Pavor Nocturnus

Питер Фирдан

27.09.199 X г., 06:51 PM

Чердак дома семейства Фирданов

Пожалуй, как и любое явление на свете, ссоры имеют как отрицательные, так и положительные стороны. Разумеется, нет ничего приятного в том, чтобы чувствовать гиблое дыхание гневной атмосферы, представлять, как Фелиция и Виктим сидят в своих комнатах, тая обиду, отчего мои уши раскалились, подобно металлу. К тому же, я совершенно не считал себя виноватым, более того, истинно правым, на кого обозлились неведомо за что — за правду, здравый смысл! И все же была в этой бочке дегтя и своя капля меда: тишина и спокойствие, когда я оставался в одиночестве, желанном и блаженном, и законным образом можно было не отговариваться от совместного просмотра фильма или проверки домашних заданий. За это, быть может, я даже любил ссоры.

Наступали сумерки, и свежий прохладный ветер гонял дорожную пыль, трепал кроны деревьев вдоль улицы. После плотного ужина я люблю найти себе дело вне дома и заняться им до глубокого вечера, когда можно будет уже отправляться спать. Однако трава на газоне не достигла зрелости, нужной для стрижки, да и для работы косилкой уже поздно, почтовый ящик держался крепко, а дорожка к дому сияла, словно начищенная мылом. Моим спасением стала бочка для сжигания разного рода отходов с сухими ветвями яблонь и почившей сорной травой, что притесняла цветы на клумбе Фелиции. Недавний ливень обильно намочил все это, и клочки бумаги никак не могли создать полноценный костер. С целью найти средство для розжига, химическую дрянь, которая, однако, была незаменима в подобных ситуациях, я отправился на чердак.

Подниматься на второй этаж не было никакого желания, но вот я оказался между двух огней — двух комнат, нашей с Фелицией и Виктима, к счастью, запертых. Поверх моей головы на стене располагалась складная дубовая лестница, а в потолке — двойная дверца, ручки которой от пыли стали серыми. Мы посещали чердак редко по разным причинам: в тамошние горы хлама меня ничто не манило, а Фелиция вспоминала о нем только во времена генеральных уборок, остерегаясь лишний раз подниматься — она бесконечно боялась пауков, взвизгивала и впадала в панический страх при виде даже мелкого представителя их вида. Проложив себе ступенчатый путь, я распахнул чердачные ворота и с некоторыми усилиями пролез через проем.

Каждый клочок комнаты, если можно эту свалку таковой называть, был покрыт пылью высотой в несколько сантиметров и тотчас же мою глотку начало драть, как не всякого курильщика с многолетним стажем. Целые клубы пыли витали вокруг, подсвеченные одинокой лампой на тонком проводе, а следы тапочек оставались на дощатом полу, как на снегу. По всему проходу тянулись сети паутины, которые приходилось разрушать выставленной вперед рукой. Нужно будет сказать Фелиции, чтобы и не думала убираться здесь, потому как смысла в этом никакого и лучше как-нибудь заколотить дверцу.

Сколько же здесь бесполезной рухляди! Газовая плита, покрытая ржавчиной, когда-то чинно служила моей матери, а позже и мне, пока отец Фелиции не подарил на свадьбу электрическую. Соседство ей составлял холодильник, который морозил хуже, чем этот же чердак зимой, и где половина контейнеров не выдвигались. Вдали на старом комоде лежал набор инструментов — неудачный подарок Фелиции на одну из годовщин, поскольку по незнанию она купила совершенно не те, что нужны. Повсюду были разбросаны кухонные вещи: ручная мясорубка, давно замененная автоматической, миксеры, чайный сервиз — наверное, их оставила Фелиция, поскольку они лежали на полу у самого входа, будто кто-то бросил их, чтобы поскорее убежать. Пылесос, с которым я провел все детство, как нынешние нахальные дети проводят с игрушками, навевал воспоминания, а вот древняя стиральная машина раздражала, потому что еще в лучшие годы распадалась на детали от каждого взгляда. Казалось, продав это, можно было купить билеты если не в кругосветное путешествие, то хотя бы в театр.

Моль здесь летала преспокойно, никого не страшась, но мне стало не по себе, когда боковым зрением я различил особь, большую обычных во множество раз. Гигантское насекомое залетело в платяной шкаф, и я невольно двинулся к древесной башне, в щель которой залетело это чудо природы. Я распахнул дверцы шкафа и увидел, что оно оказалось воробьем. По непонятной причине он, самец, искавший пропитание снаружи, залетел на полку выше, в то время как этажом ниже дрожали от вечерней прохлады и голода его птичья пассия и отпрыск. В тонкой лапе воробья извивался червь, покрытый кусками земли, и все же тот не спешил отдавать добычу семье, но и сам не ел, будто нечто мешало ему, наконец, осчастливить семью. Я не стал тревожить бедных созданий, особенно пока птичьи крики не мешают нам спать.

Сколько же паутины я нацепил на себя, пока не нашел средство для розжига в самом конце чердака, на письменном столике. Рядом стояли стопки коробок, похожие на макет древнего города, и вдруг у меня бешено заколотилось сердце… Сильным движением я снес постройку и вцепился в нижнюю коробку, отчего та перевернулась и вывавлила свое содержимое. В страхе я попятился и упал на пол, не чувствуя боли — все мое внимание приковал на себе плюшевый медведь, который распластался на полу мордой вниз с вытянутой лапой, словно полз в мою сторону.

Откуда в моем доме мягкая игрушка? Это невозможно!

Клянусь, я старался проморгать эту галлюцинацию, дважды, трижды, однако с каждой секундой это все более походило на реальность. Мне сделалось дурно, будто этот проклятый медведь был заговоренной на меня куклой для мстительных ритуалов. Первой мыслью я подумал, что рекламный агент пробрался в наш дом и оставил свою гадость здесь, правда, вскоре рассудок взял верх, предоставив минуту поразмыслить над невозможностью подобного.

Страх стремительно отступил, и я перевернул игрушку кончиками пальцев, словно она была пропитана индейскими ядами. Выглядел бурый медведь на редкость отвратительно, в тысячи раз ужаснее своих братьев из рекламы, будучи с комканной и затвердевшей от зимнего холода тканью, тяжелым и зловонным от влаги запахом и весь покрытый паутиной. Нет, это явно не дело рук рекламного агента — такие игрушки были в далеком прошлом. В моем детстве: двадцать пять лет назад!

Я настолько давно не вспоминал об этой вещи, что мне требовалось время, и связанные с ней воспоминания отнюдь не радостные. Это было ни что иное, как подарок отца. Двадцать пять лет назад я был зол на игрушку, ввиду эмоциональных всплесков юности, а сейчас же испытывал к ней спокойную, ледяную ненависть. И гнев к косолапой гадости произрастал не лишь из-за ее глупости и бесполезности, но и благодаря человеку, который не постыдился поглумиться надо мной дважды: он не только неожиданно покинул семью, даже не попрощавшись со мной, но и оставил это, как свое последнее слово. Слово предателя и труса.

Почему это до сих пор не оказалось на центральной свалке или не превратилось в кучу пепла? Полагаю, медведю повезло быть заброшенным сюда в тот же самый день и волею судьбы покоиться здесь до настоящего момента. Ничего, пора это исправить!

С игрушкой в одной руке и средством для розжига в другой я распрощался с чердаком. Лишь на последних ступенях ощутилось чье-то присутствие позади.

— Дорогой, все в порядке?

— Разумеется! А почему все должно быть не в порядке?

Конечно, Фелиция была миниатюрной женщиной, к тому же, не идеально видящей даже в очках, но я все же приложил титанические усилия, чтобы спуститься и заслонить медведя так, чтобы она не заметила. Менее всего на свете я желал заводить пустые разговоры по поводу моей находки и несчастливого прошлого. И как славно, что ее наполненный беспокойством взгляд был устремлен мне прямо в глаза.

— Просто я услышала какие-то звуки на чердаке, как будто что-то упало. Решила, что тебе нужна помощь.

— Я просто искал, чем распалить листья, — сказал я и протянул доказательство.

Она, поправив очки, сложила руки на груди и сказала:

— Да уж… Это ты хорошо придумал! Я сегодня столько сорняков вырвала… — На миг мне показалось, что начинается новый словесный поток, который удержит меня в неудобном положении ближайшие десять минут, однако обошлось. От усталости ли или крупиц обиды, она развернулась в направление нашей спальни, оборвав предложение на середине. — Не забудь после этого принять душ. В кровать пропахший дымом лезть не смей! — Она нарочито улыбнулась, словно даже не для меня, а для себя. — И перед тем, как придешь ко мне, проверь, как там Виктим.

— Угу.

Несмотря на задержку, вскоре задний двор озарился ярким пламенем. Я стоял напротив, словно бездомный, гревшийся у костра, но радовал я не мерзлые руки, а душу. Низ занимали листья, на них была свалена груда ветвей, а плюшевый медведь довольствовался вершиной, точно ведьма времен инквизиции, с улыбкой ожидавшая укусов огня на ступнях — благодаря чуду химической промышленности все это полыхало одномоментно. Огненные языки стремительно разбегались по шерстяному телу, обнажая основу ткани; на концах лап выступила влажная набивка, которая горела скверно и сильно дымилась; по всему телу стали появляться отверстия с обугленными краями, а глаза-пуговицы отвалились, канув на дно бочки… И вот последняя рукотворная память о ненавистном человеке предавалась огню, то есть забвению — жаль, что не существует столь же простого способа стереть воспоминания в душе!

Пламя притягивало взгляд, и я неотрывно наблюдал за его трапезой, упоенный полной победой. Вдруг мой глаз вычленил нечто странное внутри медвежьего брюха, давшего широкие пробоины в нескольких местах. Кажется, мне почудился клочок бумаги, хотя с той же вероятностью это могла оказаться бирка производителя. В надежде на материальную ценность я решить повременить с казнью. В тот момент все тело показалось мне медленным, будто костер заколдовал меня, поскольку я убийственно лениво потянулся за лапой игрушки и даже не сразу почувствовал боль от касания огня; однако секундой позже застонал и одернул руку, а вместе с ней игрушку, которая упала на землю и от удара вконец растрепалась.

Помимо механической сердцевины — полагаю, динамик и место для батареек к нему, — внутри покоился конверт из толстой глянцевой бумаги, нисколько не начавший уничтожаться, но пожелтевшей за долгие годы. Любопытство одержало верх, и вместо того чтобы бросить конверт с остатками игрушки в огонь, я принялся раскрывать его дрожащими от боли и волнения пальцами. К моему удивлению, — я уже позабыл абсурдность моего отца! — меня ожидали не чек на приличную хотя бы по тем временам сумму, не наше последнее совместное фото, которое он почему-то забрал, и даже не трехстраничное письмо с извинениями, а лишь скромное послание на крохотном обрывке листа, будто написанное в спехе:

«Дорогой Питер! Я сделал этого Тедди специально для тебя. Очень надеюсь, что он будет охранять твой сон. Храни его рядом с сердцем до конца своей юности, а лучше — до конца юности твоих детей и внуков; если же им игрушка покажется старой, обнови ее по современной моде. Помни, «Тедди'с Хоум» — это счастье».

Каков же мерзавец! Двадцать пять лет от него не было вестей, и единственное, что я получаю — это бахвальство своим подарком и очередную рекламу проклятой компании.

Интересно лишь одно: почему он написал «сделал»? Неужто…

В спехе я забросил конверт и остатки медведя на окончательное съедение огню и рванулся в дом, стуча пятками, полагаю, как и мой сын. Я нашел все новостные газеты за последний и разместился на диване в гостиной с двумя тяжеловесными стопками бумаги по бокам. По обыкновению, замученный извечными упоминаниями, я пропускал все колонки о злосчастных игрушках, однако теперь искал именно их, вчитывался в каждую строчку, словно в них или между ними могли скрываться тайны бытия. Пришлось потратить немало времени, чтобы найти упоминания сотрудников, но то, что мне попалось, надолго лишило меня возможности говорить и двигаться. В одной статье, почти что прошлогодней давности, целая страницы газеты — какова мания величия! — была посвящена новому главе компании.

Неизвестно, сколько времени прошло, пока я неподвижно глядел на фотографию, а мой мозг старался поверить в происходящее. Мне хватило сил медленно, словно в полудреме, убрать газеты, пройти на второй этаж, машинально заглянув к Виктиму, который уже спал в кровати с погашенным светом, принять душ и пожелать спокойной ночи Фелиции. Однако мои мысли были всецело заняты другим, и заснуть мне довелось намного позже обычного.

Меня могло обмануть непомерно старое, обросшее морщинами лицо, сбить с толку серебристые волосы, но не глаза — те самые, которые я любил безмерно, как и каждый ребенок, и ныне с такой же силой ненавидел. Без сомнений, это был мой отец, а подпись под фотографией подтверждала имя: Бенедикт Савва.