Подношение для истины

Дополнительная глава: о Юлии Светлицкой

Октябрь, тысяча девятьсот девяносто шестой год.

— Не верю, что это правда…

Сидя напротив массивного трюмо из грубого неотёсанного дуба, девушка вглядывалась в свое испуганное отражение. Ее дрожащие руки выверенными движениями проводили расческой по волосам, локоны послушно выпрямлялись и тут же возвращались вновь в аккуратные белесые завитки.

Не обращая внимания ни на прическу, ни на отражение, девушка потерянно всматривалась в свои же глаза. Их завораживающая глубина сейчас покрылась слоем мрака, словно океан, поглотивший бурю. И смятение вырывалось из них физически. Казалось, что любой, кто сейчас в них заглянет, — покойник. Потонувший корабль, разломленный на мелкие щепки. И лишь она одна, обладательница этих глаз, могла противостоять их силе.

Мир вокруг затерялся и померк, все мысли сосредоточились лишь на одном. Страх, боль, ненависть, обида, — все чувства смешались воедино и превратились в необузданный ураган, царивший внутри одинокой забитой девчонки.

Это не могло быть ошибкой. Диагноз подтвердил врач.

— Диагноз… — вслух повторила девушка и криво усмехнулась. Можно ли такое назвать диагнозом? Болячкой, которая выскочила так неожиданно? Простудой, что исчезнет с лица через пару дней? — Постельный режим тут не поможет.

Любая другая девушка никогда бы не назвала свою беременность диагнозом. А эта понимала, что в ее случае ребенок — это наказание, расстройство, язва, одно сплошное страдание.

И дело было не в этом беззащитном комке нервов, что сейчас клубился где-то глубоко внутри девушки, развивался и менялся с каждым днем. Он совсем не заслужил тех слов, которые всплывали в голове его матери. Вся вина была на обстоятельствах. На причинах и условиях, в которых младенец был зачат, на последствиях, которые он невольно принесет.

Еще нерожденный, этот ребенок отхватил по полной. Словил джекпот, прямо как и его мать.

— Юля! — послышался грубый женский голос. — Все сидишь, любуешься?! — мать ворвалась в комнату, словно ураган, и тут же снесла все мысли девушки из головы. — Любуйся, любуйся этой шлюховатой шестнадцатилеткой в отражении! Любуйся той, кто сломал жизни всей твоей семье!

Юля упрямо продолжала расчесывать волосы, не отрывая взгляда от своих глаз. Она даже не вздрогнула от резкого появления матери, не шелохнулась и не моргнула. Шум за дверью, крики и возгласы продолжались уже четвертый час и не умолкали ни на секунду. Все семейство Ожеговых яро спорило, рвало и метало, но все члены семьи были едины во мнении, что виновная здесь одна. Что именно Юля Ожегова повинна в страданиях, которые ложились теперь на плечи всей этой некогда идеальной и примерной семьи.

— Какая же ты дрянь, — продолжала мать, хаотично передвигаясь по маленькой серой комнате. — Как же я рада, что бабушка тебя не застала. Что бы она мне сказала?! Что я воспитала проститутку?! А что скажут соседи? Что скажет весь город?! Как мне теперь ходить на работу, смотреть в глаза всем покупателям?! Ты понимаешь, что мне жизнь сломала? Что Толику жизнь сломала? Как на него коллеги смотреть будут? Да его же выкинут взашей с завода! И на что мы жить-то будем?! А! Знаю! Ты нас и обеспечишь дальше. Своим телом, да?! У тебя это отлично получается!

Юля на секунду закрыла глаза и тихо выдохнула раскаленный воздух. Крики матери, словно лезвия, резали слух, иголками впивались в кожу, разрывали изнутри. Через мгновение она снова смотрела на свое отражение и заметила вдруг, как прозрачная слезинка скользнула по ее щеке.

— Господи, что нам теперь делать? — надрывалась мать. — Господи, дай Бог, Толик останется с работой… А если нет, дрянь, — женщина оказалась совсем близко к дочери, ее дыхание обожгло светлую макушку девушки, — ты лично будешь нас содержать. Понятно тебе?!

Юля промолчала, но рука ее замерла. Она задержала дыхание, и лишь ее голубые глаза бегали по разъяренному отражению матери.

— Я не слышу! — зарычала мать и схватила девушку за волосы. С силой дернув рукой, она замотала головой дочери вверх-вниз, словно управляла тряпичной куклой. — Отвечай, когда я спрашиваю!

— Да, да, поняла! — сквозь резко брызнувшие слезы запищала Юля, и чужая рука тут же отпустила ее, оставляя после себя ноющую боль в затылке.

— Другое дело. И готовься к свадьбе. Ты ни за что не родишь незамужней.

От этих слов все тело передернуло, словно от удара током. Но девушка упрямо промолчала и поборола приступ рвоты. Она не могла сейчас спорить с матерью, да и не хотела. Если этому ребенку суждено родиться, он должен появиться в полной семье. И неважно, кто его отец.

Когда дверь вновь закрылась, и комната опустела, а крики послышались в другой части квартиры, Юля отбросила от себя расческу и резко закрыла лицо руками. Она дала волю своим чувствам, позволила водопадам слез пролиться, сгорбилась и очутилась на полу, прижавшись к полу. Ее била дрожь, тело ломило в конвульсиях, а в голове звучал лишь истошный крик. Она была совершенно одна в этом мире. Униженная, покинутая и всеми забытая. За нее никто не мог заступиться, всем вокруг было плевать, что случилось на самом деле. Никто не хотел копаться в чужой боли.

Декабрь, тысяча девятьсот девяносто шестой год.

— День Николая Чудотворца скоро.

Юля вздрогнула от чужого голоса и невольно сложила руки на живот. Глупая привычка, взявшаяся из ниоткуда. Словно этому ребенку что-то угрожало. Девушка повернула голову вправо и заметила в дверном проеме фигуру говорящего. Темноволосый невысокий мужчина, скрестив руки на груди, вошел в комнату и внимательно осмотрел жену с ног до головы. Его карие глаза на секунду остановились на животе девушки, сокрытом под несколькими слоями теплой одежды.

— И что? — тихо спросила она.

На несколько мгновений в комнате воцарилось молчание. В небольшой кухоньке, в которой едва могло уместиться три человека, было сумрачно. Одинокая лампочка, свисающая с потолка на паре проводов, сонно мерцала. За окном давно стемнело, и снег валил большими хлопьями уже не первый час. У стены монотонно жужжал низенький грязно-белый холодильник.

— Ничего, — пожал плечами мужчина и сел за стол напротив жены. — Это привычка после монастыря. Я пять лет там провел, тяжело выкинуть из головы их расписание.

— И мы будем праздновать? — также кротко продолжила Юля, хотя ответа на свои вопросы она мечтала не услышать.

— Нет, — отрезал мужчина, нахмурившись. — Я больше никогда не выражу почтения этим православным извращениям. Больше никогда после их отречения.

Юля промолчала, задумчиво глядя в окно. Она знала эту историю наизусть, слышала ее чуть ли не каждый божий день, но ее мужу не нужно было разрешение, чтобы напомнить о случившемся. Он бередил незажившую рану каждый раз, когда представлялась такая возможность, лишь бы не забыть, лишь бы отпечатать свою боль клеймом.

— Сейчас я бы мог быть священником. Стоял бы на амвоне[Возвышенная площадка в церкви.], читал проповедь. У меня было бы все, о чем я мечтал последние пять лет. Все, что у меня отобрали.

— Почему?.. — бездумно спросила Юля, пропуская слова мужа мимо ушей. Она давно не вслушивалась в его гневные речи, наполненные злобой и обидой на весь мир.

— Ты же знаешь, моя дорогая. Все знают, что под этими лживыми обвинениями в честолюбии, корысти и жадности стоит лишь людская зависть и ненависть к тем, кто успешнее их самих. От меня всего-навсего избавились.

— Борис…

— Но сейчас я не жалею об этом. Они преподали мне урок, стали одной из ступеней к успеху. Знаешь, Юля, на их примере я понял, что мне не нужны чужие лавры и чужая готовая империя. Я могу построить свою.

— Что? — Юля удивленно взглянула на мужа. Таких слов от него она еще не слышала. И сейчас его откровения заиграли новыми красками.

Борис, заметивший интерес жены, гордо усмехнулся. Он явно ждал от нее именно такой реакции. В его карих глазах плескалось предвкушение, а пальцы нетерпеливо барабанили по столу.

— Знаешь, когда в девяносто первом году я заинтересовался Богом, мне улыбнулась удача. Мне дали возможность изучить религию изнутри, во мне разглядели потенциал и отправили в мужской монастырь. До двадцати семи лет я прожил в отрыве от всего мира, постился, молился и делал все то, что обычно требуют от послушников. Тогда я считал, что вера — это и есть та жизнь, которой я жил. Моим потолком стала помощь священнику при причастиях и на Пасхе. Это все, о чем я мог мечтать. Я действительно был уверен, что церковь — это оплот всего человечества. И лишь когда меня с позором изгнали, Господь словно открыл мне глаза. Только не тот Господь, в которого я верил.

Юля с опаской слушала мужа, не отрывая от него глаз. Что-то новое звучало в его выученных речах, что-то опасное заблестело в глазах.

— Только сейчас я понял, что наша церковь — это один сплошной грех, сокрытый под слоем морали. А религия — рычаг давления и управления этим восприимчивым стадом. Но я не один из тех, кем можно помыкать. Я не хочу стелиться под толстопузыми бородатыми управленцами с посохом в руках. Я хочу стоять с ними в одном ряду.

— Что ты имеешь ввиду? — ошарашенно проговорила девушка.

— Мировые религии, хотя и уходят корнями в древность, устаревают. Их идеи теряют актуальность, ведь мир меняется. Люди меняются, как и их взгляды. Все меньше и меньше остается порядочных христиан, все больше становится атеистов и… И этих агностиков. Это знак, что пора что-то менять. Пора пересмотреть устаревшие устои, изменить концепции, написать новую веру. Меня лишили сана и изгнали из монастыря лишь за мое желание чего-то добиться, достигнуть высот, ни в чем себе не отказывать. Меня наказали за банальное желание жить, а не существовать, какое есть в каждом человеке! Это же бред! Они кричат о грехах, но имеют ввиду лишь ограничения. Они управляют миром, угрожая наказанием за вольности, которые могут открыть глаза человеку на удовольствия, сокрытые в этом мире. Ведь напуганными овцами управлять куда легче, чем познавшими наслаждение людьми!

— Ты говоришь о своей религии?

— Именно, моя дорогая. Православие станет лишь одним кирпичиком из сотни, из тысячи разных вер. Жизнь дана нам однажды, чтобы познать все ее прелести и отправиться в рай преисполненными. Это главный смысл моей церкви. Это истинный путь.

— Раньше таких называли еретиками…

— Ты не понимаешь, о чем идет речь! — рыкнул Борис недовольно. — Куда уж тебе. Однако наш сын поднимется на амвон церкви преисполненным, он познает мои идеи с самого своего рождения и сядет на нагретый трон, как долгожданный наследник целой империи!

— Нет! — испуганно воскликнула Юля, вновь прижав руки к животу. — Ты не можешь втянуть в это и ребенка!

— Я не спрашиваю твоего мнения, — тон Бориса вдруг угрожающе понизился. — Не забывайся. Это мой сын.

— И мой тоже! И я не хочу, чтобы его жизнь превратилась в ад!

— Да как ты смеешь так говорить? Я дам ему все, склоню перед его ногами тысячи последователей. Он никогда не познает болезней, бедности, слабости, отверженности! Это не ад, Юля, это рай.

— Может быть, для тебя. Но не для него! — Юля вскочила из-за стола, намереваясь уйти. Ее била крупная дрожь, она до ужаса испугалась человека, что сейчас сидел перед ней и говорил настолько страшные вещи.

— Ты здесь никто! Ты моя жена, а значит, подчиняешься мне! — зарычал Борис, поднявшись. Он схватил девушку за руку и притянул ближе к себе, не позволяя ей вырваться. — Я буду решать судьбу нашего ребенка.

— Он не твой, не твой! — закричала Юля, истерично ударяя мужа в грудь кулаками. — Ты не дал мне выбора!

— У моей жены не может быть выбора!

— Я бы не была твоей женой, если бы ты не… Ты не…

— Я дам вам все! Вы оба будете жить, ни в чем себе не отказывая! Вам будут поклоняться, вам будут петь дифирамбы! Ты этого не хочешь?!

— Ты сломал мне жизнь, — сквозь слезы прошептала Юля, перестав сопротивляться. Силы покидали ее, кулаки безвольно опустились, и перед глазами пролегла мутная пелена. — Ты изнасиловал меня, Борис. Лишил семьи, друзей, школы, будущего. И я не позволю сделать то же самое с моим сыном. Делай что хочешь, но мы уйдем из твоей жизни.

— Этого никогда не случится, — процедил Борис, сжав руки еще сильнее. Он никому не позволит лишить себя силы и власти вновь, он никогда не отпустит своего наследника.

Восемнадцатое апреля, тысяча девятьсот девяносто седьмой год.

Яркий белый свет ламп ослеплял. Он длинными треугольниками расчерчивал серый высокий потолок. Больничная палата почти дрожала от женских криков, суеты персонала и требовательных возгласов врача.

— Пожалуйста! — сквозь всхлипы и рев умоляла девушка. Она лежала на кушетке в больничной ночнушке, заляпанной кровью, и хватала за руки санитарок что есть силы в попытках обратить на себя внимание. — Пожалуйста, не дайте забрать его у меня!

— Тужься! — упрямо повторяли две женщины, бегая вокруг девчонки. Они передавали друг другу инструменты и полотенца, то и дело поправляли капельницу, переговаривались между собой и врачом и ни разу не взглянули на свою пациентку. — Тужься, а то будет хуже.

— Умоляю вас! — прокричала Юля, зажмурившись. Ее крик то и дело срывался на беспомощный визг, все ее тело разрывало от боли, кости ломило, а кровь словно бурлила в венах. Стены вокруг стали мыльными и запятнанными, больничные запахи въелись в ноздри, повсюду мерещились скальпели и шприцы.

Последние несколько часов Юля почти выла от боли. Ее скручивало, рвало и тянуло, словно из ее чрева вырывались бесы, но никак не младенец. Девушка сопротивлялась, оттягивала этот момент как могла, ведь знала, что будет за ним. Придет Борис и разлучит мать со своим сыном. Этот кошмар Юля видела каждую ночь долгие месяцы, проведенные в лечебнице. А сейчас он происходил наяву.

— Тужься, кому говорю! — недовольно прикрикнул врач, принимающий роды.

— Защитите моего ребенка! — снова закричала Юля, игнорируя голоса санитарок, и сжала в мокрых ладонях грязные наволочки. В палате с серо-зелеными кафельными стенами было невозможно дышать, воздух здесь был отравлен, а за дверьми то и дело мелькали чужие силуэты, словно голодные волки караулили свою будущую жертву. Юля видела тени вокруг, она слышала чужие голоса и понимала, что конец уже близок. Лишь неожиданный визг младенца заставил все ее мысли померкнуть.

— Вот и все, — безликий врач поднял младенца на руки и тут же передал его одной из санитарок. — Здоровенький мальчик. Поздравляю, мамаша.

— Дайте мне взглянуть на него… — сорванным голосом прошептала Юля и чуть привстала с койки.

— Нет, тебе нужен отдых, — чужие руки легли на ее плечи и вернули девушку обратно на спину. — Отец позаботится о нем.

— Нет! Нет, пожалуйста! — Юля испуганно вскрикнула и вновь попыталась встать, но ее не отпускали. Тело, словно мешок, не слушалось, холодные пальцы безвольно сжимались в кулаки. — Умоляю вас, не отдавайте его! Не отдавайте Пашу ему!

— Вколите ей успокоительного, — хмыкнул врач, снимая перчатки. Он вновь взял ребенка, уже умытого и запелёнатого, на руки и довольно причмокнул. — Просто ангел. Вы хорошо постарались, Юлия.

— Дайте мне его…

— Копия отца! — врач проигнорировал шепот пациентки, не отрывая взгляда от младенца на руках. — Позовите Бориса, он должен поскорее увидеть своего сына!

— Нет… Нет… — Юля устало замотала головой. В какой-то момент невероятная слабость накатила на все тело, руки и ноги окоченели, а голова наполнилась ватой. Перед глазами все замерцало.

Двустворчатые белые двери в палату вдруг отворились, и на пороге показалась фигура Бориса. Он был в синем халате, словно в мантии, из-под шапочки выглядывали темные непослушные волосы. Мужчина, улыбнувшись, прошел в палату и спешно забрал ребенка из рук врача, всматриваясь в заплаканное опухшее личико сына.

— Поздравляю, папаша, — захохотал врач. — Отличный младенец.

— Спасибо, мой дорогой, — заговорил Борис радостно. — Его ждет великое будущее! А что касается его матери…

— Не волнуйся, — врач махнул рукой, небрежно взглянув на засыпающую измотанную девушку. — Мы о ней позаботимся. Она лечится у нас уже почти пять месяцев, но работы здесь на долгие годы. Шизофрения — это не шутки.

Последнее, что смогла рассмотреть Юля, — это как палата опустела. Борис, последний раз взглянув на жену, улыбнулся ей, сжал сверток с ребенком ближе к себе и скрылся за дверьми в коридоре.

«Так уж и быть, я назову его Павлом», — последнее, что услышала девушка перед тем, как провалиться в долгий и беспробудный кошмар.