Просроченный долг

Эндре Лашшу вспоминает о Журбане

Что правда, то правда! Большая честь, если зовут: «Бежим вместе?» И со мной два раза случалось. И я тоже не бежал. Сейчас уже не знаю, как сказать… Так вот, тем, что звали в побег, горжусь, а того, что не решился бежать, стыжусь. Стыжусь, хотя мой расчет оказался верным: я свободен, насколько может быть свободным человек. И всё же. Могу ли я, как теперь выражаются, спокойно и с чистой совестью быть фрондером, борцом за правду? Вправе ли я жить? А ведь живу же. А если бы я отважился на побег, то теперь вряд ли был жив. Или всё еще жил бы где-то далеко, и мои ноги защищали бы от холода мягкие сапоги, сшитые из кожи горных коз, и была бы у меня, конечно, меховая шуба, и дом из толстых бревен был бы, и метровые поленья в печке. Потому что даже в тех краях вряд ли всё еще живут в юртах. Вместо витаминов и таблеток лечился бы кумысом. По субботам послушная жена мыла бы мне спину в бане, лила бы воду из растаявшего снега на раскаленные камни, чтобы все дурные соки испарились из моего тела.

Хотя это, ну баня, в тех горах было бы большим нововведением, там русская баня всё равно что для нас, скажем, кондиционер. Да и не знаю, захотел бы я заводить новшества. Вряд ли!..

Я не бежал. И тем самым — именно к этому я и веду разговор — отказался от своего основного права. Право такое: ни минуты не оставайся рабом, если можешь стать свободным. И этим отказом было подорвано другое право — право на месть и расплату, которое дает огромную моральную силу, если за ним стоит вера и полное осознание своей правоты. Это идет от Ветхого Завета и еще из более древних времен, но при христианстве захирело. Только от неуверенности мы говорим: «И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим». Так вот, поскольку мы согрешили, мы должны прощать. Я должен простить, потому что я потерял право отмщения. Но как же далеко может это зайти?..

Был у меня друг, звали его Иштван Баница, лучшего человека в жизни я не встречал. Он помог мне в большой беде, тогда, когда выгоды ему от этого никакой быть не могло, а вот крупные неприятности мог бы иметь… Так он… Он тоже не простил убийцам своего отца и старшего брата. То есть не простил в принципе, хотя по-человечески у него зла не было. И потом, когда даже не думал, сделал неправильный шаг и потому умер. Говорили другое, но умер он потому. А я, я — другое дело. Я всё хорошо рассчитал.

Всё хорошо рассчитал. Могу сказать и так, что победил: я свободен. Но на мне позор трусости, которой я обязан своей победой. Вот об этом я и хотел прежде всего вам сказать. О моем позоре.

Я только раньше гордился тем, что меня звали бежать. А вот что не бежать — позор великий, понял только теперь, когда стал свободным.

Скажу и в свое оправдание. У меня была причина, чтобы не бежать. Стоит мне десять слов произнести, и сразу видно, что я чужой. Но меня звали бежать в горные края, где я не был бы чужим или не чужим. Конечно, это же помешало бы мне вернуться. Словом, я не смог! Убеждал сам себя, что на воле буду бояться еще больше, больше нужно будет изворачиваться. И придется идти на многое, даже на такое, на что не хотел бы. Еще оправдывал я себя тем, что не стоит быть снаружи, пока будут те, кто остается внутри. Вот так! Ну ладно, хватит! Раз уж начал, расскажу, как меня дважды звали бежать.

Конечно, если есть помощь со стороны, есть такая вот Марина, то дело почти верное. Первое приглашение было вроде того, вроде твоей истории. Летом в лесу был у меня напарником один парень с Кубани. Чистили мы настил для спуска бревен. Это даже не настил был, а наклонная дорога, по которой зимой по утоптанному снегу на лошадях спускали большие стволы. То есть канава. Стенки — где совсем нет, а где один-два метра. Эту канаву, дорогу эту, зимой забрасывали снегом, а то и водой поливали, так что получался вроде спуск. По обеим сторонам кустарник, а дальше лес. Обломившиеся ветки, упавшие бревна бросали в кусты. Летом надо было их чистить.

Охранники расхаживали в кустах. Мы их почти не видели. Но они-то нас хорошо видели, мы ни шаг не могли сделать в сторону кустов — сразу раздавалось: «Куда?» Если хоть чуть-чуть приблизились, только руку протянули под куст. А под кустами — крупные, с фасолину, с вишню красные ягоды земляники россыпью, будто специально посажены.

— Глянь, — показал кубанец на землянику.

Широкоплечий, крепкий парень. Нас вместе доставили на барже с Севера сюда, в эти места, где уже растут деревья. Он прикинулся глухим, так ему удалось выбраться оттуда.

— Вижу, — ответил я.

— Можно такое вытерпеть? — сказал он.

— Ну^ — ответил я и умолк. Не знаю, что ему ответить.

— Я больше не могу. Я слиняю.

— Трудно будет.

— Ты послушай, — говорит. — Конечно, поднимут охрану, разошлют приметы аж до самой Кубани. Но есть одна семья, живет в ста двадцати километрах отсюда. Об этом знаю только я, а вот теперь ты. Ссыльные переселенцы. Доберемся потихоньку до них, там залезем на сеновал, два-три месяца будем прятаться в сене, даже еду будут нам наверх подавать. А там видно будет. — Это и было приглашение. Хорошо было придумано. Ведь искать будут только на железной дороге и на Кубани. И всё же я не сбежал. А этот парень сбежал. Точный расчет, как дважды два.

Так сбежать — или как сейчас говорят, оторваться — нелегко, но и не трудно. Но можно и без помощи с воли, если есть такой друг, как Журбан, тувинец. Я и сейчас иногда думаю, может, это и была бы настоящая жизнь, если бы мы вдвоем пасли стада где-то в Саянах, у истока Енисея, Журбан да я.

Дружба моя с Журбаном началась с того, что однажды, когда у меня украли хлеб, он поделился со мной своим. Ни много ни мало — это значит спасти жизнь. Самое большое, что может сделать один человек для другого в тяжкие времена. До этого мы были в добрых отношениях, называли друг друга: брат, но теперь мы и вправду стали братьями. Не знаю, поймешь ли ты это. Но думаю, Некерешди, ты поймешь.

Я для Журбана никогда ничего сравнимого с этим не сделал. В оправдание скажу, что и случая не представилось. Это всё, что я могу сказать.

Потому что то, что ели мы из одной миски, что всё делили пополам, — конечно, мелочи. Да в то время еды уже хватало. Я был старшим санитаром, стало быть… в баланде недостатка не испытывали. Кто что сторожит. понятно, словом. Да и сахара дополнительная порция тоже перепадала. А Журбан был тогда уборщиком той комнаты в бараке, где жили медработники. Было нас там, помню, шестеро: фельдшеры, писари, старший повар и я.

О чистоте и тепле заботился Журбан. За ночь он ухитрялся втрое увеличить вязанку дров, которые мы получали. Он прикатывал к двери барака метровые поленья, чистые, без сучков, и, как только раздавался сигнал подъема, он уже вносил отборные дрова.

Был он небольшого роста, но в плечах широк. Таких там называли квадратный. Когда-то он был очень сильным, но всё же считался инвалидом: у него была тяжелая астма или эмфизема легких, последствие побега, как он мне потом рассказал.

Но про это он рассказал уже гораздо позже, в начале лета, когда приближалось время выходить косить.

— Здесь всё бросим, — сказал он и мотнул своей круглой крепкой головой в сторону бараков, двора и ограждения. — Ко мне пойдем.

Я улыбнулся.

— Не смейся, брат. Пойдем туда, где большая река — дитя малое, ручей горный. В горы, ко мне. Домой.

— Не смогу я там жить, Журбан.

— Брат Журбана может там жить. Будет маленькая лошадь. Твоя. Хочешь? Корова. Овца, много. Охота. Только золото искать там не хорошо.

— И золото есть?

— Не спрашивай. Нехорошо. Зачем золото? Съесть нельзя. Луковица саранки лучше золота. Желтая, как бледное золото, и сыт будешь. Захочешь, первый человек будешь. Писать умеешь, читать умеешь, лечить умеешь.

Свое умение читать и писать я большим достоинством не считал, а в своей способности фельдшерить очень сомневался.

— Не пойду я, брат мой, — сказал я. — Да и невозможно это.

— Говорю, можно. Если говорю, можно, значит можно. Золота хочешь? Ладно. Но саранка лучше, сытнее. И ее всегда найдешь, даже в непогоду. Ну что, пойдешь?

— Не пойду, брат.

Он обиделся. Замолчал. Этот человек никогда ничего не говорил абы сказать.

— А ты как думаешь? — спросил я, видя, что мой отказ обидел его. — Расскажи.

— Потому и начал, чтобы рассказать. Скоро мы пойдем на дальний луг. Знаешь, сено косить. На дальний луг, будем там три недели, четыре недели.

— Да знаю, что пойдем. Тяжелая работа. Санитаром легче.

— Всю твою жизнь здесь? Это хорошо?

— Нехорошо, Журбан. Так ведь…

— Вот видишь, нехорошо? Тогда пойдем. Сено косить — я всё уметь, что надо. Кто уметь косу править? Журбан. Кто уметь волокушу делать, чтоб лошадь тащила? Журбан. Косу править — много уметь. Волокушу вязать — мало. Буду делать волокушу, десять, двенадцать. Широкая, как телега. Березовая жердь, две тонкие, перекладина. К ней десять тонкая ветка, чтобы сено держать, а сверху, с перекладины веревка — сено примять. К перекладине лошадь впряжем. На третий день готово двенадцать. Сено, первое, которое косить, как раз сухое. Мы только копны возить к большим стогам. Понимаешь?

— Понимаю.

— Возить один день, возить два день, возить три день. Я делать волокушу, я выбирать лошадь. К самой большой волокуше самая сильная лошадь. Ты другой править.

Умею ли я управляться с лошадью, брат мой даже не спросил. Кстати, немного умел.

— Ладно, — ответил я, — конечно.

— Лошадью делаем много следов. Туда-сюда, вокруг. По каким ушли? Никто не скажет.

Я молчал.

— Уйдем на двух лошадях. Всегда в лесу. Топор есть. Кремень, трут, лезвие есть. Проволока есть. Ночью силок ставить, утром свежее мясо есть. Картошка уже есть, крупная, с полкулака. Где деревня, рядом. Но в деревню никогда, всегда в лесу, до самого дома. Только где железная дорога — через дорогу пойдем. Там, где одна сторона лес, и другая лес. Всегда лес. Три недели — и дома. Первый снег выпал, а мы дома, под крышей, тепло.

— Долго это — три недели, Журбан!

— Не долго! Нет зверя, забьем одну лошадь. Будет мясо. Лес всегда, костер всегда, ручей всегда. Веревка для сена — из нее плот. Но большой река нет. Там с гор маленькие детки бегут, ручьи. Прыгают.

— Трудно.

— Я раз уже бежать. Но не так! Зимой. Один топор, и костер. Три месяца идти, и домой пришел. Но больной чуток. Три месяца, зима. Но теперь, теплая погода еще, и с лошадью…

— А дома что было, Журбан?

— Жена была, ребенок был. три ребенок. Пять лет был ребенок, когда забирать, шесть, когда назад прийти, восемь, когда опять забирать. Потому что туда пришли и в город увезли.

— А почему увезли?

— Я в колхозе председатель был. Не тогда, раньше. Всё было хорошо. Заготовки, как нужно. И забрали однако.

— Во второй раз за побег?

— Да. И что я бандит. Прокурор в суде говорит: «Бандит». Сказал: «Раз я лес идти, этот человек стрелять. Я его узнать». Тогда я сказать: «Я лесной человек. Если я в тебя стрелять, ты здесь не говорить».

Я кивнул.

— Так говорил. Напрасно говорил. Бандит и всё. Пятнадцать лет.

Да, доводы Журбана были убедительными. Я, правда, не видал Журбана Алиева на охоте, но о том, какой у него глаз точный, знал. Как-то нашел он около кухни бычий рог. И маленькой пилкой сделал из него гребешок. На глазок выточил зубцы, с изумительной точностью. Из маленьких кусочков меди и стали сделал мне карманный ножик, да такой маленький и красивый, что с тех пор никогда не было у меня ножика лучше. Но самое удивительное, что он даже выучился на электромонтера. Хотя пока не оказался в тюрьме, даже лампочки электрической не видал.

— Одежду, — продолжал Журбан, — я тебе делать из оленьих шкур, обувку — из кожи серны. Теплая, мягкая. Пуговицы, медные, сами там отольем или выбьем.

— Ну, совсем здорово! — сказал я.

— Можно и из золота сделать. Но золото — зло. Убийцей делать и того, кто носит, и того, кто видит. А жену для тебя можно. Чистую девушку можно найти. Варит, работает. Ноги, когда с гор спустился, тебе моет. Знаю такую. Тебе подойдет.

Журбан посмотрел на меня. Ждал ответа. Но я не мог сказать — да. И не мог сказать — нет.

Больше мы об этом не говорили. Как он сказал: «Здесь нужно это оставить». Однажды он показал мне несколько кусочков тонкой, мягкой алюминиевой проволоки.

— Алюминий. Хорошо. Такой у нас не бывать. А медь бывать. Сталь тоже, в магазине. Или можно менять. Топор есть, колун есть. Пила есть, маленькая, пила на два человека, туда-сюда. Долото, сверло. Хороший хозяин — сто лет служить, соседу нужно дать, и тогда лет пять. Рубанок…

— Как это, туда-сюда? — спрашиваю.

— Которой доску пилить. Да не нужно. Бревно надвое рубить — топор хорош.

Он сгибал руками алюминиевую проволоку.

— Для силка нужно. Хвоей натирать. Чтобы зверь запах человек не чуять, — рассказывал он. Объяснял, учил.

А недели через две собрали этап. Сто семьдесят пять человек отправили на лесоповал. Туда попал и Журбан. Может — и я ему этого желаю — нашелся ему более решительный товарищ, лучше меня. С которым он в мире и согласии живет в горах, где большие реки еще как детки прыгают со скал. Я же освободился иначе. Да не знаю, ладно ли вышло?