Просроченный долг

УРКА И ФРАЕР

Урка, уркач — на блатном жаргоне означает профессиональный вор и уголовник. Антипод урки на международном жаргоне — фраер, человек, живущий своим трудом, не преступающий закон, простофиля. Первоначальный смысл слова «урка» — умный, а «фраер» — свободный. Фраер не знает, что он фраер. Однако урки не изменили это название даже тогда, когда не тысячи, а сотни тысяч, миллионы «свободных» в разных концах света оказались в тюрьмах.

Отчего же такое особенное название? Пусть объяснением послужит этот краткий, скорее естественнонаучный, нежели литературный очерк, который, пожалуй, был бы уместен в дополнительном томе Брема.

Вновь прибывший этап впервые столкнулся с урками на «пересылке». Фраера даже не успели разместиться в фанерных бараках без окон, как вокруг них ястребами уже закружили урки. Быстро полегчал карман-другой. Свесившиеся с верхних нар руки подняли с голов несколько шляп, когда толпа только ввалилась в барак.

Один из фраеров, который прибыл из тюрьмы, отягощенный всяким багажом: два увесистых чемодана и вещмешок, — вошел в лагерь среди последних. Во дворе он встретился с выбегающими из барака и уже дочиста обобранными людьми. Он еще не понял, что произошло. Ослепнув от солнечного света, с порога заглянул в темный барак. Слышался шум потасовки, крики. Фраер со всеми своими пожитками повернул назад. Отыскал себе место на дворе, вблизи сколоченной из бревен сторожевой вышки, на свежей траве, еще не вытоптанной весенними этапами. День он провел, сидя на куче, сложенной из своего добра: двух чемоданов и вещмешка. Даже за едой на кухню не пошел.

Был ласковый, теплый, солнечный конец мая. Лишь на закате похолодало. Тогда Фраер достал из своего огромного мешка теплую шубу — он, очевидно, был намерен провести ночь на улице.

Урка из двери барака наблюдал, как Фраер натягивает на себя шубу, как мастерит из двух чемоданов ложе, как тщательно застегивает шубу на все пуговицы и как укладывается на два чемодана и делает под голову подушку из вещевого мешка, объемистого даже без шубы.

В бараке темнота, толкотня, суета. Как в трамвае, когда после короткого замыкания гаснет свет. На улице свежий воздух, и самое главное — поэтому Фраер и выбрал это место — на противоположной стороне двойного проволочного заграждения, но все же почти прямо у него над головой, на сколоченной из обтесанных бревен высокой смотровой вышке, одной из восьми вышек, окружающих лагерь, стоит охранник. Он неотрывно смотрит за тем, что творится внутри ограждения, а главное — следит, чтобы между двумя рядами проволоки, на «ничейной земле», ничего не случилось. Близость охранника успокоила Фраера.

В конце мая дни длинные. Было еще светло, когда Фраер уснул. Уставший от изнурительного, длившегося, быть может, не один месяц этапа, от вагонной жары, зловония, духоты, человек — не удивительно, что на свежем, пряном от запаха травы воздухе он сразу погрузился в глубокий омут сна.

Облака еще краснели от отраженного света заходящего солнца, но прожектора на сторожевой вышке уже начали шарить по лагерю и проволочному заграждению. Еще не дали отбой, когда низкорослый, тощий Урка с зеленоватым цветом лица — неспешно, как бы прогуливаясь, — подошел к спящему Фраеру. Осмотрелся, потом прилег на край узкого ложа из чемоданов.

Возле крупного Фраера места было мало. Одной ногой Урка упирался в землю. Но Фраера не теснил. Он лежал, тонкий, как лезвие бритвы, подле пышного вроде булки Фраера, который в своей шубе казался еще дороднее. Около получаса он лежал неподвижно, прижавшись к спящему. Нож и каравай, хищник и жертва грели друг друга своими телами.

Когда они так, в буквальном смысле слова, пригрелись, Урка пошевелился. Легкой, нервной рукой он ощупывал Фраера, пока не нащупал под спящим человеком в правом кармане брюк портмоне.

Фраер наверняка знал, что всегда спит на правом боку, поэтому положил свои ценности в правый карман брюк. Для Урки это была до смешного частая, известная и крайне беспомощная попытка защиты. Еще более неловкая, чем у жука, при виде врага притворяющегося мертвым.

Из лацкана пиджака он достал булавку. Урка всегда носит при себе булавку, подобно стекольщику, который всегда держит под рукой алмаз для резки стекла. Этого инструмента его иногда мог лишить только самый тщательный обыск — да и то разве что на полчаса. Первый попавшийся гвоздик, кусок проволоки, подобранный с земли и наскоро заточенный об обломок кирпича или цементный пол камеры, быстро восполняли потерянную булавку. А пока не подвернулась проволока или железка, он обходился заостренной деревяшкой или щепкой, отломленной от доски нар. Но сейчас, и почти всегда, у него была настоящая булавка, которая устраняет подобные, непреодолимые разве что для мозга насекомого, помехи. Осторожно, легко, как кусает блоха, он уколол спящего Фраера в спину.

Спящий человек до смешного медленно потянулся за спину и почесался. Может, даже часовой улыбнулся…

И тут Урка произвел еще один блошиный укус. Спящий опять почесался, дернулся плечом, потянулся и — не проснувшись — машинально перевернулся на другой бок.

Работа булавкой закончилась. Карман, а в нем деньги, был уже не под спящим телом, а сверху, доступный, под рукой у Урки. Но Урка оставался неподвижным. Добрых полчаса он, застыв, лежал рядом с Фраером, пока потревоженный во сне человек вновь не погрузился в глубокую трясину своих снов.

И лишь когда они снова пригрелись, появился, теперь уже из подошвы ботинка, второй инструмент. Тонкое лезвие бритвы. Одним точным движением бритвы Урка полоснул шубу вдоль. Второе движение — и отрезан карман. Третье движение — и портмоне в руках Урки.

Следующая операция была долгой и требующей большой ловкости. Хотя здесь, в лагере такой осторожности, возможно, не требовалось… В свете прожекторов часовому заметен даже блеск маленького лезвия. И все же он не помешал Урке действовать. У него здесь была одна-единственная задача — следить, чтобы никто не приближался ни к наружному, ни к внутреннему проволочному заграждению, между которыми проходит нейтральная полоса шириной двенадцать метров. На этой запретной территории даже траве воспрещалось расти. Это была черная пахота, которую заключенные под надзором особого конвоя каждую неделю перекапывали и разравнивали граблями — чтобы она оставалась ровной, гладкой и мягкой, и чтобы ни единого следа не было на линиях, проведенных граблями. После дождя полосу приводили в порядок вне очереди. Итак, часовой следил только за этой запретной полосой. Все происходящее за полосой, в лагере, интересовало его, только если оно имело отношение к запретке. Да и то — только со стороны, где он стоял. И с этой стороны — только пока он нес службу. Для того его и поставили на сторожевую вышку — и все тут. Остальное его интересовало не более чем проходящего по мостику мальчика плавающие в реке рыбки. А может, и еще меньше, потому что дети живут, а не дожидаются, стоя в карауле, что уж потом-то они заживут…

Урка хорошо знал охранников. И все же, как настоящий специалист, артист в своем деле, не мог себе позволить работать абы как, небрежно. Может быть, считал, что нельзя «терять форму».

Он был специалистом по поездным кражам — ремесло тонкое, веселое. Когда обчищенный клиент, глупо, с удивлением на лице, поднимет крик, «барахло» уже давно отдыхает у сообщника в третьем вагоне. Пассажиры в купе, а вскоре и весь вагон, начинают обсуждать событие, перебивая друг друга, когда же это произошло: только что или ночью? Кто украл? На какой станции мог сойти? Что теперь делать? Какую телеграмму послать? А он, напустив на себя серьезный вид, глубокомысленно кивая, принимает участие в споре: «Да, в нынешние времена…» — приговаривает он и безнадежно машет рукой. «Это точно», — поддакивают пассажиры и делают вид, будто понимают, какую великую истину выражает взмах его руки…

Теперь лезвие легонько до конца проходит по боку вещмешка. Но самая трудная часть работы начинается только после этого. Каждую вещь в отдельности нужно вытащить из мешка под головой спящего. Так, чтобы его сон не потревожили ни рывок, ни толчок. Правая рука урки медленно проникает в глубь мешка, в то время как ладонь левой подсунута под голову спящего. Нет такой сиделки, нет такой няньки, которые нежнее и заботливее поддерживали-оберегали бы вверенную их заботам неприкаянную голову, как эта левая рука. А правая тем временем одну за другой вытаскивает из мешка вещи.

Когда первые вещи освобождены из мешка, из входа в ближайший барак в освещенный прожекторами двор вышла фигура — помощник Урки. Он подошел к двум лежащим и приступил к доставке добычи.

Работа шла медленно, бесшумно. Основное правило — нельзя нервничать, нельзя дергаться. Под конец из мешка и тех вещей, которые сообщник тут же забраковал и бросил назад как нестоящие, Урка соорудил подушку и подсунул ее под голову спящего. Только после этого он освободил левую руку.

Но вот и это позади. Урка осторожно отодвинулся от тела, с которым они до сих пор грели друг друга. Встал с ложа из чемоданов, присмотрелся к ним, будто хотел заглянуть внутрь. Сегодня нет, но завтра и это станет его добычей. Потом неспешно и как-то безразлично и устало направился к бараку.

Прожекторы на сторожевой вышке светили так ярко, что между проволочными ограждениями виднелась тень от проведенных граблями тоненьких черных бороздок.

Урка думал о том, как хорошо было бы теперь барином встать у стойки станционного буфета, плеснуть в кружку пива стопочку водки, хорошенько смешать, опрокинуть залпом, а потом, крякнув, прочистив горло, твердым шагом, ничуть не покачиваясь, только ощущая во всем теле приятное тепло напитка, перейти пути и вскочить на подножку уже тронувшегося поезда.

— Эх! — вздохнул он и посмотрел в сторону часового. — Эх! Придет свободы час! — Утром, рассчитывает он, братки пойдут на работу, вынесут под одеждой шмотки. Вечером в аптечном пузыре для льда принесут выпивку… Сейчас полдвенадцатого, час, от силы полвторого. Его руки, которые раньше, при работе, были спокойными и уверенными, как у хирурга во время операции, теперь стали нервными. Пальцы дрожат.

Он мрачно идет в глубь барака. Сообщник докладывает: «Барахло что надо». Но он не отвечает. Хмурый и опять недоступный, как профессор. Лезет на нары. Пытается уснуть, чтобы время шло быстрее. Теперь и он не живет, он ждет…

Утром, когда Фраер проснулся, он недоуменно уставился на вещмешок. Потом хватился за карман. Кармана как ни бывало. Подбежал к проволочному ограждению под вышку.

— Обокрали! — закричал он часовому. — Не видели, кто?

— Я в шесть утра заступил, — равнодушно ответил тот. — К заграждению не подходи! — добавил он строго, видя, что Фраер хочет ухватиться за колючую проволоку.

Если Фраер не совсем глуп, то после этого не станет жаловаться. Но у него, конечно, еще нет опыта, он еще не набрался лагерной премудрости, чтобы понять: от скольких забот освободил его ночью Урка! Он еще не знает, что потом, когда пропадут оба его чемодана (не сегодня, сегодня ночью он не сомкнет глаз), он станет гораздо свободнее…

Небольшой мешок: наволочка, в ней рубашка, миска, ложка, табак, — всегда будет у Фраера даже в худшие времена. Хотя за десять лет его еще раз сто обокрадут.

Зато Урка — если выходит на свободу или его переводят в другое место — всегда едет без вещей. Еще до того, как его выведут за ворота лагеря, он выбросит ложку и миску. Ложку надо выбросить, потому что у урок примета: брать ложку с собой — к несчастью. Тот, кто берет с собой ложку, вернется в лагерь. Миска — это не страшно. Но к чему миска без ложки? Всегда можно раздобыть другую.

Факты этой приметы не подтверждают. Более того, большей частью говорят об обратном. Фраер, который всегда при ложке, в лагерь не возвращается уже по той простой причине, что редко выходит из него живым. А Урка — бежал ли или действительно выпущен на свободу — хотя и выбрасывает ложку, часто возвращается назад.