Просроченный долг

IV. Что важно юному Тренду

Мамуля всегда приходит, если ей что-то нужно. Если ей не нравятся мои ботинки, и она хочет купить другие. А если мне нужны ботинки и я приду к ней, этого она не любит. Она совсем меня не любит, совсем. И я не люблю мамулю, и я знаю, отчего. Много отчего, только ей сказать не могу. Чтобы она обиделась?.. Не стоит. И пусть мы не любим друг друга, даже лучше… Через два года, так она сказала, она отдаст меня в гимназию. А я не хочу жить с ними, я поступлю в техникум. Отчиму даже больше понравится, если я не буду гимназистом. Он тоже им не был. Он неплохо ко мне относится, может, даже больше любит, чем мамуля, только я не его сын. Я не его сын, и я не хочу быть его сыном, и если я все-таки поступлю в гимназию, то только чтобы не делать того, что он хочет. Могу пойти в армию, в связисты. Утром мамуля пришла предупредить: «Придет один друг, из лагеря». Но он не знал моего отца, тогда что мне до него. «Будь вежлив». Это я могу, подумаешь, делов-то. Мой отец умер, а другие лагерники меня не интересуют. Да теперь и нет лагерей.

Я знаю, как умер мой отец. Баница принес тетрадку, которую отец писал там. Мамуля поблагодарила, завернула в белую шелковую бумагу и положила в комод под белье. Она ее ни разу не достала. Я следил, она никогда ее не читала. Я положил знак на шелковую бумагу и часто проверял. А я прочел, все-таки прочел. Один я, но позже.

Мой отец был порядочным трусом, не хотел бежать. Баница хотел, чтобы он бежал, но отец сказал, что устал. Устал? Струсил! Он терпел, когда получал пощечины. Я бы ни за что не стерпел, чтобы мне дали пощечину. Он пишет о своих старых смешных любовных историях. Он рано начал, даже смешно, чуть ли не с пеленок. Я такого не делаю. Настоящему спортсмену такими вещами не пристало заниматься. Первым делом я стану олимпийским чемпионом по плаванью на сто метров. А уж потом, когда буду чемпионом, познакомлюсь с девушкой, тоже чемпионкой по плаванию.

Отец пишет, ему легче знать, что дома его никто не ждет и что он никому не нужен. Мамуле, конечно, не нужен, мне, думаю, тоже не нужен.

Когда Баница принес отцовскую тетрадку, мамуля заплакала и сказала: «Ах, я не могу это читать». «Когда-нибудь в другой раз», — сказал Баница, и тогда мамуля завернула тетрадь в белую шелковую бумагу. И так никогда не прочитала. Я тогда был еще совсем маленьким и читать не любил. Я прочитал перед нашим отъездом сюда. Жалко, что только в последний день, когда в доме полный кавардак стоял, потому что складывали вещи.

Отец пишет, что оставил какое-то завещание в Гёде (Село (теперь город) на правом берегу Дуная в 25 км к северу от Будапешта.). Я его найду. Как только вернусь домой, поеду в Гёд. Мамуля тоже говорила, что отец, перед тем как его забрали, жил на даче дяди Гезы. Дядя Геза сбежал с немцами, сейчас он в Австралии, а дача развалилась. Но я проведу раскопки на участке, вроде как в Аквинкуме (Древнеримский город на северо-восточной границе провинции Паннония, на левом берегу Дуная (на территории нынешнего Будапешта).). Но в Аквинкуме — одни никчемные камни, а тут я найду завещание.

Мамулю не интересует Гёд. Гёд — частная собственность. Мы против частной собственности, это Баница и мне объяснил. Понятно. Мне тоже Гёд ни к чему, на Балатоне получше. В Гёде я только проведу аквинкумские раскопки, а потом Аквинкум не нужен. Я не хочу учить латынь, зачем мне гимназия. Я стану радиомехаником и буду делать телевизоры. Гораздо лучше, чем сейчас, и всё там будет крупнее и такое, что хоть в руки бери, только всё будет за стеклом, как в витрине. Вроде той витрины в Лондоне, которую мы с мамулей видели на Бонд-Стрит, только тут будут не восковые фигуры и пластмассовые штуки, а всё будет двигаться, как живое, хотя не живое, а передается с расстояния сорок тысяч километров, а для этого нужна очень высокая телебашня, потому что картинка может передаваться только по прямой. Если на пути будет гора, сигнал прервется. Но с очень-очень высокой башни картинку можно передавать. Мамуля этого не понимает. Она даже электрического звонка починить не может.

Баница рад, что я могу починить звонок, и, когда чинит электропроводку, он мне все показывает и даже купил мне ящик с инструментами… Мамуля хочет, чтобы я учил языки. Сейчас я должен учить русский и английский. У меня нет способностей к языкам, но этого хочет мамуля. И я должен сидеть в комнате, пока не сделаю уроки. Пока уроки не сделаны, нельзя идти на каток. А я все время думаю о том, что мне нельзя выйти и я должен здесь сидеть, и мне никогда не выучить слов. И тогда я немножечко катаюсь в комнате. Пируэт на полу, паркет начищен до блеска, скользкий. Потом прыжок, из прыжка пируэт, и, не успел я остановиться, входит мамуля и сердится. К чему мне учить русский и английский, молод я еще для этого.

Мамуля всегда сердится. На меня всегда, но и на дядю Пишту часто. И командует. Она хочет, чтобы я называл дядю Пишту папой, а я на это про себя: Баница. Я не хотел называть его папой, а дядя Пишта. «Называй, как хочешь», и с тех пор я зову его дядя Пишта. А про себя чаще всего Баница. Мамуля перед Нуши говорит про него: «товарищ советник». С Нуши она всегда ласкова, называет «Нушика». По телефону тоже: «Хэ-лло-уу», «Дорогая!», «Очень мило!» Но когда не по телефону: «Я этого не потерплю!» Вот так.

С Баницей тоже началось с телефона. С приятного телефонного голоса, с этого сладкого до приторности телефонного голоса.

«А. Да. Я. Да. Тогда. Ах! Вы знали?» И тут голос стал очень грустным. «Бедный». «Ах, прошу вас, спасибо, что позвонили». А потом о квартире: «Ну, как вам сказать. Сравнительно неплохо. Прежнюю квартиру разбомбили, когда брали город, мебель, так, с бору по сосенке, что собрали для меня из остатков мебели в кафе Нью-Йорк. Боже мой, что поделаешь! И на том спасибо.» «С продуктами? С продуктами. Ну, с учетом обстоятельств. Кое-как обходимся». «Да. мой сын тоже». «Привезли его записи? Ну, конечно же, интересует.» «Очень хорошо». «Ну, тогда заходите». «Ах, когда? Только не сегодня. Как раз сегодня не могу».

Ну, ясно, не могу, мамуля, в тот день ты была занята. «Конечно, нет. В любое время». «Вечером я всегда дома. Хотя, знаете, сейчас я работаю секретаршей, и лучше, если вы позвоните заранее». — Баница, видно, спросил, не нужно ли чего?

«Нет. Ничего другого не нужно. Ничего». Потом: «Да». И еще: «Да». «Это я только так сказала. Хотя сейчас модно жаловаться, но я жаловаться не люблю… Словом, не присылайте, а принесите. Хорошо?»

А потом, когда Баница пришел. не сразу на другой день, несколько раз еще говорили по телефону. на звонок вышел я. Я вышел в коридор в сандалиях, открыл дверь и спросил: «Вы к кому?» Хотя по телефону я слышал его голос и знал: это Баница.

Он посмотрел на меня, ничего не сказал, но уже вышла мамуля.

«Ведь вы товарищ Баница?»

Баница пожал мамуле руку на манер «примите мои соболезнования», и тогда я ушел к себе. Но слушал, оставил дверь чуть приоткрытой.

«Ужасная мебель», — сказала мамуля пренебрежительно. «Особенно это», — и мамуля провела рукой по дверце черного буфета, разукрашенного резными фигурами вождей мадьярских племен. «Что дали. Неважно! Можете себе представить, что Рихард понимал в мебели, а я художник-прикладник. Но. боже мой. Человек рад тому, что остался жив. Садитесь, прошу вас, и рассказывайте».

Мамуля его усадила, а потом подошла к черному буфету, который только что так хаяла, хотя это очень даже приличный буфет, и вынула полбутылки водки и хрустальные стаканчики на пластмассовом подносе.

— Я знал Рихарда Тренда еще в Пеште, — сказал Баница, и тогда я стал очень внимательно слушать и подсматривать.

Мамуля была в черной юбке, в свежевыстиранной и только что выглаженной белой блузке, лицо ее было тоже белое и очень красивое.

— Жаль Рихарда Тренда. — И этим Баница окончательно подтвердил, что моего отца нет в живых.

— Да, — сказала мамуля, и они замолчали.

Потом Баница спросил мамулю, какая у нее работа. Мамуля сморщила нос.

— Я секретарша.

— А прикладное искусство?

— Ни материалов, ни заказчиков… Быть секретаршей не очень приятно. Мой начальник не знает орфографии. Но, боже мой, после всех передряг и это хорошо.

Баница ответил немного сурово. Посмотрел на мамулю, а потом холодно говорит: «Мы научимся грамотно писать».

— А вы чем занимаетесь? — быстро спросила мамуля.

Так вот и пошло. Скоро он уже постоянно торчал у нас. «Ах, почему я такая несчастная», — постоянно повторяла мамуля. И вот уже Баница заменил тех, кто был во время войны и после войны. Он пришел к нам, наверное, во второй или в третий раз, когда мамуля спросила: «У вас есть секретарша?»

— Есть.

— Хорошенькая?

Баница покачал головой.

— Не взяли бы меня? Или вы очень ею довольны?

— Ну, доволен, — сказал он, — это сильно сказано.

— Словом, хорошенькая?

— Пожилая вдова. Но даже если бы она была красавица, флиртовать с подчиненными не пристало.

— Ну, тогда, — и мамуля засмеялась, показав зубы, — тогда не берите меня к себе.

Ну, это не то что Баница, даже я понял.

Мамуля вернула ему тетрадку отца: «Прошу вас, заберите с собой. Прочитайте и расскажите, что там написано, хорошо?» — Это длинная история, — вздохнул Баница.

— Я и не думала, что завтра. Когда-нибудь. Хорошо?

Когда я услыхал, что Баница ушел, я со стуком сбросил сандалии.

— Кто этот тип? — спросил я.

— Что это опять за выражения? Он был другом твоего отца.

— а теперь станет твоим.

— Не дерзи!

— Которого ты угощаешь водкой.

— Ты наглец, — и показывает на одну из дверей. — Жилец!

— Ну и что! Думаешь, они не знают. — И я засмеялся.

— Наглец, — сказала мамуля и вышла из комнаты. Отнесла в кухню стаканчики.

А немного погодя все уже стало квартирным вопросом. Мамуля сказала, чтобы Баница достал квартиру побольше или устроил бы так, чтобы выселить жильца. Баница сделал и это. Он достал для себя маленькую квартиру, куда переехал сосед, но тогда я — потому что у меня это получается — уже выточил для Баницы ключ.

И поэтому я должен говорить ему папа? Ещё чего! Папа!.. Это он неплохо устроил! Новую квартиру получить легче, — объяснял он мамуле, — относительно легче, чем выселить соседа. А мамуля все-таки сказала, что он недостаточно практичен. Ну конечно, недостаточно практичен, потому что у Ба-ницы нет того, что мы видели у Кертешей, они же Покорни. Большая вилла, большой автомобиль, еще один, чтобы возить детей в школу. Но все же он достаточно практичен, достаточно практичен, чтобы занять папино место.

Да! Он занял папино место! Ничего больше. Что да, то да, это он сумел.

И собственно, зачем все это? Зачем это было нужно мамуле? Уж лучше бы… был бы у нее друг, который приходил бы к нам, но не было бы здесь «папы», который к тому же думает, что может заменить мне отца. Правда, он это неплохо делает, но все равно этого быть не может, не может.

Я этого не хочу! Я уйду отсюда, я ненавижу все это, Керте-шей, то бишь. какое мне дело, как звали их раньше. Я не хочу всего этого. Эх, мамуля.

Баница влюблен в мамулю. Мамуля? Не знаю. О моем отце она не говорит. Мамуля очень красивая, я хотел бы, чтобы у меня была такая жена. Только спортом не занимается. Мало ест. «Я и так полнею», — говорит.

Я бы взял ее с собой на каток, тогда она могла бы есть и не полнела бы. Когда она приходит с улицы и лицо у нее холодное, так приятно прижаться к ее лицу, тогда мамуля — девчонка что надо.

Мамуля всё нюхает. Я тоже всё нюхаю. «Кутик мой», — говорит она, когда я нюхаю.

Я не люблю, если мамуля нюхает. Потом она раздувает ноздри, тогда она некрасивая. Сегодня утром она тоже что-то нюхала, потому что, когда она вошла, ноздри у нее дрожали. Все переложила на другие места. Линейку положила на полку, тушь подвинула подальше, взбила подушку, такими легкими косметическими шлепками, я уже видел, как она так похлопывает себя. Видела, что я занимаюсь, и все же спросила: «Уроки выучил?» Это ее дежурная фраза. «Йес!» — а это моя. И я все положил обратно. И раскрыл циркуль, и вынул чертежную доску, хотя это уже фраза Баницы: «Учи геометрию».

Все чего-то хотят. Владимир Петрович хочет, чтобы я знал геометрию и чтобы понимал то, что он мне объясняет по-русски. И чтобы Нуши накладывала ему полную тарелку. Владимир Петрович ест в моей комнате. Долго ест, но хоть на это время оставляет меня в покое. Я ложусь на кушетку. И сюда доходит запах его потных подмышек, когда он режет мясо и двигает руками. «Бедолага». Так его называет мамуля, может быть, потому, что он очень любит покушать. Нуши, когда заглядывает, спрашивает: «Репета?» (Добавка (венг.).) И Владимир Петрович растроганно смотрит на Нуши: «Да, репета», и смеется, с кушетки я вижу его рот, вижу черные зубы.

Сегодня я позволил ему спрашивать русские слова лишь несколько минут. Он хотел перейти к геометрии, но я сказал, что сегодня нельзя. Он что-то пробурчал, но я сразу же промчался через коридор на кухню к Нуши: «Нушика, пожалуйста, — я тоже говорю, как мамуля. — Принесите первую репета».

Когда он покончил с едой, я сунул ему в руки альбом Мункачи (Михай Мункачи (1844–1900) — выдающийся венгерский художник.), пусть себе рассматривает и говорит: «Ве-ли-ка-лепно. Ве-ли-ка-лепно». А сам опять лег на кушетку и стал думать, какой он, этот гость из лагеря…

Но я мог по-настоящему подумать только тогда, когда Владимир Петрович захлопнул альбом: «Ве-ли-ка-лепно». Он пожал мне руку. Вышел в коридор. Чуть не перепутал пальто. Только когда надел и засунул руку в карман, понял, что это не его пальто, а нашего гостя. Наконец он ушел, на фронте затишье. «Ве-ли-ка-лепно».

Пальто гостя как две капли воды похоже на пальто Владимира Петровича, почти так же пропахло потом, как и его, только сильнее пахнет нафталином.

Он вернулся из лагеря. Баница тоже вернулся. А мой отец не вернулся. Баница сказал, что хотел поместить его в больницу. Почему же не поместил? Отец был слабым, Баница сильным. Подхватил бы! Мог бы отнести его на руках. Но он пришел к нам сказать, что отец умер, потому что не хотел… Потом пришел снова, а потом так и остался. Он муж мамули, как вам это нравится, и мой отчим. Он допустил, чтобы мой отец умер, и теперь мамуля его. Мамуля его даже не любит. Мамуля любит только меня или никого не любит. Неправда, меня она любит. Я не люблю мамулю. Но иногда люблю. Да, люблю, но не очень. Не нужно преувеличивать. Когда она возвращается из города и у нее холодное лицо, и я прижимаюсь к нему щекой, тогда люблю.

Отец даже написал: «Баница этого понять не может». Мой отец был гораздо умнее.

Я разорвал лист ватмана, положил чистый, и если мамуля войдет, скажу: «Это уже задание на завтра». На старом листе все равно ничего толкового не было. Я его хорошо спрятал, но нужно куда-то унести. В клозете застрянет.

Мамуля не пришла, обедать позвала Нуши. Даже лучше. Чтобы сделать мамуле приятное, я вежливо представился. На моем месте сидит дядя Пишта, а я сижу напротив мамули, на том стуле, который обычно стоит пустой. Здесь даже лучше, я прямо смотрю на мамулю. На человеке, вернувшемся из лагеря, ватник. Интересная у него фамилия: Лашшу. А на моем отце тоже был такой ватник? Нет, на нем была полосатая одежда. Дядя Пишта сегодня в элегантном костюме в клеточку «Эстер-хази», раньше у него такого не было, теперь же он «товарищ советник». Этот Лашшу из лагеря очень худой, но плечи у него широкие. Спортсменом был? Мой отец не был спортсменом, мамуля говорила, что он не занимался спортом, хотя иногда плавал, но просто так. Я-то знаю, на девчонок смотрел. Я спортсмен, и себя в обиду не дам. Если меня ударят, то.

Мамуля говорит телефонным голосом, суп тоже разливает с телефонной любезностью.

Я молчу. Что мне говорить? Да и вообще это неприлично. Он не знал моего отца. А как он одет… Зимнее пальто в прихожей пахнет нафталином и в точности, как у Владимира Петровича. То, что сейчас на нем, наверное, лагерная одежда, но не полосатая. Он, должно быть, сильный и хочет развлечь мамулю. Все мужчины, которые к нам приходят, хотят развлечь мамулю. И рассказывает, как они однажды мылись в бане четыре раза. Смех один. А потом целая лекция: русские добрые и умные. Дядя Пишта тоже всегда говорит что-то вроде этого. Но потом здоровская история про лошадей-тяжеловозов, когда глупая деревенская старуха сказала: «Вот это лошадь», и это — восхваление техники. Это здорово, эта история про лошадь, обхохочешься. Но мамуля не рассмеялась, и дядя Пишта тоже. И тогда этот господин Лашшу стал похож на меня, каким я бываю, когда посольские дети собираются на утренники, и мы не понимаем друг друга, потому что и французы, и англичане, и китайские ребята говорят по-русски, а я — никак. Я старше, чем они, и ненавижу матроску, из которой торчит моя длинная шея. Через мою длинную шею, через горло проходят большие куски торта, инжир, финики. Вкуснее всего каштановое пюре со взбитыми сливками. Но его мне дают и дома.

Мамуля устраивает все для брудершафта. Лашшу и дядя Пишта сцепляют руки, пьют вино и целуются, просто умора. Очень хорошо, что мне уже можно уйти. Поклон, я хорошо воспитанный молодой человек, пусть мамуля порадуется, и ну их всех к лешему.

Сейчас я могу быть спокоен, никто не войдет в мою комнату. Противно смотреть на чертежную доску с чистым листом бумаги. Прячу ее рядом с боковой стенкой шкафа. Как раз поместилась. Одним прыжком с места на кушетку. Но что-то не очень смело. Снова! Давай, давай! С разбега! Теперь хорошо. Немного разбил нос. Буду лежать так. На животе, как не разрешается.

Как бы я мог доставить мамуле настоящую радость?

Настоящую-пренастоящую радость? Потому что то, что я вежливо поклонился в столовой, это не настоящая радость. Это просто так. Но я не могу настоящую-пренастоящую, и я уйду от них, и мамуля даже не огорчится, тогда я тоже не

буду огорчаться, назло им, и дядя Пишта только обрадуется, и мамуля тоже… А я уже уйду.

Совсем темно. Сколько я спал? В коридоре хлопают дверьми. Голос мамули. Ругается с Баницей. Быстро включить свет, вынуть словарик, пусть хоть на меня не злится.

Выхожу из комнаты. На цыпочках. Крадусь в коридор. Половицы немного скрипят. Что-то сильно хлопает. Сквозняком захлопнуло дверь столовой. Иду в уборную. Мне всё равно нужно. Мамуля увидела.

— Иди в свою комнату.

— Мне нужно туда, — показываю.

Она закрывает дверь. Но сейчас они говорят очень тихо. Иду в уборную, всё равно ничего не слышно. Дядя Пишта, как всегда, говорит тихо, а мамуля говорит тихо, только чтобы я не слышал. Дядя Пишта говорит тихо, потому что виноват. Если я уйду, я заберу с собой мамулю. Это будет хорошо, ей тоже будет лучше. Я стану электромонтером, а мамуля будет делать абажуры. Она их делала, когда я был маленьким. Уже был Баница, но она все еще делала абажуры. Лучше было, чем когда она ходила на службу, потому что она целый день была дома. Когда ходила на службу, она поздно приходила домой, и с ней приходил один дядя, дядя Бела, который целовал ее своим вонючим ртом и щелкал меня по затылку. Гадкий Бела. Потом появился Баница, ну да, а Гадкого Белы нет. Есть Бани-ца. Только мамуля его тоже не любит. Мамуля на всех сердится, я знаю, что она и на Нуши сердится. Я знаю. Нуши не знает. Дядя Пишта тоже не знает, может, сама мамуля не знает, только я знаю. Когда я стану электромонтером, мамуля не будет на меня сердиться. Мы с мамулей поедем к морю, не на Балатон, а к настоящему, заграничному морю, где растут бананы, инжир и финики. Не буду ходить на утренники с малышами, буду сам собирать. или покупать бананы на большом базаре, на собственные деньги, и буду давать мамуле карманные деньги. Да и не нужно будет, она будет делать абажуры, но только по вечерам, когда я сплю или чиню проводку. Каждый день будем вместе ходить купаться, никогда не будем ссориться, потому что я буду только монтером, и не нужно будет ни иностранных слов, ни геометрии. Не будет Владимира Петровича. Не придет гость из лагеря, не будет Иштвана Баницы. Если нет моего отца, пусть не будет никого другого, только я и мамуля.