Порнографическая поэма

14.15

Робин оказался прав. «Любимая собака» стала хитом. Люди просто обезумели. Один коллекционер произведений искусства предложил купить у нас фильм за тысячу долларов. Наличными. Тысяча долларов! Это было восхитительно. Он сказал, что хочет показать фильм в Ванкуверской галерее искусств. М-да. Он даже хотел сделать из меня звезду, говорил, что у меня блестящее будущее, и интересовался, из какого я региона России. В ответ я все смеялся, смеялся, смеялся… Но Робин играл крутого, и играл круто. Он знал, что такие вещи случаются. Он сказал мне накануне: «Ну а если кто-нибудь предложит тебе деньги, просто смейся, и все. Смейся, смейся, смейся».

После коротких переговоров Робин организовал показ фильма дома у коллекционера — за триста долларов! М-да. И это была только одна из многих сделок, которые он совершил той ночью у Макса.

Это была долгая ночь. Я никогда не сталкивался раньше со всем этим. У меня не было ни малейшего представления, что надо делать и чего ожидать. Но Робин готовил меня. В обед мы с ним отправились к Руби, где Робин подобрал для меня блестящую серебряную рубашку-ламе[33]. Тело под ней ужасно чесалось. Но Робин сказал, что это очень круто: почесывания делали меня похожим на джанки[34]. А эта публика любит на них смотреть. Потом мы пошли к этой женщине. Она была престранной. Волосы у нее были зелеными. Она была с головы до пят одета в кожу. Кажется, ее звали Гемма. Робин заплатил ей десять баксов за то, чтобы она сделала мне кожаный галстук. Розового цвета. Затем мы отправились в небольшую лавочку на Гринвилле. Там он купил мне оригинальные кожаные ботинки. После этого мы вернулись в его квартиру, где он одел меня в белые тугие панталоны, что-то вроде лосин, которые, казалось, были сделаны специально для презентации моего хуя. Кроме того, он сделал мне прическу как у одного из «Blondie». Мы вместе посмотрелись в зеркало.

— Я не смогу выйти на улицу в таком виде! — сказал я.

— Сможешь, сможешь, — ответил Робин, поправляя мне упавшую на лоб прядь волос. — Ты должен. Не пытайся выглядеть слишком нормальным. Только не с этой публикой. Если ты будешь выглядеть обычно, наше дело не выгорит.

Но никакие старания Робина не могли подготовить меня к тому, с чем мне предстояло столкнуться этой ночью. Место было совершенно безумное. Все сильно отличалось от того, с чем я имел дело раньше. По внешнему виду этого заведения никто не мог бы предположить, что там происходит по ночам. На вид это был самый обычный грязный склад на северной стороне Фолс-Крик. Около девяти вечера мы подъехали туда на такси, поднялись по лестнице к оранжевой двери, и Робин позвонил.

— Кто там? — пролаял голос из-за двери.

— Любимая собака, — пролаял в ответ Робин.

Дверь отворилась, и мы увидели на пороге здоровенного парня — размером с хорошего баскетболиста, — на котором не было ничего, кроме детской пеленки. Просто кусок ткани, прихваченный огромной, похожей на штык, английской булавкой. Чистое безумие! Вид этого невозможного парня вывел меня из состояния приятной расслабленности от гашиша, который мы покурили перед выходом. Уж не из-за него ли Робин оделся как няня? Как странно, что я раньше не спросил о его странной униформе! Все, о чем я мог теперь думать, был Робин, прибывший для ухода за этим огромным нелепым младенцем весом в триста фунтов[35]. Но с какой стати? Интересно, каких же размеров была мать этого мальчика? Все это было слишком уж безумно. Гашиш оказался что надо!

Ведомые гигантским младенцем, мы проследовали через грязную, тускло освещенную прихожую, повернули налево и поднялись по длинному ряду ступеней к металлической двери. Младенец открыл ее, и мы оказались в огромном серебристом помещении, похожем на бальный зал или что-то в этом роде. Столы и стулья, огромная площадка для танцев. В дальнем углу виднелся белый экран — такого размера, как в кинотеатре. «Слишком шикарно для проектора „Супер-8“», — подумал я. Несомненно, от нас ожидали многого. Но не важно. Как-нибудь справимся.

Народ был занят странными вещами. Я заметил женщину, которая сшила мне галстук. Кто-то где-то орал не своим голосом, что у него кончился лед. Голос сильно напомнил мне репризу из «Света любви» Марка Болана. Затем одетая швеей панковского вида девушка, исполнявшая обязанности диджея, поставила песню «Нью-Йорк-доллс». Я содрогнулся, поскольку терпеть не мог Дэвида Йохансена. Как будто прочитав мои мысли, она быстро заменила «Доллс» чем-то мне незнакомым. Младенец велел нам подождать.

Мы стояли и слушали песню о младенце в огне. Не шучу. Слушая песню, я представлял себе, конечно, нашего привратника, корчащегося в огне, которого няня Робин заботливо укрывала одеялом. Я посмотрел на Робина, взглядом призывая его вслушаться в слова песни. Его движения напомнили мне движения Дотти — покачивания бедрами и все такое. «Интересно, где сейчас Дотти и что с ней?» — подумал я. Потом я задумался о Кае, каково ему будет в тюрьме. Какофония интерлюдии сменилась звуками композиции Робинова идола — Лу Рида. Робин перестал покачивать бедрами и принял вид Лу. Все это произошло в мгновение ока. Впрочем, не уверен, что это на самом деле произошло. Весьма безумно, не правда ли?

Младенец вернулся и отвел нас в похожую на офис комнату за стойкой. Мебели там почти не было: только стол и стул. На стене висели часы, спешившие на пятнадцать минут. Младенец предложил нам потусоваться пока здесь, сказав, что Макс уже в пути. Когда он ушел, закрыв за собой дверь, я спросил Робина:

— Ты видел раньше этого Макса?

Он отрицательно покачал головой:

— Только по телефону говорил.

— Не его ли голос мы слышали?

Робин равнодушно кивнул. Я закурил. Он вытащил сигарету у меня изо рта, потушил ее о подошву своей туфли и спрятал в кошелек. Затем он с отсутствующим видом уставился в пространство перед собой. Было ясно, что он где-то далеко.

За дверью послышался голос. Кто-то приближался к двери. Подойдя к ней, человек остановился и сказал, что слышать не желает о нехватке льда. Он напомнил двери, что коктейли подают с двумя кубиками льда, а не с одним. Затем он спросил дверь, понимает ли она, почему в коктейле должно быть два кубика, а не один. Дверь молчала. Тогда голос объяснил ей, что причина кроется в коэффициенте перемещения, нужное значение которого может быть достигнуто лишь при опускании второго кубика. Видя, что дверь слишком глупа для его уроков, голос стал бранить ее. Послушав некоторое время его ругательства, дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял Макс. Он был одет в женское вечернее платье из красного сатина.

— Должен сказать вам, что я самая большая сука, с которой вы когда-либо имели дело, — объявил он, тряся указательным пальцем с царапинами от ногтей в дюйме[36] от моего носа. — Я в десять раз подлее, чем Джоан Кроуфорд. Я в сто раз сволочнее, чем Джон, блядь, Уэйн.

Я понял, что Макс просто пытается застремать меня, и выпалил с наилучшим русским акцентом, на который был способен:

— И этот Джоан Кроуфорд — кто есть она, блядь?

В ответ Макс задрал подол своего платья, вытащил хуй и брезгливо приподнял его двумя пальцами. Хуй был небольшой, перекрученный, с торчащими во все стороны черными волосами и сморщенными, как высохший лимон, яйцами.

— Вот кто такая Джоан Кроуфорд, мой сладкий мальчик, — сказал Макс с выражением отвращения на лице. Сильно!

После взаимных представлений Макс обрисовал нам наши обязанности. Нам выделялась комната — комната номер четыре, — в которой мы должны показывать фильм с десяти вечера до двух ночи, безостановочно. Ни при каких обстоятельствах мы не должны были покидать комнату.

— Так что если хотите поссать — делайте это сейчас. Хотите посрать — тоже.

Кроме того, нам запрещалось разговаривать с кем бы то ни было, если только нас о чем-нибудь не спросят. Запрещались любые денежные операции и физические контакты с кем бы то ни было. Закончив, Макс велел нам повторить то, что он только что сказал. Но мы не могли. Мы просто окаменели. Тогда он проговорил все снова, в два раза более отвратительным тоном, и опять потребовал повторить. На этот раз мы справились с задачей. Он, казалось, был удовлетворен. Усевшись на парту, он зажег сигарету, сделал пару затяжек и погасил ее о коврик. Затем повернулся ко мне. Его лицо приняло почти добродушное выражение. Положив руку мне на плечо и нежно сжав его, Макс произнес:

— Мы обычно устраиваем небольшую вечеринку после того, как публика уйдет. Просто для друзей.

Комната номер четыре была расположена за экраном. Не знаю, как изображение проецировалось на экран, и, вероятно, никогда уже не узнаю. Как бы то ни было, между экраном и стеной оставалось пространство шириной около четырех футов[37], в которое нас и завел младенец, освещая путь электрическим фонариком. Сама комната оказалась небольшой, шестнадцать на шестнадцать[38]. Пол был покрыт линолеумом, три стены из четырех выкрашены в черный цвет, четвертая оставалась белой. На нее мы и должны были проецировать фильм. Мы установили проектор, зарядили кассету, все проверили и стали ждать. И ждали мы очень долго.

Было уже без пяти десять, когда младенец просунул в дверь голову и сказал:

— Мы сейчас открываемся — готовы?

Мы кивнули. Сразу же заиграла музыка. Она была оглушительной. Мы даже не услышали, как захлопнулась дверь. Теперь мы были втроем: я, Робин и образ Дотти Рагнарссон.

— Макс хоть видел фильм? — крикнул я в ухо Робину.

— Не-а, — заорал он в ответ, — не проявил интереса.

Трудно было в это поверить.

— Странно, — прокричал я, — по его виду кажется, что он без ума от таких вещей.

— Все, что Макс хотел узнать, — ответил Робин, — есть ли там мальчики. Когда я сказал, что нет, он ответил: «Плохо!» Может быть, в следующий раз мы поднимем эту тему.

Я согласился — только чтобы приободрить Робина. Парень выглядел как в воду опущенный.

Вошедшие посетители имели на редкость цивильный вид. Робин говорил мне, что здесь будут психи всех сортов, но ничего подобного. Публика была поразительно нормальной. Консервативно одетые, вежливые, сдержанные. В общем, разочаровывающая картина по сравнению с тем, что я нарисовал в своем воображении.

Я спросил об этом младенца, когда мы по окончании работы собрались в офисе и нюхали кокс. Он рассказал мне, что Максова клиентура сильно изменилась за последний год. С новыми, по его словам, было гораздо приятнее и проще работать. Я вполне понимал его. Младенец втянул в себя очередную дорожку. Я последовал его примеру, после чего повернулся к Робину и Максу. Макс на время выпустил изо рта хуй Робина, чтобы объяснить мне, что сейчас в клуб приходят в основном просто богатые уебки, вуайеристы, ищущие острых ощущений. Он сказал, что, по его расчетам, у него есть еще примерно год для работы на этом месте, прежде чем к нему начнут придираться копы. После этого придется куда-нибудь свалить и начинать все заново на новом месте. При этих словах Робин спустил на его красное платье.