Pavor Nocturnus

Питер Фирдан

29.09.199 X г., 06:25 PM

Улицы Юго-Восточной части города

Поразительно, что даже в моменты осознания собственной ничтожности, безнадежности, когда ничто в целом мире не держит человека и нет такого существа, которое радовалось бы ему и ради которого он хотел бы продолжать жить, нелегко решиться шагнуть за край. Древнее проклятое чувство, заложенное Господом в каждое здравое создание: инстинкт самосохранения. У человека, в отличие от животных, он, по сути, бездумный, усиливался зовом разума и тяжестью размышлений. К примеру, страх того, что «после» ничего не случится и всякая твоя мысль угаснет безвозвратно. И конечно же, страх лишиться всего земного — если не материальных благ и семьи, чего я и так уже был лишен, то возможности нового вдоха. С физической стороны удручало, что любое лишение себя жизни предполагает ту или иную степень болезненности: удушение в петле или под водой, передозировка лекарствами или прыжок с высоты, — и, быть может, это сдерживало меня сильнее всего остального. До той минуты я считал, что самоубийство — удел слабовольных, жалких людей, проявление слабости духа, но ведь как парадоксально вышло: чтобы решиться на подобное (будучи в ответственном здравии духа), нужно иметь силу превозмочь все человеческое и животное, что в нас есть.

После музыкального бара я направился домой в пустынном одиночестве. Удивительно, но меня не терзали переживания, и даже при желании +я не смог бы думать о них. Напротив, мне стало страшно от того, с какой ясностью ума я посмотрел вниз, будучи почти на середине моста: не просто посмотрел, а всмотрелся в эту темную гладь, точно чувствуя жуткий, манящий зов. Взявшись за перила, я провел так несколько минут, впервые за долгое время ощутив странное спокойствие и легкость бытия. Робкое течение было заметно лишь в отражении лунного диска, где поблескивали крохотные волны, исчезая во тьме за его краями. Свежий речной бриз мягко ласкал лицо, навевая сладкое чувство дремоты. Позади не слышалось ни звука, ни шороха, словно в мире остались я, луна и эта пропасть длиной в горизонт.

Так наслаждаются жизнью, когда чувствуют, пусть и подсознательно, что это последние ее мгновения: конец.

И пусть в тот миг жизнь казалась даром, а не наказанием, эта страшная мысль все-таки вспыхнула в сознании: может, прекратить все, абсолютно все, здесь? Впервые я задумался об этом всерьез, скрупулезно взвешивая решение, как иной размышляет, не прикупить ли ему новый костюм или повременить еще месяц-другой. Ужасало и то, что это происходило не в бреду, не в болезненной тоске и не во власти гнева. Я смотрел вниз, пока глаза не иссохли настолько, что пришлось моргнуть, и с трепетом обнаружил себя на осыпающемся краю моста по ту сторону перил, где едва помещалась подошва туфлей. Казалось, разум сделал выбор, но тело сопротивлялось, держась за ржавый металл с небывалой силой и напряжением мышц. Нужно было всего лишь сделать шаг… Одно действие, которое решило бы все накопившиеся проблемы.

Мне стало интересно, опечалится ли кто-нибудь этим событием? Возможно, Роберт, Отто и Гилберт, но не более чем эмпатической, заученной грустью, какая бывает от известия о смерти давнего знакомого. Я был уверен, что Фелиция с Виктимом тоже оденутся в траур на время, а позже лишь облегченно вздохнут. Трижды мне доводилось отпускать перила и отклоняться вперед, как бы репетируя, проверяя себя, но всякий раз ледяной страх в животе побеждал. Возненавидев себя за слабость, я задумал последний, серьезный раз, перед которым взглянул ввысь, на истинный образ луны, и попрощался с Виктимом (отчего-то только с ним). «Прости, сын, что не могу быть тебе хорошим отцом».

Едва я превысил угол в девяносто градусов, готовый устремиться вниз, как схватился за перила с небывалой силой и скоростью, по воле того проклятого инстинкта. О как я был ничтожен; даже в самом ничтожном действии ничтожен!

— Давай вместе, — послышался голос слева от меня.

Признаться, я испугался и вздрогнул, отломив часть камня от края моста. Осколок с плеском упал в воду. Подобным моему образом на расстоянии десятка шагов стояла женщина зрелых лет в ослепительно-белом, подчеркнутым временем суток, платье. Одна рука ее была протянута мне ладонью вверх, а другая держалась за перила, размашисто дрожа, как парус на беспокойном ветру.

— Что «вместе»? — сказал я, не успев осознать происходящее: уж не ангел ли спустился, чтобы провести меня в последний путь…

— Прыгнем.

Я напрягся зрением и рассмотрел некоторые ее черты в полумраке: темные шелковистые кудри, подобные им темные — о нет, более! — смолянисто-черные глаза, которые, казалось, могли вместить в себя весь мир, и наперекор этому, играя контрастом, аристократически бледный тон кожи (быть может, в лунном свете) с платьем — свежесрезанным бутоном лилии. Перед лицом смерти я совершенно искренне мог сказать, положив руку на сердце, что еще не знал женщины прекраснее! Как женатый человек я, разумеется, устыдился своей мысли, но продолжал любоваться ею, словно картиной великого художника, не в силах отвернуть взгляд. У нее эти силы нашлись, и она посмотрела, как и я минуту назад, на луну, столь похожую на нее саму, и что-то в ее профиле было такое, что восхитило все мое существо. Что-то красивое и печальное, сильное и светлое, и не побоюсь этого слова — божественное… И вдруг я вспомнил, где мы оба находимся, осознал ее слова и сделался бледным, как и она сама. Я чувствовал, что смотрю на нее с диким, безобразным выражением лица, точно она предложила мне ужасную непристойность. Мое сердце отказывалось видеть на этом месте женщину.

— Прости, я думала, что ты, как и я… хочешь, но не можешь. Мне тоже страшно. Вот и показалось, что вместе… мы… можем помочь друг другу.

— Что?! — закричал я в пылу эмоций. — Какой вздор! Послушайте, миссис…

— О, зовите меня Романной.

— Звать? Я хочу знать ваше имя, а не прозвище…

— Это мне всегда нравилось больше, чем свое. Так что пусть в последние минуты я побуду Романной.

— Что ж (до чего же странная женщина!), ваше право… Я хотел лишь спросить: что могло привести сюда… — (я едва не сказал «столь прекрасную») — женщину в самом рассвете лет?

— Наверное, то же, что и тебя: желание все закончить.

— Попрошу не сравнивать! Я более чем уверен, что ваше решение продиктовано глупой женской склонностью к драматизму. Быть может, вы переживаете развод или, чего проще, лишь ссору — и уже решились прыгнуть! Разве вас не ждет дома любящий вас ребенок? Или у вас что, тоже столь ужасные отношения с отцом, что вы яростно его ненавидите? А возможно, у вас совсем нет друзей, а работа ощущается не иначе как каторгой? Если нет, то ваше положение ничуть не оправданно!

Она вновь обратилась к луне вместо ответа, и в бледных лучах засверкали слезы, а секундой позже задрожали губы. Мне тотчас же показалось, что я сказал бездумную глупость, и я хотел извиниться, но она вдруг заговорила:

— Ладно, это так смешно, — она горько улыбнулась, смахнув слезы ладонью, — что нужно тебя удивить, незнакомец. Так, с чего бы начать… Работа — это промах! Но с моей стороны, то есть один в твою пользу. Ты прав: я люблю свою работу. Еще в школе я поставила цель сделать карьеру, самостоятельно добиться всех высот. Позже университет и долгие десять лет ежедневной борьбы с коллегами, чтобы мое женское имя хоть что-нибудь да значило… А теперь твои промахи. Друзья? Подруги давным-давно служат на кухне для своих мужей и детей, позабыв в этой канители обо всем на свете, коллеги — открыто или в тайне ненавидят. Я не замужем, поэтому не могла ни с кем поссориться и, как ты говоришь, по женской глупости утопиться… Хотя недавно у меня начался роман с человеком, который мне вполне даже нравился. Мне нравилась моя жизнь…

— В таком случае я не представляю, почему вы поравнялись со мной на этом месте?

— Один вечер все изменил. Я возвращалась домой с работы. Поздно. Одна… Я… Да, знаю, нужно было сразу бежать, услышав сзади шаги. Но… я подумала: мало ли кто бродит по улицам, и бояться каждых встречных мужчин, как минимум, глупо. Нет, не глупо… Это я и правда глупая, тупая идиотка! Они все приближались, а я думала, что, если побегу, все равно рано или поздно споткнусь на чертовых каблуках. Знаете, высокие каблуки придумали мужчины, чтобы женщина не могла от них убежать. Я, конечно, пыталась… но меня… В общем, их было трое… Трое голодных отвратительных животных.

— Я понимаю, можете не продолжать.

— О нет, я продолжу! Потому что мужчины не представляют. Каково это, когда тебе свистят, преследуют тебя, загоняя в переулок, а вокруг ни души. Каково, когда набрасывают мешок на голову и валят, а ты лежишь на грязном асфальте и чувствуешь, как стягивают юбку, потом рвут трусы.

— Не нужно…

— Когда ты, — продолжала она в минуты истерики, — изо всех сил сводишь ноги в попытке отсрочить неизбежное. Секунда — и становится не только противно, но и больно… Знаешь, но в какой-то момент отключаешься и просто думаешь, а что будет после: оставят валяться на асфальте или просто убьют — и молишься о втором… молишься, чтоб придушили с самого начала, но это тянется толчок за толчком, пока не кончит первый, потом второй, третий…

— Умоляю, Господи, хватит!

— Как хорошо, что ты упомянул Его! Я выросла в верующей семье и хранила себя до брака — на самом деле, нет, просто так сошлось… Я решилась рассказать своему парню, не могла обманывать его и делать вид, что все хорошо… И знаешь что? Он бросил меня. Может, посчитал, что я изменила и солгала. Не знаю. Он просто ушел, и больше я его не видела… Я так нуждалась в поддержке, что рассказала маме — отношения у нас с ней не очень, но это единственный близкий мне человек. Конечно, она расстроилась и пожалела меня, но следом сказала, что, будь у меня муж, такого бы не случилось и… и что не нужно было мне так открыто одеваться, поздно возвращаться… То есть она пыталась оправдать их… одеждой, работой и отсутствием мужика! Боже… как я тогда нагрубила ей и выбежала в слезах. У меня не осталось никого, понимаешь? Даже Бога. Грязная, порочная, я омерзительна и Ему… Скажи теперь, это похоже на глупую женскую слабость к драматизму, а?!

Пусть вопрос и перешел в разряд риторического, я хотел поддержать ее словесно, но утратил всякую способность говорить. Вместо этого меня одолела печальная мысль: по какому извращенному закону жизни негодяи живут и здравствуют, в то время как благостные люди страдают, болеют и умирают — к тому же ведь, иногда из-за тех же уродливых людей? Почему сложилось так, что преступники не понесли наказания, получив желаемое и испортив жизнь этой прекрасной женщине? Почему мерзавец-отец живет немалое количество лет, а мать, прекрасной души человек, вынесла столько испытаний, зачахла и покинула меня в ужасно раннем для нас обоих возрасте.

— Прости, что вывалила это на тебя. Я уже со многим смирилась, но иногда рана поднывает.

— Вы удивительная женщина, — сказал я, но не смог продолжить.

— Потому, что меня изнасиловали?

— Нет же!.. Вы находили силы жить все это время. Значит, вы сильная.

— Может быть. Но сейчас я устала…

Меня овеяло страхом, когда она опустила подбородок, глядя в толщу воды, и темные пряди прикрыли лицо. В тягостном молчании любой миг мог стать последним. Я вздрогнул при малейшем ее движении, готовый броситься к ней — или даже за ней, пусть и плавал я скверно, — но она лишь разместилась на узком крае и свесила ноги, по-детски покачивая ими на весу. С виду казалось, что ничего не происходит, а мы забрались сюда ради красивого пейзажа и ярких ощущений.

— Мне было трудно выходить на улицу, трудно находиться рядом с мужчинами, даже чувствовать касания своего возлюбленного. Заговорить с тобой — тоже. Но я решила, что ты не можешь быть подонком: их не мучает совесть, и они не топятся. И наверное, я бы справилась с этим, как и сотни бедняжек, с которыми случилось то же самое. Если бы не еще кое-что…

Она положила руку на стройный живот — казалось бы, совершенно неосознанное действие, но оно отчего-то привлекло мое внимание. Удивительно, как порой мимолетный жест говорит больше, чем слова: зачерпывающее движение, как бы захват кожи в складку. В нем чувствовалась и сила, и ненависть, и отчаяние. После рассказанного это могло навести лишь на одну мысль, которую она, опередив меня на доли мгновения, озвучила:

— Ребенок. От насильника. — (Я горестно вскрикнул, осознав всю плачевность ее положения). — Чем я только думала! Нужно было сразу бежать в больницу. Чтобы мне там все выскоблили… и лучше бы вырезали матку целиком… А теперь вот прошел месяц.

— Я, разумеется, против подобного, но ведь можно…

— Можно, — поспешно ответила она. — Я это и делаю сейчас для нас обоих. Это вполне честно. А еще бесплатно и без совестных сожалений в будущем…

По собственной воле или по случайности ступня, облаченная в колготы, точнее пяточная ее часть, высвободилась из туфли, и та зависла на кончиках пальцев. И через мгновение устремилась вниз, словно ненужная более вещь.

— Как забавно… Я рассказала это не любимому, не маме (после ее-то слов), а незнакомцу на мосту. Но мне не стыдно — через пару минут либо эта тайна умрет вместе с нами, либо умру я, и мне будет уже все равно. Спасибо, что выслушал: стало и правда легче. Точно! Тебе тоже нужно выговориться. Это как очищение перед смертью.

Все мои трудности меркли в сравнении с мучениями этой женщины. Наше главное отличие в том, что гипотетически я мог наладить отношения с Фелицией, Виктимом и друзьями, мог сменить работу, а ее беды были необратимы. О как я проклинал себя за поспешные суждения! И отчего это я возомнил, будто мое положение ужаснее, чем у кого-либо? Жизнь устроена так, что всегда найдется тот, кому в сотни и тысячи раз хуже. В ту минуту меня мало заботили собственные несчастья — я, не видевший смысла в своем существовании, задался одной лишь целью: не позволить этой женщине покончить с собой.

— Вы должна жить!

— Ничего я и никому не должна.

— Вы сказали, что у вас никого нет, но ведь это неправда: теперь он есть у вас, а вернее вы есть у него.

— Я ненавижу его! — крикнула она так яростно, отчетливо, но уже в этой, казалось бы, чрезвычайно искренней фразе чувствовалась фальшь. — Я ненавижу эту тварь, что растет во мне. Как мне жить, зная, кто его отец, как мне растить его, зная, какие у него гены? Гены — это неисправимая вещь, мистер! Принести в мир еще одного такого же насильника? — Она погрузилась в болезненные воспоминания. — Знаете, что сказал его отец? А может, и не его — тот, который держал мешок. Он шептал мне на ухо, чтобы я покончила с собой, что так всем будет лучше. И мне жаль это признавать, но я согласна с ним.

— Неужели вы хотите, чтобы они победили?

— Они уже победили! Каждый из них по одному разу.

— О нет, сейчас они как никогда взволновано и трусливо ждут, ведь вы еще можете помешать им.

— Не смешите. Кто будет это расследовать… Тем более сейчас.

— Если вы прыгните, мир поредеет на одного хорошего человека, каких в наше время и без того мало, а те ублюдки ухмыльнутся и продолжат свое мерзкое дело. Я знаю, что вы бы не хотели той же участи для других женщин и девушек…

— Вы не знаете, какой я человек.

— Здесь нечего стыдиться, — продолжал я настойчиво. — Это ужасно, печально, но ни в коем случае не стыдно! Напротив, об этом нужно кричать: как прогнил мир, если подобное случается и остается безнаказанным… И рассказывая это, прошу вас, гордитесь — нет, вы не ослышались, гордитесь тем, что вы не поддались им, выстояли и оказались сильнее. В будущем же, когда вы увидите, как этот славный ребенок наполняет мир добром, гордитесь даже больше, чем если бы у него были самые благостные гены. Он будет ваш, только ваш и ничей другой! Потому что я уверен: если вы воспитаете его, даже сами мысли о насилии, грабеже, убийстве и подобном будут вызывать у него гнев и отвращение. Поэтому прошу вас не только не смещать чашу весов своей смертью, но и вырастить из него достойного человека. Прошу… не вините ребенка… в грехах… его отца!

Мое сердце трепыхалось от собственной речи — настолько мощной она была, раз поразила меня самого. Я радовался, что выбрал правильную нить и потянул за нее: разумеется, она не ненавидела свое дитя, поскольку математически это наполовину ее кровь. Более того, она любила его, подобно всякой будущей матери, ведь вместо медицинской операции решилась умереть вместе с ним. Лишь услышав от меня мысли, какие она боялась признать, она их приняла. Глаза впились в меня с небывалой пристальностью, в них блестели слезы. Ее тело дрожало, наполняясь желанием жить, и моему счастью не было конца, ведь худшее, как я думал, теперь позади. Я протянул ладонь, как и она минутами ранее, но с обратным значением: предложение жизни, — а когда мы сблизились на достаточное расстояние, робкая тонкая рука потянулась навстречу моей. Между нашими пальцами оставался крохотный зазор. Никто из нас не смотрел вниз, на трещины моста. Все случилось с такой скоростью, что я не успел ничего предпринять…

Крупный кусок камня откололся под ее весом. Она инстинктивно ухватилась за меня, как за ближайшую опору, и потянула вниз — благо я сумел вцепиться в нижнюю балку перил. Мы повисли на чудовищной высоте в сорок метров. Мое тело буквально разрывалось, и даже дышать было нелегко. В таком положении я не мог подтянуть ни ее, ни себя. О как же я стонал от боли: с одной стороны, край моста впивался в руку, которая дрожала и стремительно немела, с другой, вес этой женщины множился силой притяжения. В подобной почти безвыходной ситуации, когда моим силам оставалось не более минуты, я вдруг подумал: может, сама судьба велит нам сделать это и стоит просто разжать ладонь… Я посмотрел вниз, на эту женщину — сколько же страха было в ее глазах, умолявших меня о спасении, сколько силы в женской хватке!.. И отбросив дьявольскую идею, я потратил все силы и остаток воздуха, чтобы крикнуть так громко, насколько может человек.

Волшебным образом, точно мы были частью пьесы, над нами появился мужчина, а мигом позже напротив замер автомобиль. Именно в тот момент, когда мы нуждались в помощи больше всего! Вначале три крепкие мужские руки приподняли меня, пока я не оперся коленом о тот же сыпучий край моста, и уже вместе мы направили силы на эту женщину. Как только ее переправили через ограду, я выдохнул и сам перелез на безопасную сторону. Меня охватило потрясение — я с трудом помню и лица этих славных людей, и то, что было до того, как те ушли. Кажется, я протянул дрожащей рукой купюры в качестве благодарности, но, как выяснилось, портмоне ничуть не опустело. Один из них встряхнул меня за плечи и предложил вызвать помощь. Возможность попасть в психиатрическую больницу страшила меня, и я, должно быть, убедил их, что мы лишь хотели сделать красивые фотографии… Наконец нас оставили одних, прижавшихся спинами к холодным перилам и тяжело дышавших. Мы жадно поглощали литры воздуха, словно он мог кончиться в любой момент. Действительно не было ничего прекраснее на свете, чем дышать рядом с этой женщиной, зная, что она тоже дышит. И все же какая ирония: два человека, которые задумали убить себя, безмерно радовались спасению.

Если на меня это подействовало в какой-то степени ободрительно, бедняжка слишком многое уж перенесла в последнее время. Она прижалась ко мне, спрятав лицо в складках куртки, крепко стиснула плечо и зарыдала, нисколько не сдерживаясь: стонала, кричала, тряслась всем телом. Мне оставалось лишь дать ей выплеснуть накопленные страдания в слезах.

— Спасибо, — прошептала женщина, когда чувства стихли, и вмиг отстранилась, поднялась. Она направилась по мосту, прихрамывая на босую ногу, но, кроме того, так устойчиво и гордо, точно не было той минутной слабости.

С каждым шагом ступня пачкалась об асфальт. Между тем после наших объятий сильнее ощущалась прохлада осеннего вечера. Я отчего-то всмотрелся в ее силуэт и крикнул, когда она уже отошла на пару десятков шагов:

— Вы куда?

— Домой. Мне… нужно все обдумать. А еще горячий душ и чистая постель.

— Но вы же в одной туфле.

— Ты прав.

Странно это говорить, но я предугадал следующее безумное действие: она сняла вторую туфлю и бросила ее, подобно снаряду, вдаль реки. Это было так эксцентрично, что под стать этой женщине — да и в какой-то мере единственно разумно, ведь без пары обувь в любом случае непригодна. Однако никто и представить не мог, что после этого она примется за платье! Начнет не просто снимать его, а рвать на себе, словно высвобождаясь из бледного паучьего кокона. Я удивленно вскочил и поспешил к ней.

— Постойте, что вы…

— Ненавижу это уродское платье! — кричала она, разрывая шов сбоку. — И эти проклятые туфли! Это все было… в тот вечер.

— Нельзя же…

— Что, быть голой? И что с того? Чего мне теперь бояться? Самое худшее уже случилось, а я больше ни секунды не хочу оставаться в этом!

Пока я оттачивал какую-то мысль и силился оформить ее в слова, она обнажила часть бюстгальтера, и мне пришлось по-солдатски вмиг развернуться. Вдруг резкий треск — и стало поздно для убеждений: платье с тихим шорохом спало на асфальт. Не было иного выхода, кроме как предложить свою куртку.

— Я имел в виду не только наготу, но и холод! Молю вас, примите это и решите обе неприятности разом, — говорил я, приближаясь к ней спиной.

Она затихла в нерешительности; на миг я засомневался, здесь ли она или, быть может, уже удалилась, но продолжал держать куртку на вытянутой руке. Нежные пальцы ненароком коснулись моих и медленно приняли одежду.

— Ну и вкусы у тебя… Я похожа на серую мышь, которая прогрызла дыру в мешке, съела все зерно и застряла в нем!

Впервые за время нашего знакомства я услышал ее смех, тогда еще краткий, но мощный, исходящий из глубины повеселевшей души. Меня тоже позабавило крайне точное сравнение: куртка была несколько велика даже мне, а на ней, ввиду разницы в росте и размере, смотрелась, как древнегреческий хитон, почти достигая коленей. Главное, что вещь справлялась со своим предназначением. Собрав лохмотья в кучу, она направилась к перилам и без доли раздумий бросила обрывки ткани на милость течению.

— Вам стоит вызвать такси.

— Как видишь, у меня с собой ни телефона, ни денег… А от тебя (предвижу предложение) я этого не приму — ты и так многое сделал для меня.

— Но я хочу… нет, я настаиваю! Я не позволю вам ходить по улице босиком.

— Что ж, такси все равно не приедет на мост и какое-то время придется идти так. Если у тебя, конечно, нет других идей. Твои туфли точно не подойдут, даже не пред…

Повинуясь игривому, эксцентричному, как и она сама, желанию, я неожиданно для нас обоих взял ее на руки. Признаться, я поступил скверно, не предупредив об этом, отчего она в искреннем страхе побледнела, точно мрамор, и стала отбиваться, требуя поставить ее на место. Не знаю, что за всплеск юности меня охватил, но впервые за день мне стало весело, и теперь уже своим смехом я заразил, а в чем-то и успокоил нас обоих. Я спросил, участвовала ли она в школьных спектаклях, где часто фигурировал подобный романтический жест (оказалось, она любила актерствовать), и предложил вжиться в роли. На краткий миг промелькнула искра сомнения, но тотчас же она преобразилась, нежно приобняла меня за шею и стала кокетливо поднимать и опускать ноги. Так, помолодев на треть возраста, представляя друг друга кавалером и его возлюбленной, мы одолели мост в одно счастливое мгновение.

В ближайшем парке мы разместились на скамье и долгое время обсуждали театр, совсем позабыв о такси. Оказалось, что она, как и я, ценила пьесы сильнее, чем нынешний голливудский сброд — в отличие от Фелиции: та посещала со мной театр без особого восхищения. Актеры, чудеса декораций, костюмов, грима, лирика и возвышенность — казалось, никто еще не понимал меня так полно! И как горько, что эта женщина предпочла сферу бизнеса искусству: мир лишился одной прекрасной актрисы! Лишь спустя час случилась минута тишины, когда рокот сверчков был единственным звуком. Я позвонил в службу заказа такси и быстро пожалел, что сократил наше время до десяти минут. Она опустила голову на спинку скамьи и рассматривала созвездия, проводя пальцем в воздухе, словно чертила их. Обычно я не доверяю кому-либо душевные переживания и подробности личной жизни, но тогда мне захотелось рассказать про сегодняшний день, несколько предыдущих и всю жизнь в целом — все о моей семье, нынешней и родственной.

После долгого монолога она призадумалась, беспорядочно двигая глазами, точно расставляла услышанное в воображении. Наконец взгляд обратился на меня: она сделала некий вывод.

— Ты любишь ее?

— Я… не знаю…

— Не хочу показаться грубой, но здесь возможны только два ответа: да или нет.

— Фелиция — прекрасная женщина, заботливая, покладистая, не обделенная и красотой… Я благодарен ей за все труды и пытаюсь отвечать на них материально, но… видимо, нет. Когда мы только познакомились, нас охватили чувства, а позже пелена сошла и обнаружилась жестокая правда: ей хотелось мужа в весьма поздние для женского брака годы, а мне, одинокому и никчемному, бизнес и средства ее отца… В высшей степени бесчестно, я знаю! Наверное, поэтому я неохотно желал… заводить ребенка.

— Но почему вы продолжаете так жить? Это же пытка для обоих!

— Если ты имеешь в виду развод, то от этого всем будет только хуже: и мне, и ей, и Виктиму… К тому же… я люблю Виктима. И он, и Фелиция уверены в обратном, но я просто… я не могу. Кто по собственной воле будет вести себя отрешенно с собственным сыном? Более всего хотел бы я быть одним из таких мерзавцев, которые даже не задумываются об этом. Одна мысль об отце… что все так же разрушится… все повторится… О лучше я буду холоден к нему, чем когда-нибудь уйду из семьи и он возненавидит меня еще сильнее!

— А кто-то говорил не винить детей…

— Что?.. За что мне винить Виктима? Он, в целом, непло…

— Себя.

Охваченный удивлением, я даже не услышал звук мотора, который заревел позади. Я понял это лишь по тому, что она побежала на носках к такси. И когда я шел к ней, когда платил водителю, проклиная за опоздание на восемь минут, а не на пятнадцать, — в голове полыхало одно это слово, затмевая все вокруг.

На заднем сидении опустилось окно, и женщина сказала:

— Ты не твой отец, и в твоих силах построить крепкую семью. С Фелицией или кем-то еще. Ой, это прозвучало нехорошо… Не важно! Не перекладывай на себя поступок отца, а лучше попробуй сблизиться с семьей. Удачи тебе! — И назвала адрес, который память запечатлела так жадно, что я не вижу надобности его записывать.

Ее заражающая надеждой улыбка — последнее, что я видел, перед тем как машина завернула на перекрестке и полностью скрылась из виду. Мне вновь стало тоскливо в своем одиночестве, и я закрыл глаза в тишине, вспоминая наш разговор — не вполне ясно, ради проведенных минут с этой прекрасной женщиной или же ради его смысла. Несмотря на тягостное окончание встречи, от нее осталось чудесное послевкусие. Мне нравилось дышать, нравилось видеть аллею в парке, звезды, луну, фонарь… О как давно я не чувствовал себя настолько прекрасно! Сколь же мало нужно для счастья: человек, который нас понимает. И эта незнакомка, чьего имени я так и не узнал, понимала меня более всех остальных.

Я направился по залитым фонарями улицам, воодушевленный на нечто, что сам еще не вполне осознавал. Ясно было одно: нам стоит все обсудить. Вопрос был в том, что я хочу донести и как это сделать понятнее. И по дороге домой, и следующие часы в ожидании Фелиции с Виктимом, я бесконечно размышлял и репетировал речь, словно готовясь к выступлению на сцене. Все труды оказались напрасны, едва снаружи зашипели шины автомобиля: мое сердце затрепетало в страхе, унося с каждым ударом заученные слова и точность мыслей. К тому времени камин в гостиной прогрел первый этаж, а сделанный чай на кухне давно остыл — они задержались на добрый, по моим представлениям, час. И вместе с тем привнесли внутрь что-то, что было редкостью в этом доме, а в таком количестве, может, и небывалостью: смех. Виктим говорил оживленно, едва успевая извергать поток радостных звуков, а Фелиция смеялась с его возбужденного высокого голоска. Я задержался в гостиной, поражаясь невидимой сцене, и, подхваченный всеобщим весельем, приготовился забыть все произошедшее и пригласить их на чай.

Каково же было мое удивление, когда от моего появления радость вмиг покинула лица моей семьи… Виктим вдруг сделался обыденно молчаливым, даже несколько напуганным и, опустив глаза, просеменил мимо меня на второй этаж. Я взглянул на Фелицию, но та не ответила мне взаимностью.

— И как это понимать?

— А что ты ждешь от него, когда прямо перед ним набросился с кулаками на человека?

— И в отместку ты настроила его против меня?

— Конечно, Питер, наш сын же робот — я просто нажала кнопку «боюсь своего отца». Именно так.

С первых слов мне показалось, что в ее интонации и движениях есть некая странность, которую я вначале принял за вечернюю усталость. Фелиция никогда не обладала завидной долей грации и изящества, но тогда и вовсе уперлась ладонью в шкаф и положила ступню на колено, пытаясь справиться с туфельной застежкой на лодыжке. Более минуты она потратила на это бесплодное занятие, после чего грубо сняла туфлю, едва не порвав тонкую полоску ткани.

— Ты пьяна… Повела нашего сына в кабак, а потом еще и напилась! Какой пример ты ему подаешь?

— Какая я ужасная мать… Прости меня, о эталон прекраснейшего отца! — Она молитвенно сложила ладони и манерно потрясла ими, сопровождая жест наигранной гримасой жалости. — Если ко мне больше нет претензий, я отча-аливаю в душ.

Ее походка была довольно устойчивой, но запах алкоголя ощущался на расстоянии, когда она прошла в нескольких шагах от меня. Я с раздражением наблюдал ее спокойный, отрешенный вид, и рассеянный взгляд, словно она вмиг позабыла о моем присутствии. Мне даже подумалось не тратить время на разговоры в таком ее состоянии, но усилием воли я погнал эту мысль прочь и твердо решил: не случится лучшей минуты, чем эта.

— Нам нужно поговорить.

Фелиция замерла на половине шага, так и не ступив на лестницу, после чего медленно обернулась.

— Ух ты, на моей памяти, ты никогда не предлагал этого. Удивил так удивил, я даже повременю с душем — умеешь заинтриговать, когда хочешь!

Отчего-то мы невольно выбрали гостиную, а не кухню. Я разместился на диване, задумчиво глядя на полыхающие поленья, а Фелиция — в правом от камина кресле, подобно моему отцу сутками ранее. Она поставила руку на подлокотник и опустила голову на ладонь, наблюдая за мной с некоторым недоверием. Это было невыносимо: кажется, что труднее всего признаться в любви, но подчас — в обратном. Поразительно, сколько всего мне хотелось выразить, но прозвучала лишь одна фраза, ужасающая в своей сухой сути:

— Я тебя не люблю…

— О, так вот, что ты решил мне подарить: искренность! Пожалуй, это и правда лучшая вещь. После самой любви, конечно… Что ты так смотришь на меня? — Она ничуть не изменилась в лице, словно я сказал нечто совершенно обыденное. — Или думаешь, это такая уж неожиданность — поверь, я-то прекрасно это чувствую, Питер. Все пятнадцать лет чувствовала.

Несмотря на насмешливый безразличный тон, она напряглась: тело выпрямилось и задрожало, как от легкого холода. Опущенный взгляд наполнился раздражением и тоской, а верхняя губа дернулась трижды в малозаметной судороге — подобные слова ранят всякую женщину.

— И где продолжение, раз уж ты сам заговорил об этом? Мне любопытно узнать почему. Я что, непривлекательна для тебя? У меня маленькая грудь или грубые черты лица? Может, я была с тобой недостаточно мила и заботлива? Или плохо готовлю, или…

— Не в этом дело, Фелиция…

— А в чем тогда? В чем, Питер? Может, тебе нравятся мужчины?

— Что ты такое говоришь!

— Зато это многое бы объяснило. По крайней мере, я бы поняла и не винила себя, что я какая-то не такая.

— Мне не нравишься ты! — прокричал я, чувствуя, что все глубже вонзаю нож в ее нежное сердце, и в такой же степени она, румяная от алкоголя, словно от кровопотери, бледнела.

Нужно было мгновение, чтобы объясниться, но разве легко сознаться в столь постыдном поступке? И Фелиция не стала ждать, перейдя в наступление:

— Уж не знаю, чем я тебе так не угодила… Мне кажется, я была примерной женой, насколько бы тяжело это ни было — я всегда и во всем поддерживала тебя, я отдала тебе свою жизнь и всю себя. Я делала все, что было в моих силах. Но знаешь… — она приостановилась, вытирая ростки слез, — это взаимно: я тоже тебя не люблю. Уже… Когда-то любила и была искренна в свадебной клятве. Но даже самая чистая любовь меркнет и, в конце концов, угасает, когда ты чувствуешь к себе равнодушие, холод, а порой и грубость. Изо дня в день на протяжении пятнадцати сраных лет!

Каждое новое слово снежным комом копило в ней чувства, которые вскоре хлынули со всей обезоруживающей мощью. Нет ужаснее сцены для мужчины, чем плачущая женщина — верно, это действует на глубинном уровне, ведь слезы сигнализируют о беде, а мы как защитники обязаны ее устранить. Однако горько мне стало вовсе не от того, что самый близкий человек согнулся, касаясь лбом коленей, и содрогался в приступе беспомощной тоски, а потому, что это не рождало во мне должных чувств. Но бурный поток отступил так же стремительно, как и явился, оставив за собой лишь разводы туши на лице.

— Знаешь, спасибо за этот день рождения. Я говорю без иронии — если бы не ты, ничего бы не случилось! Хотя это само по себе иронично: казалось, ты поступил плохо, когда забыл о нем, когда оставил меня наедине с тем чудовищем и когда прятался на работе, — но этим сделал только лучше. Впервые в жизни я провела свой праздник весело и счастливо: не крутилась по дому, чтобы приготовить стол и везде убраться, не мучилась с приглашением гостей, не делала вид, что именно в этот день у нас с тобой все хорошо, и провела его с единственным человеком, который по-настоящему любит меня…

— Этот-то музыкантишка? Да вы с ним едва знакомы!

Признаться, я всерьез испугался, когда после долгого, внимательного взгляда она неожиданно рассмеялась и целую минуту не могла успокоить себя.

— С Виктимом, Питер!.. И да, в компании интересных творческих людей тоже, спела вот на сцене, о чем всегда мечтала.

Мы вновь погрузились в неловкую тишину. Фелиция рассматривала ногти, ясно давая понять, что ей стал не интересен разговор. Этот жест навел меня на мысль, которая и без того витала на периферии сознания, но теперь вышла на первый план, захватив его.

— Что у вас… с этим… вы с ним… вы…

Ледяной стрелой ее взгляд, направленный исподлобья, пронзил меня — о сколько в нем было ненависти и презрения!

— Трахались? Ты это хотел сказать?

— Да… именно это! Чем еще вы могли заниматься весь вечер, будучи нетрезвыми?

Фелиция сцепила пальцы в замок и нервно застучала указательным, правая нога также отбивала этот неприятный ритм. Ее лицо менялось в неясных гримасах, между тем нисколько не покрасневшее, но главным было то, что она молчала — и это молчание, в сущности, все проясняло. С какой же бессовестной легкостью, отчего я вначале не поверил слуху, она ответила:

— А знаешь, ты прав… Он отвел меня в гримерку и начал целовать. В губы, шею, плечи, грудь — все ниже и ниже…

— Боже, как ты могла, Фелиция…

— А потом, — нарочно продолжала она, — он схватил меня за бедра, приподнял и посадил на столик и… и грубо вошел в меня, а я царапала ему спину и стонала от наслаждения…

— Замолчи! — взревел я, не в силах слышать столь отвратительных вещей.

— … о да, мы трахались, как животные, Питер! Весь вечер!

Я вскочил, охваченный гневом, и в одночасье оказался над ней. Дрожащая ладонь была взведена над ее головой, подобно курку револьвера, готовая справедливо обрушиться на нее. Возможно так и случилось бы, но она выглядела столь высокомерно, победоносно, точно не видела в этом ничего ужасного, и мне стало противно даже касаться ее. Удивительно, как одно слово — одно действие! — может напрочь изменить отношение к человеку: минутой ранее я считал нас связанными хотя бы узами брака, но теперь она стала ненавистна мне, уродлива, стала чужой. И даже тогда я чувствовал не боль, а скорее злость, будто некто принадлежащей мне вещью воспользовались.

— Что, ударишь меня? Давай — это будет самым близким контактом за последнее время… Лучше бы бил! Лучше чувствовать к себе ненависть, чем вообще ничего.

Рука дернулась в направлении коридора, и я крикнул:

— Вон! Вон из дома… женщина! Я не желаю и рядом стоять с той, кого… касались другие мужчины! Иди к своему любовнику!

И я переборол отвращение — схватил ее за локоть лишь для того, чтобы скорее выпроводить. Спустя несколько шагов Фелиция стряхнула мою руку.

— Пусти меня! Не думай, что я останусь здесь — мне противен ты и весь этот дом, ставший для меня клеткой. Ни я, ни Виктим не хотим жить с тобой, — сказала она на пороге, вновь надевая туфлю, затем громче: — Виктим, мы уходим!

— Нет уж! Мой сын будет ночевать дома, а не с кем попало и неизвестно где.

Вначале послышались гулкие шаги, а потом на середине лестницы показался и сам Виктим, переодетый уже в домашнее. Мы все стояли на одной линии, и я смотрел на каждого по очереди, ожидая действий с их стороны. У меня вдруг заболела голова от всего происходящего — я решил, что насильно не стану никого останавливать: кто хочет, пусть выметается ко всем чертям!

— Мам… Что происходит?..

— Впервые в жизни я соглашусь с тобой, Питер, — сказала она полушепотом, смягчив голос: — Виктим, мне нужно уйти, а ты побудь дома.

— Я с тобой, мам!.. Я…

— Нет, милый… Папа очень хочет провести с тобой день. А я приду завтра, и мы с тобой пойдем на концерт.

Виктим выглядел, точно мученик, но безмолвно побежал наверх и скрылся в своей комнате: выбора у него все равно не было.

— И правда, Питер, пообщайся с сыном хоть раз в жизни. Проведи с ним вечер, встань пораньше и приготовь завтрак, а потом помоги с уроками на понедельник. И не забудь поздравить с детским днем… Побудь ему отцом — как жаль, что ты так редко вспоминаешь об этом!

Накинув пальто, Фелиция замерла на пороге и в последний миг обернулась.

— Все кончено, Питер… Кончилось в ту секунду, когда ты посмел даже заикнуться, что я тебе изменила. Брак строится на любви и доверии. У тебя нет ко мне ни первого, ни второго… Знаешь, сколько раз я фантазировала о мужчине, который полюбил бы меня и на словах, и в постели. Который хотел бы меня, а не делал это как какую-то мерзкую обязанность. И я пыталась понять, почему ты так упорно не любишь нас, пыталась предложить выход. Но теперь мне уже на все плевать — это твои проблемы и, если ты не хочешь их решать, никто не поможет…

Она схватила свою сумку с комода и долго искала в ней телефон.

— Он был неравнодушен ко мне с момента их переезда с сестрой. То за солью зайдет, то узнать что-то о нашем районе — это было и правда соблазнительно, но мне пришлось, наверное, даже слишком грубо, напомнить ему как-то раз, что я замужем. Мысли мыслями, но я никогда бы не завела отношения за твоей спиной. И сегодня я выпила недостаточно, чтобы забыть о чести и совести… Хотя иногда я задумываюсь: что мне с этой праведности? Я всегда надеялась, что когда-нибудь у нас все наладится, что вот-вот чудесным образом все разрешится. Какая я идиотка! Утром меня спас мужчина, которому я отказала… а узнав о моем дне рождения, этот мужчина сделал мне небольшой подарок — мелочь, которой ты даже не удостоился! Так что мне и правда стоит пойти к человеку, который за день дал мне больше любви и тепла, чем ты за всю нашу совместную жизнь.

Будучи с полными глазами слез, Фелиция вновь не справлялась с туфлей и с яростью кинула ее на пол, выбежав босиком. Я бросился за ней на крыльцо и кричал вслед, чтобы она обулась, — разумеется, я был зол на нее, но лишь истинный тиран позволит женщине ходить по улице босиком! И все же она предпочла испачкаться, пораниться, лишь бы ни на минуту не оставаться со мной, и едва ли не со скоростью лани ударяла пятки о плитку. Казалось, ссора должна была оставить неприятные впечатления, но отчего же я вдруг почувствовал неимоверную легкость? Словно я всегда понимал, что это должно было случиться, и этот груз подсознательно давил на меня — что ж, теперь она свободна, и, быть может, так будет лучше для всех.

Впрочем, если с Фелицией все решено, ведь у нее появился другой мужчина — я вижу это крайне ясно, как бы она ни пыталась это отрицать! — с сыном у меня есть шанс наладить отношения… Более всего в жизни мне не хотелось повторить судьбу своего отца, но она все равно начала настигать меня: наша семья так или иначе разрушена окончательно.