Просроченный долг

Пал Палфиа также рассказывает свою историю

Думаю, что я хорошо понял, что вы хотели сказать: не бежать — стыдно. И скрываться плохо! А сдаться — хуже всего.

Так вот, мне в 19-м не бежать пришлось, а драпать. Не позволить же себя расстрелять! Отто Корвин (О. Корвин (1894–1919) — венгерский коммунист, один из руководителей Венгерской Советской республики, был казнен.) был иного мнения. Он не бежал. Но я не был ни отчаянным храбрецом, ни последним трусом, и мне нужно было уходить, потому что скрываться становилось всё труднее, а тот, кто меня прятал, мог из-за меня попасть в большую беду. Чрезвычайное положение… Уже через два месяца почти не осталось такого места, где я мог бы схорониться. Некоторые сдавались добровольно, потому что не выдерживали нервы. Мои выдержали. Хотя не очень приятно находиться в запертой квартире, где даже ходить нельзя. А уж харчи. Две недели я ел один шоколад и пил холодную воду из-под крана. Странно, но так было. я много лет после видеть не мог шоколад.

Потом друзья подготовили всё для бегства, и настал час отправиться в путь. И сейчас я хочу рассказать вам, как я — на протяжении двадцати четырех часов — несколько раз вел себя очень храбро и по крайней мере столько же раз — как последний трус. Вот так. Начнем с храбрости.

Вместе с хозяином квартиры, художником, мы отправились на место встречи на улице Байза. На мне канотье, сапоги, в руках бамбуковая тросточка. В бумажнике — удостоверение, выданное румынскими оккупационными властями. Бумажка настоящая, но, конечно, на чужое имя. Только одна эта бумажка. Не спеша идем кратчайшим путем. Только мы миновали полицейский участок на улице Харшфа, как нас остановили два молодых человека с повязками на рукавах.

— Пройдите, пожалуйста, с нами в подворотню, — сказал один.

Прошли в подворотню. Оба юноши нервничали. Я же, как видно, нет. Я внимательно наблюдал за ними. Но мой приятель нервничал еще больше, чем они. Взволнованным голосом он начал:

— Я дворянин, меня зовут так-то и так-то, лейтенант запаса 44-го пехотного полка, имею ранение.

Волнение моего друга, то, как он дрожащими руками доставал свои документы, явно успокоило молодых людей, придало им уверенности. Один взял в руки документы моего приятеля, другой обратился ко мне:

— Предъявите ваши документы.

— С удовольствием, — ответил я, постукивая концом бамбуковой тросточки по голенищу, — если господа подтвердят, что имеют право их проверять. — И руку в карман не сую.

Этого они не ожидали. Я видел, как у них задрожали руки, они полезли за бумажниками.

— Мы, — сказал тот, который попросил у меня документы, — члены добровольного отряда политехнического университета, помогаем полиции.

И показывает свою бумажку.

— О, благодарю, — ответил я. Конечно, я лишь мельком взглянул на бумагу. — Раз так, я с удовольствием. — И, помедлив, будто выбирая из нескольких документов, вынул румынское удостоверение. Они даже не успели как следует разглядеть, как я спросил: — Угодно ли господам еще что-нибудь?

Я уже говорил, никакого другого документа у меня не было.

— Что вы, спасибо. Господин может идти, — и они вернули румынскую ксиву.

Мой приятель, видя, что они не собираются отдавать его бумаги, всё больше волнуясь, повторяет, что он лейтенант, ранен на войне и всё такое.

— Пройдете с нами, там разберемся, — ответил один из молодых людей.

— Пока, Йошка, — обращаюсь я к приятелю. — Надеюсь, через полчаса встретимся.

Художника повели в полицейский участок, а я неторопливым шагом проследовал до перекрестка улиц Харшфа и Кирай. Повернув на улицу Кирай, уже почти бегом поспешил к следующему углу, там свернул в переулок, уже бегом. С улицы я вбежал в крытый рынок на площади Хуньяди и быстро выскочил в другие ворота. На площади я просто рухнул на скамейку, сердце колотилось так, что я не мог идти. Вот теперь я почувствовал страх. Правду сказать, и на улице Харшфа я не был уж не больно храбрым. Только мне удалось как бы замедлить страх. Причина была, и еще какая. Ведь если бы меня доставили в участок, живым я уже не вышел бы. Только мертвым, да и то не скоро. Был ордер на мой арест, и всё такое. Я не был важной птицей, но почему-то так считали.

Что же до моего друга Йошки, художника, то уже через несколько минут он прибежал на место встречи. Его бумаги были в порядке, за ним ничего не числилось, и не нервничай он так, и в участок не пришлось бы идти.

Итак, я доказал, главное — присутствие духа. Но этот дух, как говорится, не всегда присутствует. Даже на двадцать четыре часа его не всегда хватает. На месте встречи мы получили проездные документы. Конечно, только по территории страны. Это естественно. В документе пунктом назначения был указан Кечкемет. Нужно было исправить. На карте нашли населенный пункт поближе к границе и чтобы название было похоже на Кечкемет. Написали, помнится, Уй-Кечкеш. Возраст мой по этой бумаге был 52 года. Снизили на тридцать лет. Кстати, я и на двадцать два года не выглядел. Занятие было жестянщик, и фамилия довольно заковыристая. С бумагами двух других товарищей была та же беда. Но наш сопровождающий, который не впервые переправлял людей за границу, уверял, что из-за этого проблем не будет. Нас было трое и руководитель. Я и другой парень, его звали Бела, на том успокоились. А третий, Адольф, очень нервничал. Во-первых, он хотел отправиться один. Но ему довольно твердо дали понять, что он пойдет только вместе с нами. Не внушал ему доверия и наш сопровождающий, Славичек. Он ему казался очень глупым и ненадежным. Что глупым, естественно, ведь, кроме своей собственной персоны, он всех считал глупыми и никчемными. Себя же мнил значительным и гениальным. «Ни к чему такая большая группа», — твердил он.

Мы же считали опасным его. Ему было под сорок, за два месяца он отрастил густую рыжеватую, как беличья шкурка, бородку, и глаза на заросшем лице смотрели беспокойно и настороженно, вроде как у белки. Я и сейчас думаю, что густая борода и темные очки — самая плохая конспирация. Но ведь так сделал знаменитый генерал Людендорф (Эрих Людендорф (1865–1937) — немецкий генерал, участвовал в Капповском путче (1921 г.), вместе с Гитлером руководил фашистским путчем в Мюнхене («пивной путч» 1923 г.).). После капповского путча он бежал в темных, или, как тогда писали, синих, очках. Ленин сделал лучше: он сбрил бородку.

Итак, многочисленные проверки мы прошли легко. Сначала румыны, потом венгры, всё прошло нормально. В поезде ехали в основном солдаты, возвращавшиеся из плена, и контрабандисты.

— Нельзя ли найти отдельное купе? Поищите, — обратился Адольф к Славичеку.

Славичек будто не слышит. Вместо него зло ответил Бела: — Не видите, везде битком.

За две станции до границы мы сошли с поезда. Дальше пошли пешком. Мы шли по шоссе, по проселочной дороге, по берегу речки. Славичеку, как видно, эти места были хорошо знакомы. Наш путь как раз пролегал мимо болотистого поля, когда он сказал:

— Вот там, — и показал рукой через болото, — уже Австрия.

Едва ли в ста метрах от нас виднелась слегка идущая в гору дорога. Я так понял слова Славичека: вперед, через болото, и мы у цели. Не раздумывая, я шагнул в болото, но уже через пару шагов по колено провалился в трясину.

— Назад, назад, — остановил меня сдавленным голосом Славичек. — Быстрее, сюда! — Я сразу же повернул назад.

— Граница здесь, — объяснял Славичек, — но здесь ее перейти нельзя. Очистите ботинки.

Мне стало стыдно за мою опрометчивость. Носовым платком я стер грязь с мокрых брюк, пучком травы — с ботинок. Но, конечно, остался мокрым и грязным.

— Сколько еще идти? — спросил Адольф. — У меня ноги болят.

— Час-полтора, — ответил Славичек. — А там еще до Не-метовара. Успеем к последнему поезду, к трамваю Пожонь-Вена (До 1936 г. между Веной и Братиславой (венг. название: Пожонь) ходил трамвай.).

Теперь я шел в конце группы, чтобы больше не повторился постыдный случай, что сорвусь с места раньше времени. Не прошли мы десяти минут, как увидели двух жандармов. Они появились из-за поворота дороги прямо перед нами, шагах в тридцати.

Нас остановили.

— Куда?

За нас ответил Славичек.

— Остальные туда же? — спросил жандарм.

— Да, — ответил я.

Я почувствовал, что бледнею. И в этот момент я понял, что забыл указанное в моем документе имя, адрес, возраст, всё напрочь.

— Что в котомке? — спросил жандарм Адольфа.

— Только белье, — и начал развязывать мешок.

— Курева нет? — Жандарм запустил руку в мешок.

Другой жандарм взял из рук Адольфа документ.

— Фамилия, имя?

— Хоргер Алайош.

— Адрес?

— Будапешт, улица Ретек, 24.

Всё это время я в каком-то оцепенении чувствовал, что всё кончено: если меня начнут спрашивать, я и рта не смогу раскрыть. А мои грязные ботинки и мокрые брюки выдадут всех нас.

Но Адольф говорил так спокойно и уверенно, что жандармы отдали ему документ. На нас даже внимания не обратили, и мы пошли дальше.

— Ну-с, молодой человек, — сказал Адольф насмешливо, — что, здорово струхнули?

— Да, — ответил я, — здорово. Только не понимаю, зачем это нужно сейчас говорить?

Адольф издевательски засмеялся. Он наслаждался своей победой. Авторитет его у Славичека весьма вырос. Мне даже завидно стало. Мы прошли еще примерно с полкилометра, когда Славичек на ходу обернулся к нам:

— Здесь нужно бы перейти через насыпь. Но нельзя, жандармы всё еще наблюдают за нами. Поищем другое место. Или вернемся позже.

Мы пошли дальше вдоль насыпи. Дело было поздней осенью, уже смеркалось. Вдруг Славичек подал знак и взбежал на насыпь. Мы за ним. Пошли вдоль железнодорожного полотна по другой стороне насыпи. Потом через мост. Отсюда спустились в заросли камыша, дальше по узкой тропинке и через болото. Дошли до сухого оврага, по обе стороны которого росли ивы. Мы шли бесшумно. Славичек, если слышал какой-то шум, подавал знак, и мы замирали на месте. В сгущающейся темноте изредка раздавались выстрелы.

Мы продолжали свой путь под ивами, потом быстро пересекли свежевспаханное поле и перебежали через проезжую дорогу. Потом опять по сырым комьям вспаханного поля.

— Больше не могу, — пожаловался Адольф. — Ужасно болят ноги.

— У меня тоже, — ответил я угрюмо.

— Отвыкли мы от ходьбы, — сказал Бела. — Да и ногти на ногах вросли в мясо.

— Спасибо, что объяснили, — со злостью бросил Адольф.

Славичек остановился у куста и подозвал нас.

— Граница через двести метров. Но надо перейти через дорогу. Будьте очень осторожны. Если прожектор повернет в нашу сторону, не двигайтесь!

Славичек пополз впереди, за ним Адольф, потом Бела, последним — я. Мы были довольно далеко друг от друга. Когда луч прожектора поворачивался в нашу сторону, мне казалось, будто он шарит прямо по моей спине. Мы ползли с полчаса, пока добрались до такого места, где насыпь скрывала нас от лучей прожектора.

— Тихо! Машина, — шепнул Славичек.

Мы залегли, лицо касалось земли, губы — травы.

Машина поравнялась с нами и проехала дальше. Я поднял голову, но не заметил, чтобы кто-нибудь пошевелился. Услышал, как приближается еще машина. Снова прижался лицом к земле. И эта машина проехала. Но никто не двинулся, никто не позвал. Жду. Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг я почувствовал, что остался один. Я боялся пошевелиться. Не хотел опять выскочить, как трусливый заяц.

Я подождал, но потом всё-таки двинулся с места. Но не вперед, а в сторону. Никого. Пополз в другую сторону — и тут никого. Пополз в сторону группы деревьев, может быть, они там спрятались. Опять никого. Хотел вернуться на старое место, но не нашел. Остальные, подумал я, поискали меня, не нашли и отправились дальше. Я сел на землю. Что теперь делать? Вдруг услышал тихий оклик:

— Эй!

— Эй, — откликнулся я.

— Давай скорей, — слышу голос Славичека.

— Куда? Я не знаю, где вы?

— Сюда, — сказал Славичек и потряс куст.

Теперь я нашел его.

— Почему вы не пошли за нами? — спросил Славичек неприветливо.

Всё разъяснилось. Когда первая машина проехала, они перебрались через насыпь. Я же думал, что нужно подождать, пока не проедет вторая машина.

— Ладно. Пошли. Остальные ждут вон там, за пригорком.

И пошел впереди.

Адольф процедил сквозь зубы:

— Безобразие! Вы…

— Хватит, — вмешался Славичек. — Идем.

— Сколько времени меня не было? — спросил я Белу.

— Минут пять. Ничего, еще успеем на поезд.

— А мне показалось, что целый час прошел.

— Струсили, молодой человек? — спросил Адольф.

Я не ответил, что я мог ответить. Славичек достал фляжку и пустил по кругу. Первому, конечно, Адольфу.

— Упаси Бог! Еще напьемся. Я не пью… — Но всё-таки сделал глоток. — Неплохо! — И отпил еще. Славичек пил последним, едва пригубил.

— Ну, вперед.

— Сколько еще идти? — спросил Адольф.

— Полчаса, час. К поезду успеваем.

— Еще?.. — Адольф совсем уже ослабел. Он ковылял, опираясь на Белу.

— Вон там лес, — сказал Славичек. — Только мы вышли не к краю, а метров на сто-двести дальше. Пройдем через него, и там уже деревня.

Мы только видим, что что-то темнеет.

— А это точно тот лес? — спросил Адольф, едва мы вошли в лес, и сразу же сел на землю.

— Да. До поезда еще полчаса. Если поспешим, можем успеть.

— Я не думаю. Посидим пару минут, теперь уж всё равно.

Мы присели на минуту, потом опять двинулись по густому лесу. В лес мы зашли, а вот выйти никак не могли. Из деревни слышался лай собак, но то справа, то слева. Когда же мы выбрались на опушку леса, то деревни рядом не оказалось. Теперь уже мы все изрядно устали. Присели, полежали. В тишине слышалось, как хрустнула ветка. Вылетела птица. Нам было страшно от взмаха крыльев, от хруста ветки.

Славичек снова отправился на разведку.

— В пятидесяти метрах отсюда пустая сторожка. Доберемся до нее, — сказал он, — а уж на рассвете пойдем дальше.

Бела и Славичек подхватили Адольфа под мышки, и так мы добрались до сторожки.

Только мы до нее добрались, начал накрапывать дождь. Мы безмолвно лежали, тесно прижавшись друг к другу.

Утром дождь усилился, и всё вокруг покрыл густой туман. Мы ждали. Когда в полдень мы двинулись в путь, то не прошло и пяти минут, как нас остановили два жандарма. Мы не знали, венгерские это жандармы или австрийские? Ведь граница идет не по прямой, когда мы плутали в лесу, мы могли опять зайти на венгерскую территорию.

Только когда жандармы приблизились к нам совсем близко, по красно-белым кокардам на фуражках мы увидели, что это австрийцы.

Но мы недолго радовались. Жандармы сразу заявили:

— Вы контрабандисты! Отправим вас обратно через границу.

А это было хуже смерти.

— Мы политические, — сказал Адольф. — Мы требуем, чтобы с нами обращались как с политическими беженцами.

— Это каждый может сказать, — засмеялся жандарм. — Вы контрабандисты.

И тут, после того, как я этой ночью столько раз оказывался трусом, у меня возникла спасительная мысль. Я вытащил из кармана письмо. В письме было написано: «Дорогой друг! Как только прибудешь в Вену, сразу же наведайся ко мне». Дальше адрес и подпись. А письмо было написано сыном тогдашнего госсекретаря внутренних дел.

— Читайте! — сказал я. — В Вене знают о нашем приезде.

— Идите с нами, — неохотно сказал жандарм постарше. — Суд решит, контрабандисты вы или нет.

Письмо это действительно написал сын госсекретаря, и адрес был — их адрес. Только вот меня он, конечно, не ждал. Просто не мог знать, приеду ли я и когда именно. И пришло письмо уже больше месяца назад, я взял его с собой только из-за адреса. Я не думал, что оно так выручит.

И вообще, помощь госсекретаря, социал-демократа, была весьма сомнительной. Его сын, мой приятель, рассказывал о нем: «Мой папаша только раз в жизни избил меня. Когда я был вне себя от радости, потому что Фриц Адлер застрелил министра-президента Штюргка (Министр-президент Австрии Карл фон Штюргк (1859–1916) был убит 21 октября 1916 г. социалистом Фридрихом Адлером.).

В сопровождении жандармов мы прибыли в Неметовар. Нас сразу же допросили и за незаконный переход границы быстренько приговорили к двадцати четырем часам тюрьмы. А что будет потом, этого мы, конечно, знать не могли.

Так вот, друзья мои милые, вы-то, конечно, много разных тюрем повидали, но такую, как в Неметоваре, навряд ли.

Я имею в виду такую вонючую, такую грязную. Громадная параша было полна до краев, так что и крышку нельзя было закрыть. Да и от соломы, разбросанной на нарах и повсюду на полу, шло то еще амбре. И хотя мы очень устали, заснуть мы не могли: из соседней камеры доносился звон бутылок и пьяное пение. То нестройно, а то хором в восемь-десять голосов пели:

Wer wird nach meine’ Leich’ gehn? Was wird auf meinem Grob’ steh’n?

Потом шло длинное перечисление различных предметов, и, наконец:

Der Wein und das Bier das gläsern Geschirr Das wir auf meinem Grob steh’n.

(Кто будет слезы по мне проливать? Что будет на гробе моем стоять? <…> Стеклянная кружка с пивом-вином. Вот что поставят на гробе моем.

Вот так. Песня без конца и без начала. Потом шум драки, звон стекла, ссора и снова пение.

Мы слушали всё это, должно быть, около часа, когда тюремщик постучал своим огромным ключом о решетку окна, выходящего во двор. На здоровенном кольце у него висели огромные ключи. Лицо у него тоже было огромное, больше всего места на этом лице занимал рябой лиловый нос пропойцы. Тюремщик в «Летучей мыши», вы уж мне поверьте, по сравнению с ним жалкая копия.

— Есть хотите? — спросил тюремщик.

— Хотим, — ответил Адольф.

— Деньги есть?

— Есть, — снова ответил за нас Адольф.

— Ну, тогда можно гуляш.

— Принесите четыре порции, — снова за нас ответил Адольф.

Наши деньги были у него, то есть мы сами не знали, были ли это общие деньги или его собственные.

— Ладно. Пить что желаете?

— А что можно? — снова спросил только Адольф.

— Есть пиво, есть вино, есть палинка (Венгерская фруктовая водка.).

— Дайте чаю, — сказал Адольф.

— Нет, чаю нет! Чаю дать не могу, — ответил серьезно и решительно тюремщик. И движением руки показал, что отвергает даже саму мысль об этом.

Мы очень удивились.

— Почему не можете дать чаю?

— Сказал: пиво есть, вино есть, палинка есть, а чая дать не могу. Чая не могу.

Из соседней камеры доносился пьяный ор.

— Почему не можете принести чаю? — спросил Адольф.

— Чаю нельзя. Нет рому!

— Так принесите без рому, — сказал Адольф.

— Без рому? — спросил тюремщик, и в его голосе звучало такое отвращение, как будто мы прокаженные.

— Да, — ответил Адольф, — без рому.

— Ну ладно. Принесу, — сказал человек с лиловым носом с крайним отвращением.

Сначала он принес гуляш. Я не помню его вкуса, мы были рады уже тому, что поели. Потом принес чай. Это была мутная, тепленькая жидкость, но нам и это было хорошо.

Поев, мы сразу же заснули. Дикие вопли по соседству нам уже нисколько не мешали. Мы спали, пока не прошли все двадцать четыре часа.

Тогда вошел тюремщик.

— Можете идти!

Но прежде чем выпустить нас, он потребовал, чтобы мы убрали камеру и вынесли парашу. Парашу, которую в последний раз опорожняли, наверное, в первый год правления Франца Иосифа, если ее вообще когда-то опорожняли… Только за большие чаевые Адольфу удалось смягчить человека с лиловым носом. С большим трудом он смилостивился над такими никчемными людишками, которые — по его представлениям — были хуже свиней: способны пить чай без рому!

Это музыкальное интермеццо на границе могло бы быть весьма забавным, но тогда нам было не до веселья. Из тюрьмы нас забрали жандармы и повели на железнодорожную станцию.

Но куда?

Мы быстро посовещались. Если нас посадят на поезд в направлении Вены, мы спокойно сядем. Но если они захотят посадить нас на поезд в сторону венгерской границы, то мы нападем на жандармов, попытаемся выхватить у них оружие, начнем сопротивляться — и будь что будет. Или нас убьют, или мы кого-то убьем — всё одно. Мы совершим обыкновенное уголовное преступление, за которое полагается тюрьма. Но и это в сто раз лучше, чем если нас переправят через границу.

К счастью — понятно, для нас, но и для жандармов, хотя те об этом и понятия не имели, — они сели с нами в поезд, направлявшийся в Вену.

Нас отвели в Главное полицейское управление, где нам сообщили, что все мы будем интернированы.

Ночь мы провели уже в тюрьме при полиции. Здесь мы вчетвером оказались в большой комнате на двадцать коек. Это была так называемая студентциммер (Studentzimmer — студенческая комната (нем.).), кровати с пружинными матрацами, такими, на которых в армии спят младшие офицерские чины. Белые покрывала, стерильная чистота. В такое приятное место венская полиция сажала буянивших подвыпивших студентов, чтобы те, протрезвев, очутились в «культурной» обстановке. Как-никак, господа студенты, будущие господа, будущие начальники.

Здесь мы провели ночь. На следующий день мы отправились в лагерь для политических интернированных и были счастливы.

— И ты был очень счастлив? — спросил Эндре Лашшу.

— Конечно! Очень! Я остался в живых, и мне не пришлось совершить никакой подлости. Вряд ли можно желать лучшего.