Просроченный долг

ХРОНИКА СБОРА КАРТОШКИ 1952 Г. И ЭПИЛОГ 1953 Г (Из посмертных записок Дёрдя Некерешди*)

* Некерешди (венг.: Nekeresdi) — говорящая фамилия, букв. «Не ищи», можно перевести также как Незнамов, Неизвестный, Непомнящий, Безымянный и т. д.

1

У нас, в Восточной Сибири, в Красноярском крае, в 120 километрах от железной дороги, картошку начинают копать в начале сентября. А точнее, 11 сентября, потому что 10 сентября праздник, пост, и старая Степанида Яковлевна (жена моего приятеля Миши) и другие старухи ни за что на свете не станут копать картошку до праздника. Но к 20 сентября, самое крайнее — к 1 октября эту работу нужно закончить. Потому что в октябре случаются большие морозы, хотя бывают и исключительные годы, когда весь октябрь нет ни морозов, ни снега.

2

Но начнем наш рассказ по порядку, хотя бы потому, что не посадишь — не соберешь, не посеешь — не пожнешь.

В начале июня отмерили участки колхозникам (и работающим в колхозе не членам колхоза). Каждой семье — двадцать пять соток законных, максимум сорок соток, работникам колхоза (вроде меня) — по десять, максимум двадцать соток. Причем так, что тем, у кого приусадебного участка нет или огород меньше 25 соток, дополнительный участок под картошку отмерили на одном из колхозных полей.

Председатель колхоза выделил для этой цели хорошее поле, трижды перепаханную залежь на склоне холма. Правда, довольно далеко, примерно километрах в пяти от деревни.

Мне дали пятнадцать соток. Но засадил я всего одиннадцать, на столько хватило у меня мелкой картошки — два мешка.

В этом году было и тепло, и дождя довольно. В конце июля от зеленых кустов картошки земли было не видать. Хороша была картошка колхозников. Колхозная — около двадцати пяти хольдов (Хольд — венгерская мера площади (чуть больше половины гектара)) — и того лучше. Радостно было видеть, что сибирская земля, которую человек уже успел полюбить, обещает богатый урожай. Но не долго пришлось радоваться. В конце июля, когда темно-зеленый ковер картофельных полей покрылся маленькими лиловыми и белыми цветками, председателя колхоза вызвали в райцентр.

— Почему отвел некоторым колхозное поле под картошку? — спросили там у него.

— Дал тем, у кого огород меньше, чем полагается по закону. Добавили до двадцати пяти соток.

— По какому праву дал трижды вспаханную залежь? — спросил другой, уже с угрозой в голосе.

— Так ведь… — пробормотал председатель, но ответить не решился.

То, что думал: «Земля колхозная, по уставу передана в вечное пользование колхозников». А уж то, что столько раз вспахивали, сколько нужно, чтоб урожай был хороший, про это там, в райцентре, может, даже подумать не посмел, ведь у него трое детей, жена, в тюрьму садиться неохота. И поскольку в районе так велели, вернувшись в деревню, он немедленно объявил, чтобы никто не осмелился копать картошку, которую посадил, потому что эту картошку (другой-то сроду не получали) тоже будут распределять за трудодни. У кого огород при усадьбе, к тому распоряжение не относится, но если кто только притронется к картошке на колхозном поле, пойдет под суд.

3

Так обстояло дело в конце июля и в августе. Но в сентябре, когда пришло время копать колхозную картошку, колхозное начальство — вслух объявить, конечно, не решились — по-тихому дало понять деревенским, что разрешит копать картошку, но только тогда, когда покончат с колхозной.

Что случилось? С чего бы такая перемена? Да с того, что не было рабочих рук, чтобы работать на колхозной картошке. То есть это тактика. Можно сказать, верная тактика, если рассматривать колхоз и колхозников как враждебные стороны, интересы которых находятся в полном противоречии и которые стремятся извлечь выгоду одна за счет другой. Верная тактика, потому что так можно было баб старше пятидесяти пяти и мужиков старше шестидесяти, которых по закону нельзя заставлять работать, уговорить копать колхозную картошку. Будь их собственная картошка уже дома, они ни за что не вышли бы «помочь» колхозу.

Ведь две самые горячие страды — начало сбора картошки и конец уборки зерна — совпадают по времени. Работоспособных колхозников не хватает и для уборки зерна, хотя уборка всего урожая, кроме гороха, ведется комбайнами. Особенно мало мужиков. В деревне живет восемьдесят семей. Шестьдесят мужчин не вернулись с фронта, много инвалидов войны, человек двадцать парней служат в армии. Те несколько, что остались, трактористы или на комбайне работают.

Комбайны трудились на уборке в полную силу. Зерно нужно доставлять в деревню за двенадцать километров; доставка отставала от жатвы. А нужно еще просеять, высушить, перелопатить, насыпать в мешки, отгрузить, план необходимо выполнять, 85 процентов урожая (минус посевное зерно) во что бы то ни стало нужно доставить в райцентр, сдать государству. Бабы постарше возят, просеивают зерно, посильнее — таскают мешки.

4

А тут вышло новое распоряжение насчет сбора картошки. «Каждая семья обязана собрать колхозную картошку на десяти сотках, сложить в кучи и как следует прикрыть соломой и землей». Но кому все это делать, если бригадиры прямо запретили бригадникам тратить дорогое время на сбор картошки. Были случаи, что колхозное начальство в наказание вычло у баб по пять трудодней, потому что они, «нарушив распоряжение бригадира», вместо того чтобы помогать у комбайна наполнять или возить мешки, начали копать картошку на закрепленном за ними участке.

Это противоречие — одна видимость. Потому что нужно знать, что председатель и бригадиры отвечают за уборку и поставку зерна «головой». Головой — это, конечно, в переносном смысле. Но если за несобранное зерно они угодят в тюрьму, не они, ясное дело, будут первыми, кто за такую провинность сядет в тюрьму и лагерь как «саботажники». А ведь часто в этом виноват план, который не считается ни с сибирской погодой, ни с имеющейся в распоряжении рабочей силой.

К счастью, скажем так, они в ответе и за оставшуюся в земле картошку, и поэтому районное или местное начальство — а может, они вместе — придумали новую тактику, благодаря которой и в самом деле добились, что старухи вышли на колхозные картофельные поля. Да, вышли. Но им было не под силу вскопать за день больше десяти-двадцати соток. Земля уже холодная, сырая, поле заросло сорняками, ведь ни разу не пололи, не окучивали. Никогда на работу не выходило больше двадцати старух. Такими темпами и за месяц не управиться.

1 октября школьникам дали две недели каникул, чтобы помогли в уборочных работах. Но картошку собирать разрешили только школьникам четырех младших классов, остальные, мальчишки и девчонки постарше, таскали мешки. Кому не под силу поднять целый мешок, брал полмешка, кому и полмешка много — подавал лопатами зерно в грузовики. Работая лопатой, они здорово пропотели. Не беда! Пока ехали в открытом кузове машины, на ветру хорошенько простыли. Многие заболели воспалением легких. Но это к делу не относится. Как и то, что все же много зерна осталось зимовать на полях под снегом в больших кучах. Оно, собственно, не пропало, те, которые пошустрей, до весны все прибрали дочиста…

6 октября большая часть колхозной картошки была выкопана и в кучах, прикрытая, ожидала доставки. Работы, может, ещё на день, и дело сделано. Но начались морозы.

5

Здесь это считается поздними морозами. Правда, 21 июня мороз в 5–6 градусов погубил цветы дикой вишни, черемухи и лесной земляники, но для картошки год оказался счастливым. В августе и сентябре морозов не было, не то что в прошлом году, когда 17 августа замерзли кусты картошки и клубни перестали расти.

В 1952 году первым осенним морозным днем было 6 октября, 2–3 градуса мороза. Но седьмого утром окно моей комнаты было уже разрисовано морозными узорами. Термометр перед колхозной конторой показывал минус 15. «Ну, — подумал я, — прощай, картошка. Этой зимой придется, видно, помирать с голоду…»

Но ничего подобного! Не только выжить трудно, но и с голоду помереть не легко.

Этим утром руководство колхоза, пойдя на невинный небольшой обман, «решило», что сбор колхозной картошки закончен, то есть можно копать картошку «в счет трудодней».

Это, конечно, был невинный или не так уж невинный обман. Ведь руководство знало, что людям нужна картошка, иначе все пропадет пропадом. А районное начальство — что также было известно — не разрешит так просто собирать картошку. По этому составили какую-то «ведомость» о количестве трудодней. Эта ведомость служила также квитанцией, по которой люди за один трудодень получали килограмм картошки. Бригадиры разнесли список, собрали подписи, и после свершения этой формальности каждый мог собирать свою картошку, посаженную им же самим из собственных семян.

— Будут спрашивать, — предупредил бригадир, — как выделяли картошку, отвечай: выделяли по бороздам… Понятно?..

6

В десять утра выглянуло солнце. На прогретых солнцем местах подтаяло, но в тени температура была минус четыре. Повесив на черенок лопаты ведро, перекинув лопату через плечо, мы двинулись в путь по грязной, местами сплошное месиво, дороге. Пока прошли пять километров, успели вспотеть. Но едва начали работать, пришлось разводить костры, потому что земля, в которой мы возились, была холодной, и после каждого наполненного ведра приходилось греть руки.

Крупную, чистую, чудесную картошку выворачивала из доброй сибирской земли лопата. Только верхние, торчавшие из земли клубни промерзли. Но, конечно, в такой холод, когда у человека коченеют пальцы, нельзя было вскопать больше одной-полутора соток. А ведь в этот день мы, как никогда, с радостью перевыполнили бы любую норму. Но ведь и начали мы поздно. А еще до сумерек надо было выкопать яму, заложить туда собранную картошку, сверху накрыть ботвой и прикрыть подобранной на соседнем поле соломой. Потом присыпать хорошим, толстым слоем земли, чтобы и 16–20-градусный мороз был не страшен. Потому что кто знает, когда еще дадут лошадь и я смогу отвезти домой свое драгоценное добро…

8 октября было немного теплее, всего минус 3. Но шел снег. Все равно мы копали. Мне помогала еще и соседка. (У соседки огород рядом с домом, поэтому, работая помаленьку утром и вечером, она свою уже собрала.) С ее стороны это было большое одолжение, что согласилась помочь. Плата — как полагается, торговаться не пристало — пять ведер лучшей, отборной картошки.

9 октября — дождь со снегом. Я копал уже один. Соседке нужно было помогать другим знакомым.

10 октября — минус 2. Копал.

11 октября — утром 2 градуса. Днем 3. Дождь и слякоть. Копал.

Разрешили 15 соток, я смог засадить только одиннадцать, а выкопал девять. Собрал сто тридцать ведер. Хорошо одарила в 1952 году сибирская земля. Мне, у кого не было ни коровы, ни овец (потому что животину здесь тоже кормят картошкой), этого хватит, если от замерзших клубней не загниют остальные. И если не замерзнет в подполе…

Много у меня было картошки. Ай-ай, это главное пропитание, и как заметила одна здешняя очень умная женщина: «Есть картошка — беднота, нет картошки — нищета». И эту бедноту нужно было добывать застывшими руками, ползая ноющими коленями по холодной сырой земле и копаясь в ней, как крот, а ведь можно было бы по-человечески… Как сказал поэт: «Wer nie sein Brot mit Tränen ass…» ( «Кто с хлебом слез своих не ел…» (Гёте, перевод Ф. Тютчева).) Нет, это не хлеб, это — картошка, которую буду есть не со слезами, а со скрежетом зубовным.

И до чего же дешева эта еда, что я добыл, ползая на коленях. На базаре ведро крупной отборной чистой картошки — два рубля. Но моя картошка пока еще не стоит и половины. Потому что лежит за двадцать пять километров от рынка и, что еще хуже — за пять километров от деревни, на поле под открытым небом, прикрытая соломой и землей. Чтобы она стала стоить два рубля, нужно вложить еще много труда.

Труд-то я еще готов вложить, хотя на пятьдесят седьмом году жизни сил у меня уже не так много. Но что труд облагораживает, в этом 11 октября 1952 года я сильно сомневался. Тогда уж правы священники, которые ссылаются на Библию, где сказано, что Господь, изгнав из Рая впавших в грех Адама и Еву, свершил над ними суд, обрекши их «в поте лица своего добывать хлеб свой». Так ведь Адам и Ева, должно быть, отбывали срок на своем приусадебном огороде, где им мешали разве что пара тигров и прочая нечисть.

7

12 октября я решил, что постараюсь спасти уже собранную картошку. Попробую попросить у бригадира лошадь. Оставшиеся сорок рядов подождут.

Получить лошадь и телегу всегда непросто, а в эти дни было особенно трудно. Тот, кто днем возил мешки, вечером, конечно, отвозил домой картошку, собранную за день семьей. Таким семьям даже ямы копать не нужно было — они знали, что вечером или ночью их картошка уж точно будет дома. Так же устраивались и те, кто доставлял керосин, воду для тракторов или складывал в копны солому. Словом, кто был «при лошади». Остальным лошадь давал бригадир. Если была и если он не был сердит на человека. Хотя лошадь-то еще нашлась бы, но не хватало телег, недоставало упряжи, а что была — неполная, рваная. Мне бригадир (мы были в хороших отношениях, я лесником был) «дал» лошадь сразу же, как я попросил. Только не на целый день… а так, поближе к вечеру, когда конюхи напоят лошадей, зададут соломы и овса, тогда уж могу запрячь в их двуколку. Не самый лучший, но и не самый плохой выход. Кое-кто позавидовал.

Днем на термометре было плюс два. Дорога грязная, глина прилипает к громоздким колесам повозки. Сначала я погрузил на повозку пять мешков. Поднялся с ними по склону на дорогу. Сложил мешки на обочине и снова все повторил с четырьмя мешками. Вернувшись к дороге, погрузил и первые пять мешков. Таким манером мне удалось доставить домой сначала девять, а во вторую ездку — шесть мешков. Рекорд для такой двухколесной, тяжелой повозки. Бригадир даже поставил меня в пример другим, как ловко, не измотав лошадь, я справился с делом.

Итак, 12-го пятнадцать мешков, то есть семьдесят пять ведер или шестьсот килограммов картошки были дома. 13-го конюхи повозку не дали. Я сушил дома разложенную на полу картошку. Потому что в яме она, конечно, перемешалась с соломой, сырой землей, картофельной ботвой и прочим. Комната стала хуже хлева. Слабое утешение, что в эти дни во всех деревенских домах была такая же грязь и беспорядок.

14-го я занимался тем же — сушил картошку. По старому православному календарю этот день — первое октября: Покров день, что можно было бы перевести как «День сбора урожая». По народному поверью, если в этот день выпал снег, то снег не растает уже до весны…

Так вот, 15-го утром было 3 градуса тепла, днем 6. По густой, вязкой грязи, от которой спицы колес превратились в сплошной глиняный круг, я направлялся к дому с семью мешками картошки, когда в двух километрах от деревни меня застала гроза, ливень, с молнией и громом. Такого ненастья в это время года не помнили даже самые древние старики.

Добрался до дому, промокнув до нитки. Втащил в комнату мешки, с которых лилась вода. Потом снова на повозку, под проливным дождем нужно было ехать в конюшню, распрягать несчастную лошадь. Потом, возвратившись, затопить печку. У меня уже и сил не оставалось варить ужин, может, я бы и не варил, если не нужно было бы просохнуть. На ужин — картошка.

16-го повозки нет. Но я и не жалел. В этот день мне нужно было сушить не только картошку, но и одежду и сапоги.

17-го днем был мороз минус 9, вечером — минус 10 градусов. Но чего мне ждать! Я отправился, чтобы привезти домой последние двадцать пять ведер моей картошки. Счастье, что у меня как лесника теперь никаких дел нет, пока не установится санный путь, даже смотреть в сторону леса не нужно.

Уже по дороге на поле у меня замерзли руки-ноги. Руки — потому что у меня были плохие рукавицы и намокшие вчера веревочные вожжи примерзли к рукам. А ноги — потому, что, хотя у меня была пара хоть старых, но еще вполне хороших валенок, я все же должен был отправиться за картошкой в прохудившихся за осень сапогах. Ведь валенки-то теплые, пока не промокли. В большие морозы — просто замечательная вещь, но теперь, хотя мороз изрядный, нужно было рассчитывать, что в картофельной яме земля сырая. Поэтому мне пришлось мерзнуть в кирзовых сапогах, бредя за лошадью по глубоким и теперь замерзшим колеям вверх в гору по плохой дороге.

Прежде чем начать снимать слой земли, закрывавший картошку, я принес охапку соломы, поджег ее и согрел застывшие пальцы. Только после этого я смог взять в руки лопату…

Снял землю с ямы и быстренько сложил картошку в мешки. Как вор: забирал только лучшее. Из двадцати пяти ведер пять точно остались в яме. Пусть остаются! Только быстрее, потому что мои запачканные жидкой грязью руки нестерпимо схватил мороз.

Я везу домой последнюю картошку. Замерзшая комьями дорога для неподкованных копыт лошади мучительна. Растоптанные накануне комья земли острые, и в лужах кое-где под ними обламывается лед. Я не лошадь жалею, для этого я, наверно, слишком озлоблен. Мне времени жалко… Все едино! Где можно, я схожу с дороги, потому что на более гладкой, поросшей травой обочине не так больно копытам лошади. Но мои руки после того, как я касался сырой картошки и земли, в промокших, промерзших рукавицах болят нестерпимо, а ноги уже одеревенели.

И как в таких случаях бывает, все идет наперекосяк. Выпала чека. И я хватился только тогда, когда на выбоине потерял колесо. Мешки — на землю. Поднять повозку, вставить на место колеса. И хотя топор обычно всегда при мне — в этот день я как назло даже топора не захватил. Сломал небольшую ветку с березы, до дома заменит чеку. А завтра… это уж забота конюхов. Это их добро, повозка эта… И так как я едва стоял на ногах, я взвалил мешки на повозку кое-как.

Последствия налицо: я заметил, что потерял один мешок. Клянусь, я с радостью оставил бы его там. Черт с ним! У меня и так хватит картошки. Но мешок! Мешок — это ценность. Потерять нельзя. Пришлось поворачивать повозку назад. К счастью, всего метров 300–400. Теперь я уже аккуратнее укладываю мешки, как это ни трудно. Между тем уже совсем вечер настал. Ноги болят, я боюсь, что на ногах отмерзнут пальцы. В таких случаях нужно сойти, идти пешком, чтобы от ходьбы восстановилось кровообращение. Я попробовал. Но у ямы к подошвам сапог, особенно к каблукам, прилипли комки грязи с кулак величиной. А теперь они, конечно, твердые как камень! Лопатой я с трудом соскреб застывшие комки. Пустил лошадь, а сам пошел пешком за повозкой… Но я слишком устал, и колени мои не сгибались. Бррр! Будь что будет — я снова взобрался на повозку.

И, наконец — ведь всему бывает конец — я «благополучно» добрался. Я благополучно собрал мою картошку! И даже в последнюю ездку вместо обычной картошки вернулся домой со сладкой. Поскольку ее слегка тронуло морозцем. А ведь в яме она была еще хорошей.

И 18 октября я, счастливый обладатель картошки, спустил всю свою картошку в подпол.

8

А 20-го соседка побелила и вымыла комнату, за что я ей заплатил тем, что заострил топор и наточил пилу. Потом устроил большую стирку. Смыл с себя двухнедельную грязь. Сменил рубаху и даже почитал газету, из которой узнал, как хорошо мне живется.

9

И какой была бы в наши дни — 24 октября 1952 года — хроника, если она не дополнена, не подкреплена цифрами? Поскольку другой таблицы я дать не могу, привожу здесь таблицу температуры.

Температура в нашей деревне с 7 по 17 октября 1952 года

В конце октября уже стояли морозы под –40 градусов, а весь ноябрь беспрерывно –40–45.

10

20 ноября картошка в подполе начала уже подмерзать. Что еще можно было спасти, я поднял наверх и сложил под кровать и под стол. Но треть уже замерзла. Отдал одному из соседей, чтобы кормить корову. А вторая треть сгнила. Третьей трети хватило до весны — потому что, как выяснилось, я с голоду не помер.

Эпилог

В 1953 году мы получили картошку по-другому. Землю под картошку выделять запретили. У кого был огород, тот мог посадить, но у кого не было — как у меня и у многих других — тот мог собирать картошку с колхозных полей за десятину. Нужно было собрать 9 мешков и доставить в деревню, чтобы десятый мешок был твоим. Нельзя сказать, чтобы этот способ был новым, но после опыта 1952 года всех очень обрадовал. Меня тоже! У меня есть картошка… Не больше, но гораздо лучше, чем в прошлом году. Я вовремя привез домой свои мешки, когда доставлял другие девять… и должен признаться, что десятый мешок был больше, чем те девять. И картошка, конечно, была отборная, чистая и с той делянки, где больше песка и меньше глины. Первый сорт!

15 декабря 1953 г.