Pavor Nocturnus

Питер Фирдан

30.09.199 X г., 08:15 AM

Неизвестное место…

Бывает так, что после многолетних пробуждений в собственной постели, оказавшись в другом месте, вначале не осознаешь перемен. Лишь когда я потянулся к прикроватной тумбе, чтобы выключить будильник, понял, что он не звенел. Домашнее одеяло, к тому же, сменилось колючим пледом, а матрац стал вдвое жестче, у́же и неприятно поскрипывал. Тотчас же раздались незнакомые голоса сбоку и приглушенный гул — за стеной… Мои чувства вмиг обострились, точно у дикого животного в незнакомой местности, и я решил притвориться спящим на какое-то время, различая каждый звук. По тем вырванным бессмысленным обрывкам фраз я понял, что эти люди находились здесь наравне с моим положением. Несмотря на все, я ни на йоту не приблизился к пониманию происходящего и решил подробно восстановить в памяти вчерашний день. Это было похоже на просмотр знакомой киноленты в перемотке: сцены мелькали так быстро, что незнакомому человеку понять что-либо было бы затруднительно, но проживший их без труда составит хронологию событий. Я вспомнил и школьных друзей в баре, и драку с певцом, и прекрасную женщину на мосту, и последующий разговор с Фелицией, который стал апофеозом нашего брака… Что же было далее? Этого я не помнил…

Вдруг в комнату вошел мужчина, скромно, но дружелюбно поприветствовавший всех, и его манера общения в одночасье дала понять: он врач.

— Мистер Фирдан, как вы себя чувствуете?

Я приоткрыл, но тотчас же плотно сомкнул веки — белоснежный халат, казалось, стократно усиливал освещение! — и натужно прохрипел:

— Где я?

— Вы не помните, что произошло?..

Все именно так: я находился в больничной палате и самое ужасающее в том, что даже не знал почему… Когда мне удалось открыть глаза, мужчина исчез. На его месте, точь-в-точь повторяя силуэт, стояла Фелиция, внешний вид которой наводил на раздумье: не очередной ли это призрак воображения? Единственным оттенком лица были серые пятна, напоминающие книжную плесень. Сухая, лишенная жизненных соков кожа шелушилась крупинками пепла, а в набухших глазах, казалось не смыкавшихся минувшей ночью, страшила даже не густая сеточка сосудов, а взгляд: пустой, обреченный, безразличный… мертвый… — если словами возможно передать хотя бы долю истины. Никогда прежде я не видел ее настолько измученной.

— Где Виктим? — сказала она низким загробным голосом, сделав крохотный шаг в мою сторону.

Порой вопрос уже таит в себе знание. Сам факт того, что Фелиция спрашивала это, значил одно: Виктим пропал. Как же так… Десятки возможных и невозможных предположений пронеслись в голове, но ни одно не звучало правдоподобно. В тот момент мне самому хотелось знать, что случилось, после того как она покинула дом.

— Я не знаю, Фелиция. Я не…

Мгновение — и она уже стоит вплотную, а темный осколок винной бутылки с ощутимой колкостью впивается мне в шею. Я скверно знал анатомию, но мне подумалось, что с хирургической точностью режущая грань находилась над сонной артерией, несколько левее адамова яблока. Ладонь так крепко сжимала стекло, дрожа от напряжения, что другие грани резали ее же тонкую кожу. Крохотной кровавой улиткой капля медленно текла по запястью, оставляя за собой неровный след…

— Где он? — вначале прошептала она, чтоб нас не услышали, но не сдержалась: — Что ты с ним сделал?! Говори!.. Или, клянусь, я убью тебя… Он единственный свет в моей жизни, и мне больше нечего терять!

В ней было столько решимости, гнева, отчаяния, что я совершенно не сомневался в ее угрозах. К счастью, к нам тотчас же подоспели медбрат дородного телосложения в сопровождении врача, которые сковали Фелицию в руках и мягко выхватили осколок. Все это время, пока ее силой выводили из палаты, она смотрела лишь на меня и повторяла: нельзя было доверять его мне.

По выходе из палаты врач попросил зайти к нему в кабинет, как только я смогу подняться. И все же еще некоторое время я провел в койке, пытаясь что-либо понять, осознать и вспомнить. На тумбе, кроме стакана воды, лежал мой личный дневник, видимо, найденный персоналом во внутреннем кармане куртки. Я судорожно открыл его на последней странице, однако запись обрывалась тем моментом, какой я и сам прекрасно помнил. Значит, нечто случилось глубоким вечером, иначе я бы написал пару строк перед отходом ко сну. Быть может, мерзавец, который напал на Фелицию утром, вновь явился к нам домой, причем ударив исподтишка, ведь в честной битве я бы смог защитить сына. И сбой в памяти не что иное, как последствие сотрясения мозга. Почему же тогда у меня не болит голова?

Мне подумалось, что название отделения даст крупицу информации, и я спросил об этом соседей по палате. У окна располагалось двое: молодой юноша неподвижно, меланхолично смотрел вдаль, не моргая и не смещая взгляда, а мужчина моего возраста читал книгу и каждые несколько секунд настороженно посматривал на нас, словно мы могли накинуться на него в любой момент. Вначале никто не отозвался на мой голос, затем я повторил громче, и мужчина с книгой сказал:

— Зачем спрашиваешь? Ты же знаешь.

— Разумеется, нет. В противном случае не тревожил бы вас.

— Все ты знаешь: тебя же прислали сюда они.

Одному Господу известно, что он имел в виду, но я оставил всякие попытки понять это и решил не тратить время попусту — врачи уж точно расскажут мне, а может, и прольют свет на случившееся дома.

В коридоре было немноголюдно, лишь пару медбратьев дежурили вдоль стен. Они любезно указали путь к нужному кабинету, дверь которого оказалась заперта: ох и что это за доктора, если их никогда не бывает на месте! Неведение невыносимо раздражало, однако все эмоции померкли разом, едва я прочел стенд сбоку от двери, после чего невольно осел на ближайшую скамью, не в силах держаться на ногах…

Да быть того не может! Я поверил бы во что угодно, но не в то, что нахожусь в психиатрической клинике.

Вдруг то, что я увидел в конце коридора — вернее, в начале, где был выход на лестничный пролет — разогнало самые жуткие мысли, оказавшись стократно волнительнее. Внутрь, несмотря на попытки медсестры воспрепятствовать этому, грубо и нагло ворвались двое мужчин. Тот, что выдавался вперед, высокий, широкоплечий, был одет в бордовый свитер с воротником, закрывающим шею; он шагал уверенно и властно, точно главный врач больницы, но явно был здесь впервые: ловко заглядывал в каждую комнату, оценивая положение вещей за доли секунд. О как дружелюбно он встретил доктора, мягко положив ладонь ему на спину и подталкивая вслед за ними, отчего тот не мог противиться! Каждое действие было настолько осознанным, выточенным, проникающим (равно как и искусная речь) вглубь доверия, отчего требовалось постоянно напоминать себе: этот блеск в глазах и улыбка хитрые, ничуть не добрые. Его спутник, с которым тот вел поначалу оживленную беседу, но быстро затих при встрече доктора, выглядел серьезнее, даже мрачно. Главным удивлением стала его личность, к сожалению, глубоко известная мне: это был мой отец!..

Каким образом у этого человека получается так настойчиво и часто появляться в моей жизни? И что, в конце концов, главе фабрики игрушек может понадобиться в этом месте, да еще в компании столь сомнительного, почти бандитского вида человека?

У меня не было иного выхода, кроме как вбежать в комнату досуга напротив кабинета, в это царствие цветочных горшков, так густо населивших комнату, будто их количество оказывало важнейшее лечебное действие. Однако широкий проем от одной стены к другой не имел двери и укромных углов, чтобы доктор мог наскоро выглянуть к своим больным. В таком дефиците времени я мог разве что повернуться спиной к кабинету, скрыв хотя бы лицо, и начать здороваться с каждым растением, пожимая им листья, точно в глубоком уважении ладони. Быть может, меня не заметили потому, что мой отец выглядел занятым делами мировой важности, или же меня спасла умелая маскировка, но сзади раздались лишь обороты ключа в замке, тонкий скрип петель и последующий дверной хлопок. С той же скоростью я совершил обратное действие — унизительное, беспардонное, опасное, в конце концов, ведь меня могли раскрыть. Но мне было крайне любопытно, о чем могут говорить члены столь разнородной компании, и я в высшей степени сомневался, что это как-то связано с лечением.

На мгновение я обратил взгляд в замочную скважину — доктор прошел за свой стол, мужчина в свитере встал сбоку, оперевшись о шкаф с документацией, а мой отец более примерным образом занял место на стуле — и прижался к ней ухом.

— Кто вы?

— Nominasuntodiosa[1], доктор. Вы учили латынь и должны знать это выражение. Обо мне вам нужно знать только то, что я представляю отряд специального назначения. И что мы вынуждены временно взять контроль над руководством больницы.

— О чем вы говорите? На каком основании?!

— На таком, что вам угрожает опасность, а мы здесь, чтобы от этой самой опасности вас защитить. Все просто.

Доктор резко встал, со скрипом отодвинув кресло, и громко сказал:

— Так, если я сейчас же не увижу удостоверения или значка какой-либо структуры, то немедленно звоню в полицию!

— Зачем тревожить наших и без того занятых офицеров. Нет, вы, конечно, можете это сделать, но у меня есть вариант получше… Может, это вас успокоит?

Момент тишины вынудил вновь заглянуть внутрь: мужчина передал доктору документ, который тот бегло просмотрел стоя, а затем принялся перечитывать внимательнее, медленно опускаясь в кресло.

— Откуда мне знать, что это не подделка?

— А вы, однако, скептик… Что ж, внизу есть номер. Возможно, вас даже соединят с мэром. Отличная возможность пообщаться с ним, я думаю.

— Пожалуй, я так и сделаю. С вашего позволения.

— Как вам угодно. Мы никуда не спешим.

Он стал вычищать грязь из-под ногтей и напевать мелодию, словно нисколько не сомневался в своей афере. Я надеялся, что доктор в тайне вызывает охрану или что номер окажется несуществующим, отчего и переживал: как бы в следующий миг на него не направили пистолет. Между тем гудки связи отзвучали в трубке телефона, а на другом конце линии раздался голос. Улыбка мужчины в свитере росла пропорционально тому, как доктор краснел, выслушивая явно гневную речь, запинался и неловко извинялся. Наконец он сбросил звонок и некоторое время безмолвно от унижения смотрел в окно.

— Допустим, — сказал он хриплым голосом. — И зачем вы здесь?

— Дело в том, что около месяца назад из вашего отделения сбежал пациент. Нет-нет, я вас ни в чем не обвиняю, не подумайте — это и правда не ваша вина. Недавно известная всем фармкомпания выпустила новый препарат… Он же поступил и в ваше отделение, так?

— Верно, но это тут причем?

— Как выяснилось, он не проходил клинических испытаний. Я имею в виду, не только на людях, а вообще в принципе. Думали, никто не узнает, раз психиатрия… Короче, агрессия этого пациента, Мэда Кэптива, — это просто побочное действие таблеток.

— Что за чушь, простите меня! Препарат получали многие больные, но этот случай единственный.

— Кому, как не вам, знать, что медицина непредсказуема. У одного есть, у других нет. У кого-то сразу, у других никогда. А мы здесь, чтобы убедиться в этом, и защитить всех, если новые случаи все-таки будут… Лучшее лечение — профилактика, не так ли, доктор? У полиции полным-полно забот, и они не будут дежурить в больнице целые сутки. А мы — будем. Вам не понравится, но скажу сразу, что вход и выход из здания запрещен всем без исключения до завтрашних 8:00 утра.

— Да как вы… Это же полное нарушение прав человека!

— Док, по-моему, вы не понимаете масштаба угрозы, — сказал мужчина особенно низким, рычащим басом. Терпение его накалялось. — Мэд Кэптив убил санитара, если вы помните. И спокойно себе сбежал. Точно: еще и сожрал кучу детей за месяц. Один! А теперь представьте своим ученым умом, что будет, если все эти последствия умножить на, скажем, тридцать… Поэтому мы как раз сохраняем ваше право: право на жизнь.

— Хорошо, хорошо, я ценю это, но… к чему такие меры для сотрудников?

— Любая новость разлетается по городу в среднем за двадцать минут. Не нужно зря волновать народ. Пока что ничего не случилось, и мы надеемся, что не случится, но кто его знает. Или хотя бы случится, но не выйдет за пределы этих стен. Кстати, по этой же причине всем в здании нужно будет сдать мобильные телефоны, у кого имеются. Стационарные мы отключим сами.

— Немыслимо, просто немыслимо… А вас тоже зовут nomina sunt odiosa? — обратился он к Бенедикту Савве, поскольку тот ни разу не поучаствовал в разговоре.

— О нет-нет, я не агент этой группы… Меня зовут Билл, адвокат. Для судебного процесса над упомянутой компанией я должен зафиксировать состояние пациентов на сегодняшний день. Понимаете ли, один человек или толпа — это совершенно разные с юридической точки зрения обстоятельства. Оттого и просим вас позволить нам осмотреть ваших самых… активных пациентов. Могу лишь обещать, что не заберем много времени и не потревожим их.

— Что ж, это меньшая из всех просьб за сегодня…

— Вот и чудненько, — сказал мужчина в свитере и направился к двери.

Тот факт, что мой отец представился адвокатом с вымышленным именем, обездвижил меня своей нелепостью, и я очнулся, когда все в комнате уже двинулись к выходу. Мне пришлось бежать во всю прыть, не заботясь о скрытности и бешено думая о любом возможном на тот миг укрытии. Как славно, что тотчас же передо мной в комнате досуга с разбегу прыгнул в одно из кресел возле журнального столика… маленький мальчик. Мне все более верилось в собственное безумие, однако галлюцинация это или нет, он подсказал мне, что делать, и я последовал его примеру. Это уже после всего я понял, что заросли хлорофитума отлично скрывали нас от разбойничьих глаз, как тигров в тропических джунглях. И только благодаря этой удивительной хитрости нас не заметили, и можно было выдохнуть, успокоив ритм гудящего сердца.

Я попытался рассмотреть мальчика, но цветочный горшок на столе так совершенствовал соседнее укрытие, что я с трудом видел его на расстоянии вытянутой руки. Он разместился в продавленном сидении, как птенец в гнезде, и лишь растрепанные волосы на темени виднелись выше подлокотника. Уж не мерещится ли мне… не новое ли это доказательство… Быть может, вся эта гремучая смесь образов и событий — лишь часть нездорового спектакля души?

— Не смотри, а то выдашь! — прошептал мальчик, когда я выдался вперед, чтобы обогнуть взглядом массивное растение.

— Рядом никого нет.

Тем не менее я осмотрел комнату: складки этого флорариума, как выяснилось, могли таить в себе детей.

— Обещай, что не сдашь.

— Я не стану рассказывать о тебе, — сказал я, мысленно добавив: по меньшей мере, пока не уверюсь в твоей реальности.

— Хорошо.

И мы продолжили сидеть в мерной тишине. Лишь спустя минуту мальчик зашевелился, медленно являя мне напряженные, почти у переносицы брови, беспокойный взгляд, направленный вглубь мыслей, и подвижные сухие губы, которые то морщились влево, вправо, то собирались в пучок посередине. Сколько же серьезных раздумий виднелось на юном лице — быть может, он решал, посвящать ли меня в свои тайны, или же размышлял над известными ему одному вопросами.

— Откуда ты? — заговорил я.

— Оттуда.

Сидя теперь на краю кресла, он указал прямо, словно одного направления мне было достаточно для понимания. Наверное, в здании есть и детское отделение, а он вбежал сюда, охваченный игрой в прятки или чем-то подобным. Однако он не выглядел больным, да и какие душевные напасти могут поразить детей, мне было неизвестно.

— Почему ты здесь?

— Прячусь.

— Это мне прекрасно понятно. Я имею в виду, здесь — в этой больнице.

— Меня просто пока некуда деть.

— Как это понимать? Больница уж точно не приют.

Он вдруг обратил на меня тоскливый, полный отчаяния взгляд, точно я сказал нечто обидное.

— Я хочу сбежать, но там внизу двое. Если бы ты отвлек их, то я бы прошмыгнул как-нибудь… Можешь помочь?

— О нет, о подобном и речи быть не может! Это физически затруднительно, а сейчас, вероятнее всего, невозможно… И почему из всех доступных шалостей ты выбрал самую небезобидную?

— Ничего это не шалость: я хочу увидеться с Кэрол, моей сестрой!

— Почему она сама не придет к тебе?

— Она тоже в больнице.

— Здесь?

— Нет. Не знаю… — Мальчик заметил мое неприкрытое удивление и добавил: — Нас разделили, когда забирали из приюта. На мне ни царапинки, поэтому меня сюда. А Кэрол поранила живот, это уже серьезно, я думаю.

— В таком случае, мне кажется глупым покидать больницу. Предположим, у тебя получится, но куда ты направишься, не зная, где она? Намного разумнее будет остаться здесь, где врачи сообщат вам друг о друге.

— Но они не говорят. А я волнуюсь! У меня больше никого не осталось…

— Представь, как она забеспокоится, узнав, что ты сбежал и находиться невесть где. Лучше этим поступком ты ей точно не сделаешь.

Некоторое время он напряженно обдумывал мои слова, после чего согласился и бессильно откинулся на спинку кресла — взрослый, рациональный довод, казалось, выжал из него все необдуманное ребячество, а вместе с тем и силы.

Правильней всего было бы рассказать о мальчике санитарам, но я дал ему слово, какое должно держать даже перед ребенком. Вместо того я пообещал себе самолично присмотреть за ним: со мной он не примется вновь за бегство (неизвестно, что те бандиты могут сделать с ним) и исключит иные глупости. К тому же, мне все равно нужно было ждать врача на этом самом месте, но главной же причиной была… видимо, скука: точно, провести время с ним намного приятнее, чем с нездоровыми товарищами по палате!

Одновременно с мыслями, как нам обоим скоротать время, я приметил книжный шкаф в углу комнаты. На мгновение это показалось чем-то диковинным, отдаленно знакомым, и я вдруг представил, как давно не держал в руках книгу. Как горько — не просто не читал, а даже не листал, хотя бы на минуту притворившись образованным человеком! Я подошел к полкам и внимательно изучил ветхие корешки: Джек Лондон, Жюль Верн, Стивенсон, Дефо, Драйзер… В основном классика реализма и приключения, по ясной причине исключительно спокойные на сюжет. Большинство книг я читал в молодости, поэтому моя рука потянулась к незнакомому автору. Несмотря на любимую морскую тематику, книга оказалась написана десятилетием ранее, а значит не предвещала качества. Однако нужно учитывать, что я буду читать не один и не столько себе, а в юном возрасте услышать исполинов мира литературы все равно, что начать лыжное катание спуском с Эвереста.

Невидимое волшебство коснулось мальчика, когда я раскрыл книгу в кресле, вдыхая чудесный старинный запах: он вздрогнул от треска переплета, шелеста первых страниц, слегка наклонил голову… В следующую минуту мы уже стояли на палубе корабля во время яростной морской баталии; ох пусть это целиком и полностью словоблудие ради занятия времени, зато какие там сражения: лязганье шпаг, брызги соленой воды, взрывы пушек и неотъемлемая матросская брань — все это чувствовалось так ярко, что затмевало все вокруг. Лишь касания моего слушателя, когда тот перебрался через столик и разместился между мной и подлокотником, ненадолго возвращали в настоящее. Он спрашивал названия частей корабля, и я показывал их на картинках, а он восхищенно восклицал: вот это да, ух ты! Когда у меня иссохло горло, я предложил мальчику перенять роль рассказчика. Детские глаза заблестели ярче золота в солнечный день. С особой долей театральности он поднимал руку, если герой держал оружие, прижимал верхней губой к носу висячие листья цветка, изображая усы, и пародировал хриплые, пропитанные дымом и ромом голоса моряков. Признаться, я изрядно посмеялся от этой ребяческой легкости и частицы бесстыдности.

Стало тепло на душе, начало клонить в сон. В полудреме слова слышались все отдаленнее, пока их не оттенили собственные мысли и образы. Мне вспомнилось, как однажды я задумал почитать Виктиму на ночь (ему тогда было четыре) и долгое время выбирал книгу, какая могла понравиться нам обоим. Я отчетливо помню тяжелые шаги по ступенькам, трепет сердца… Но когда я приоткрыл дверь, увидел Фелицию на стуле рядом с ним — она сразу заняла эту должность, и, конечно, он невыносимо радовался именно ей. После того я больше не пытался читать ему. Теперь же понимаю, что нет сильнее счастья, чем проводить время с сыном за этим занятием.

— Ой! — воскликнул он, согнав крупицы подступающей дремы. — Глава кончилась… А они выплывут, спасутся?!

Я медлил с ответом, еще не до конца придя в себя, и ему ответил кто-то со стороны коридора:

— Конечно, Фил. Это только начало книги…

На входе в комнату досуга, оперевшись о стену, стояла медсестра. Разумеется, для больницы это обычное явление, но, когда мне довелось рассмотреть ее, я добавил новый штрих в пользу своего безумия. У нее были те же тонкие, почти аристократические черты лица, вьющиеся медные волосы, убранные на затылок, и прекрасная молодость лет — уж не та ли это девушка, какую я повстречал на фабрике своего отца? Все именно так: мисс Рей, кажется… Каким чудесным образом она находилась здесь, одетая в медицинский халат? Воистину вокруг происходила какая-то чертовщина!

Несмотря на дружелюбный вид девушки, мальчик бросил книгу на стол и пробрался мне за спину, точно кролик при виде лисы.

— Как не стыдно, Фил, — нагрубил мальчику, а потом убежал, заставив искать тебя по всему зданию!

— Не стыдно! Он смеялся, что я из приюта. И назвал бездомным.

— Это не повод отвечать на грубость грубостью. Что ты ему сказал?

— Что… что… Что он сумасшедший тупила, вот как! — ответит тот гордо.

— Фи-ил!

— А что — он первый начал!

Мисс Рей потерла переносицу, весьма неприкрыто прошептав, что лучше бы ее отправили на третий этаж. Полагаю, там находятся самые тяжелые и опасные пациенты.

— Так, а ну быстро в палату!

— Нет, — сказал он, уткнувшись лицом в мою одежду. — Я не вернусь, пока не узнаю про Кэрол.

— А если я скажу, что узнаешь?

— Ты врешь, не верю.

— Фил, ты просто невыносим! Это нужно уметь еще поднять на уши всю больницу, чтобы один из докторов целое утро обзванивал знакомых. Нашли твою Кэрол, и все с ней хорошо. А прямо сейчас ты тратишь драгоценное время на звонок.

Признаться, я и сам не был уверен, правда ли это или искусный блеф дочери детектива, а уж мальчик выглядел еще более растерянным и не спешил выбираться из-за укрытия. И все-таки желание услышать близкую душу победило: он сдался, первым радостно устремившись в коридор. В какой-то мере я затаил обиду на мисс Рей, ведь теперь мне предстояло остаться в одиночестве, но я, конечно, не подал виду и продолжил читать, словно она избавила меня от одной назойливой проблемы.

— Смотрю, вы, мистер Фирдан, все же умеете ладить с детьми, — сказала она, оставшись напротив меня.

— Я не… Просто он… Это всего лишь чтение!

Мисс Рей задержала на мне хитрый взгляд и странно улыбнулась.

— Мне нужна ваша помощь. Вы явно ему понравились. Побудьте с ним немного, а то это просто ужас.

— Но мне нужно ждать встречи с врачом.

— Вопрос жизни и смерти, мистер Фирдан. Просто проведите его в палату — это займет всего десять минут.

Другие способы времяпровождения меня не особо-то прельщали, а в ближайшие сутки нашего заточения мне уж точно предстояло увидеться с врачом. Единственное, что пугало, так это возможные любопытные взгляды и вопросы санитаров. Уж не знаю, была ли то удача, халатность или у всего персонала вдруг возникли заботы поважнее пациентов, но вокруг не было ни души… У мисс Рей это тоже вызвало недоумение, и тогда я весьма кратко в обществе ребенка намекнул, чтобы они поспешили со звонком. К счастью, мы попали в детское отделение сквозной, обычное запертой дверью в начале опустевшего коридора, и там было спокойно и многолюдно — бандитская рука еще не коснулась этого места.

Мальчик побежал к телефону на посту медсестры, а мы встали неподалеку, наблюдая возбужденный диалог, и разговорились сами. Мисс Рей рассказала, что помогает здесь в качестве волонтера, затем спросила, что я имел в виду. Страшная новость, однако, удивила ее многим меньше меня: она видела подозрительных людей в черных костюмах на первом этаже и, убедившись в моих словах, поспешила отправить пару сообщений текстом. Мне хотелось верить, что адресатом был ее отец, который хотя бы в тайне придет нам на помощь. Неожиданно она поинтересовалась, какой вихрь судьбы занес сюда и меня. Вначале я удивился, почему столь умная девушка уточняет очевидную вещь, и вдруг понял, что ведь не был переодет в больничную одежду. Я поведал о минувшем вечере — все, что помнил сам, и она необычайно искренне огорчилась упоминанием о пропаже Виктима. Болезненная тема подвела разговор к концу.

Временами мисс Рей встревоженно отвлекалась и, кусая губы, то оборачивалась, то поглядывала на мальчика, пока не погрузилась в мысли полностью.

— В чем же заключается моя помощь? — спросил я в момент тишины.

— Сейчас время посещений — слышите шум и гам? — Она посмотрела вдаль по коридору, откуда и правда доносилась смесь женских и детских голосов. — Фил из приюта… Мне бы не хотелось, чтоб он это видел.

— Я могу понять его чувства, но невозможно же всю жизнь прятать от него чужих родителей…

— Вы не понимаете, мистер Фирдан… Об этом не сообщили в новостях. Вчера Мэд Кэптив напал на приют «Лост Чайлд», убив там всех воспитателей и охранников. И конечно же… детей. Спаслись только Фил и та девочка, Кэрол. Вы представьте: за раз потерять почти всех, кто был ему хоть какой-нибудь семьей… Он идет, — прошептала она. — Просто заболтаем его чем-нибудь.

Когда мальчик только услышал свою сестру (если можно так выразиться), его лицо заискрилось радостью. Но с каждым мигом звонкий смех потихоньку испарялся, лицо хмурилось, словно дьявольски-алая телефонная трубка вытягивала счастье через ушную раковину, и подошел он к нам в явном смешении чувств.

— С Кэрол все хорошо. Врачи зашили ей живот нитками! Это очень страшно, но… так круто! — сказал он с некоторым восхищением. — Я тоже, когда сильно поранюсь, зашью себе.

— Фил, ни в коем случае! — мгновенно вмешалась мисс Рей. — Это могут делать только врачи — специальными нитками и иголками.

— Да? Хорошо, тогда попрошу врача… Вот. А завтра Кэрол уже отпустят и… нас заберут.

Мисс Рей вдохнула, начиная отвлеченную тему, но впереди раздался особенно громкий, в чем-то даже уродливый раскатистый смех. Мальчик замер, подобно антилопе перед шелестом высокой травы, с одним лишь отличием: любопытство в нем преобладало.

— Что это там?

— Это… медсестра ставит укол, — сказала мисс Рей весьма неуверенно.

— Смешной укол?

— Смех? Тебе показалось, Фил: это был крик, — сказал я.

В одно мгновение он нахмурился, устремился вдаль по коридору, ловко обогнув нас, и в секунду детской прыти оказался напротив здешней комнаты досуга. Я поспешил было за ним, но мисс Рей остановила меня: бессмысленно черпать пролитое молоко.

К большинству детей пришли матери, к некоторым вместе с отцами. Женщины плакали, целовали, обнимали, щекотали своих детей, завороженно слушали их, заняв все кресла и диваны, улыбались, как бы стараясь за час-другой восполнить недостаток теплой семейной атмосферы. Мальчик застыл, словно по воле искусного гипнотизера, и лишь глаза его едва двигались из стороны в сторону. Я направился к нему, представляя его чувства: когда-то я с той же с болью смотрел на сверстников, которые прогуливались с любящими отцами. Тоска — тоска из-за того, что есть у многих других, но нет (и не может быть) у тебя. Обыденность для одних детей и драгоценность для других.

Как только я коснулся плеча мальчика, тот вскрикнул и зашипел, словно моя рука была раскаленным металлом. Звук получился негромким, но привлек внимание.

— О, бездомный! — крикнул нахал вдвое старше. Его смех превосходил по силе звука лучших арабских скакунов, раскрывая того, кто сокрушил наши с мисс Рей планы. У матери, что сидела рядом, хватило совести опустить кривоватый палец, направленный в нашу сторону, но ничего более этого.

В ярости я разогнался, как локомотив, чем напугал их, остановившись всего в шаге от дивана.

— Я требую извинений: ваш ребенок оскорбил моего сына!

— Это ваш сын? — спросила она саркастичным тоном. — Я точно знаю, что вчера его привезли из приюта. А бездомный — это тот, у кого нет дома.

Признаться, я несколько опешил, но в пылу эмоций, накалившись лицом, извергая литры горячего воздуха, прибегнул ко лжи — лишь для того, чтобы восстановить справедливость:

— Неделей позже он официально станет моим сыном!

— Значит, все-таки пока что он не ваш сын. И за что нам извиниться? За правду?

О как же мне хотелось высказать правду в адрес дитяти этой женщины: про излишнюю упитанность или кривые зубы, про недостаток умственного — по крайней мере, духовного! — развития, — чтобы им стало понятно, насколько порой бывает обидна правда. И клянусь, я бы разругался с этой невоспитанной дамой, не раздайся позади звук шагов, быстро удаляющихся по коридору.

По известному звуку я нашел нужную палату, где мальчик приглушенно плакал, пряча лицо в подушку. Там же меня встретила и мисс Рей. Ее глаза были пропитаны страхом, она беспорядочно металась по комнате, точно скот накануне землетрясения. Сначала мне подумалось, что это веление женской натуры — беспокойство за мальчика, но с каждым мгновением ее тревожные движения обретали цель: она что-то искала. Вместе с тем я достиг края кровати, на которой содрогался в душевных конвульсиях мальчик, и различил шепот. Мне пришлось нависнуть прямо над подушкой, чтобы понять его. Имена — господи, множество имен, как не трудно догадаться, всех сгубленных детей! Он повторял их одно за другим, как молитву. Трудно представить, сколь тяжело оплакать одного человека, что уж говорить о целом приюте, о десятках близких… Что мне было делать? Что сказать? Могло ли что-нибудь в целом мире облегчить груз горя, выпавшего на невинную детскую душу? Не существует таких чудотворных слов и действий, лишь время способно на это.

Тем временем мисс Рей обыскала шкаф с игрушками, детские койки и нашла плюшевого медведя под одной из них. Несколько даже смехотворным образом она встала по близости, держа игрушку, точно шприц с успокоительным, готовая приступить к неясным манипуляциям в любой миг. Мне же оставалось лишь погладить мальчика по голове — и я вложил в это действие все сочувствие, какое невозможно выразить словами. На удивление, мальчик не только не отверг мой жест, как минутой ранее в коридоре, но и вскочил, неожиданно крепко обняв меня. Хватка была недетская, силы ей придавали чувства… Перед глазами показались всевозможные мушки — видимо, мне и впрямь стало дурно от волнительной сцены. Казалось, это вызвало еще больше слез: я ощущал влагу и жар дыхания. Даже неизменно-включенные лампы замигали, словно эмоциональное напряжение затрагивало и электрическое. Наконец я полноценно, двумя руками обнял мальчика и…

… и весь вчерашний вечер вспыхнул перед глазами без каких-либо усилий, но более всего в возвращенной памяти отпечаталась с точностью до звука одна лишь ужасающая в своем спокойствии фраза: «Я тебя ненавижу. Лучше бы у меня не было отца».

— Прости меня, прости за все, Виктим! Я люблю тебя, — сказал я уже в настоящем, сам того не осознавая.

Неизвестно, что произошло за время, пока я был охвачен воспоминаниями. Все остались на своих местах, но выражения лиц каждого изменились. Мальчик отстранился и уже не плакал, словно я вытянул из него эмоции, даже в некотором смысле разделил их; во влажных глазах светилась палитра смущения, растерянности и озадаченности. Мисс Рей выглядела вдвойне изумленно. С высоты груди игрушка безвольно опустилась до уровня пояса.

— Вы гений, мистер Фирдан… Вам удалось без игрушки — это здорово! Ах, это же так просто… как я могла не догадаться: объятия; нет, это частное, общее — любовь… Любовь, забота!

В дверь постучали трижды, быстро, гулко и мощно. Звука открытия не послышалось — она уже была приоткрыта, а на пороге стоял мужчина в белом халате. Неведающего человека подобная мимикрия могла бы действительно обмануть, но я-то отчетливо помнил это щетинистое лицо и ухмылку вседозволенности. Бандит, который пришел вместе с моим отцом, заговорил необычайно мягко и без зловещего баса в голосе:

— Так-так-так, что это тут у нас?

— Профессиональные трудности, — сказала мисс Рей с легкой улыбкой. Наверное, подумала, что это настоящий врач.

— О, да? А то мне показалось, что вы защищаете мальчика от монстров, — начал он и, несмотря на подобную чушь, с бесстрастным, серьезным выражением лица осмотрел нас. — Опаньки, ты удивился, потому что не понял меня, а ты, — он указал на девушку, — потому что я знаю.

Тонкие губы растянулись в дьявольской улыбке, которую можно было сравнить с лунным серпом.

— За мной, оба!

Я взглянул на мисс Рей с невольным вопросом: что нам делать. Похоже, она и правда размышляла над бессмыслицей, которую сказал этот мужчина, но, что гораздо хуже, кажется, понимала ее… Как бы то ни было, здание захвачено, окном нам не выбраться и бежать некуда, а сопротивление лишь ухудшит и без того незавидное положение. И тем же путем, едва уговорив мальчика не следовать за нами, мы вернулись в наше отделение. Маскировка мужчины в свитере не ограничивалась одним халатом: у него оказались ключи от кабинета доктора, который, оставалось надеяться, жив, невредим и отдал их по доброй воле. После того как мы вошли, он тотчас же запер дверь, занял главенствующее место за столом и задумчиво смотрел в окно, словно определяя погоду по надвигающимся тучам.

— Итак, кто вы, черт возьми, такие?

— Алисия Рей, — сказала моя спутница с гордостью и села на стул напротив него.

Черные брови крайне эмоционально взмыли ко лбу, после чего опустились ниже прежнего.

— Повтори-ка, что сказала.

— Рей! А он сын Бенедикта Саввы.

— Ага-ага, а я праправнук Николы Тесла. Что за сборище блудных детей…

Мне казалось удивление связано с тем, что мужчина в свитере взял в заложники дочь одного из известнейших детективов страны, и это явно не останется без последствий. Однако затем он сказал тоном, в котором не чувствовалось страха:

— Рей, говоришь… — Он размашисто и небрежно почесал щетину на подбородке, постучал суставами пальцев по верхним зубам. — Интересный ход событий. Ненавижу Реев, этих высокомерных ублюдков. Ничего личного. Пока что.

Он оскалился (по-другому назвать это выражение рта я не осмелюсь) на последней фразе, удовлетворенно глядя на возмущенную мисс Рей.

— Выкладывайте, что вам известно о монстрах.

[1] С лат. «имена ненавистны» (не стоит называть имён).