобы усмирить весь мой напор. Мне стало стыдно упрекать ее в чем-либо.

— Это наш сосед, — сказала она, выдохнув.

— Сосед!.. Я так и знал…

— Нет, не знал! — крикнула она звонко. — Потому что находил причину уйти каждый раз, когда они с сестрой заходили на чай… И да, это он заметил что-то необычное в нашем окне наверху… в комнате Виктима… и вызвал полицию. А потом пришел вместе с офицерами на помощь. Сомневаюсь, что тебе интересно, но им не удалось поймать его… Они боялись попасть в меня, и это гнусное подобие человека сбежало так же, как и пришло — через окно. Я очень благодарна Скотту за все, он замечательный человек, а твой поступок… У меня нет слов, Питер, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не перейти на грубости… Ты опозорил меня. Хуже — ты опозорил его!

— Что мне было думать, увидев свою жену с другим мужчиной?

— А что ты думал утром, когда со мной тоже… был мужчина… Когда он чуть не… Почему на него ты не пошел с кулаками, а?!

И вновь невидимый, но ощутимый удар заставил отвести взгляд и виновато сжаться.

— И поэтому ты пошла петь и танцевать с ним?

— А с кем еще, Питер? С кем?.. Напоминаю во второй раз: у меня день рождения! Ты собрался сегодня работать до вечера, а потом вообще сбежал и ни разу не позвонил.

— Я хотел…

— Значит, недостаточно хотел! Когда человек хочет, он это делает. Спасает от этого урода. Приглашает на концерт… Да, и все-таки я скажу: было странно понимать, что в такой момент самый близкий, казалось бы, человек бросил тебя, а почти что незнакомец остался рядом и битый час отвлекал, утешал тебя. Наверное, предложение спеть с ним на сцене вначале было не всерьез. Только потом он узнал, что я действительно неплохо пою, и мы долго репетировали — это помогло мне забыться. У меня такое чувство, что за те пару часов я получила от него больше тепла, чем за годы от тебя. Понимаешь? Впервые я почувствовала себя… нужной. И подумала: «Почему нет? Должно же быть хоть что-то хорошее в этом дне!»

— Ты что, не видишь, как он смотрит… как он… касается тебя!

Фелиция неожиданно засмеялась, но это был ироничный краткий звук, от которого сделалось только хуже.

— Я не знаю, что ты там себе представил, но я пошла с ним не чтобы заставить тебя ревновать — не думала, что такое вообще возможно! Я уже все рассказала… Но, признаюсь, приятно, когда на тебя смотрят с восхищением. Хотя бы просто смотрят.

— О конечно! Разумеется, это я все не так понял… Тогда что на вашей сугубо музыкальной встрече делает Виктим?

— Он попросился с нами, и я не возражала.

— В такое-то место?!

— С каких пор тебя стало заботить его воспитание? Еще утром ты говорил, что это моя обязанность… И в какое это такое место? В культурный музыкальный бар, где приятные люди слушают приятную музыку? Хочу напомнить, что единственным неприятным человеком здесь стал ты… — Фелиция резко обернулась и зашагала в сторону двери, но вдруг замерла. После этой недолгой паузы она выдохнула и сказала, даже не показав лица: — Прошу, иди домой, Питер. А я… я проведу хотя бы один день в году так, как мне хочется: счастливо.

Я не мог ничего сказать и сделать — не имел права после всего, что сказал и сделал сегодня. К тому же, какой в этом смысл, если она хотела остаться. Какой смысл, если в этот вечер она не была моей женой: ни внешностью, ни одеждой, ни поступками… И с горечью мне подумалось, что так, как прежде, не будет уже никогда.

[1] Имеется в виду английский поэт Уильям Блейк. — Прим. авт.