Просроченный долг

«ОТВЕЧАЮ ЗА КАЖДУЮ СВОЮ СТРОКУ»

Мой отец, венгерский писатель Йожеф Лендел, прожил в России четверть века. Значительная часть его творческого наследия — лагерные рассказы и повести, роман «Лицом к лицу», — создана на основе впечатлений семнадцати лет, которые он провел в тюрьмах, лагерях, ссылке. Многое он писал в сибирской деревне Макарово, куда его как «повторника» (Повторниками» называли тех, кто был снова арестован, как правило, по тому же сфабрикованному обвинению. В 1947–1949 гг. «повторничество» было массовым явлением.) сослали на вечное поселение в 1949 году и где он находился ровно 6 лет. В Венгрии его первый рассказ на эту тему был напечатан в 1957 году, а большая часть — в 1959–1962 годах. Но к русскому читателю они попали только в 1990 году. До этого в СССР при жизни писателя вышел роман «Беспокойная жизнь Ференца Пренна», а в 1984 году — том «Избранное», в котором были опубликованы роман-эссе «Созидатели моста» и несколько рассказов на другие темы. Понятно, что в начале восьмидесятых годов трудно было представить, что в СССР напечатают произведения зарубежного писателя о советских лагерях. Правда, в книге есть два отрывка из лагерного цикла: «Дорога строится» и «Лесные картины». Первый предисловие к книге представляет как «пронизанный пафосом созидания» и «светлой верой в завтрашний день» рассказ о строительстве дороги¹, второй — поэтические зарисовки таежной природы. Есть в книге и отрывок из повести «С начала до конца», повести о горьком лагерном хлебе (в сибирской тетради она так и называется — «Хлеб»), о тюрьме и лагерях, о двадцати двух месяцах на 101-м километре в Александрове и о «вечном поселении», конец которому положила смерть Сталина и хрущевская оттепель. Но в книгу включены лишь первые страницы повести: рассказ о детских впечатлениях и о грандиозных амбициях юноши стать писателем и революционером, о хлебных очередях во время Первой мировой войны. Автор предисловия, В. Ельцов-Васильев, написал проникновенные слова о писателе и своей встрече с ним. Он упомянул, что из тридцати шести лет эмиграции двадцать пять писатель жил в Советском Союзе, но на главное испытание, определившее все его дальнейшее творчество, лишь намекнул: «Всякое было… И горькая несправедливость, перенесенная стоически, мужественно, с верой в конечное торжество правды, истины»². Хотя, быть может, советский читатель, которому было не привыкать читать между строк, понял, что скрывается за этими словами.

В 1990 году на русском были напечатаны сразу две книги: «Очная ставка» и «Незабудки», в которые вошли многие из его лагерных произведений. Предисловие к сборнику «Незабудки» также написал В. Ельцов-Васильев. Теперь он уже мог прямо сказать, что после ареста в 1938 году писатель 17 лет провел в тюрьмах, в лагерях, в ссылке, и что в Венгрии эти рассказы вышли отдельной книгой уже в 1961 году, и, таким образом, «Йожеф Лендел едва ли не первым из зарубежных писателей открыто заговорил на языке художественной литературы о жертвах сталинских репрессий»³. Лишь одно несправедливое и не соответствующее действительности утверждение 1984 года он не исправил: что писатель «до последнего мига своей жизни оставался коммунистом»⁴. То, что в последние годы жизни он был во внутренней эмиграции, критиковал политику властей своей страны, причем не только культурную и идеологическую, понимал, что социалистическая система неизбежно движется к краху, — всё это не было секретом ни у него на родине, ни за рубежом. Он высказывал свое мнение напрямую руководителям страны, в личных разговорах, выступая в Союзе писателей, в своей публицистике.

После смерти официальная культурная политика канонизировала искаженное представление о писателе как о бескомпромиссном коммунисте. Его книги в Венгрии почти не переиздавались, рукописи были закрыты от исследователей и читателей.

Надолго были скрыты и его записные книжки. Частично они были опубликованы только в 1989 году. В книгу «Из записных книжек Йожефа Лендела. 1955–1975» вошла приблизительно половина записей, отражающих мучительные раздумья писателя о прошлом и настоящем своей страны и мира. Они дают ответ, почему 21 августа 1968 года, в день, когда войска стран Варшавского договора перешли чехословацкую границу, он записал: «Я не считаю себя больше членом партии!» (Перевод цитат из записных книжек сделан по подлиннику (многие записи не включены в книгу, кроме того, она печаталась по прижизненным машинописным копиям, не сверенным с рукописью). Если в тексте не указана дата записи, она приводится в круглых скобках.) А за год до смерти, подводя — в который раз — итог жизни и творчеству, он записывает: «Жду случая, чтобы заявить: я не хочу умереть членом партии» (4.VIII.74). Е. Малыхина, автор предисловия к книге «Очная ставка», пишет, что в этих записях «кипят и бушуют мысли и страсти человека, который не умел и не желал лгать, был лишь очень сдержанно озабочен собственной нелегкой судьбой, зато постоянно, одержимо думал о судьбах человечества, своей любимой родины — и о трудной участи нашей с вами страны… Многие, очень многие его раздумья двадцати- и тридцатилетней давности столь проницательны и глубоки, что. кажется, это выношено и написано сегодня»⁵.

«Жизнь Лендела просится в роман, причем в исторический приключенческий роман»⁶ — такими словами начинает биографическое эссе о нем писатель Г. Хегедюш. Если десятилетия жизни на чужбине, лагеря, ссылку считать приключением, это так и есть. Мой отец не написал воспоминаний, хотя не раз думал — нет, не о том, чтобы писать воспоминания, а почему он не должен этого делать. Так, в 1960 году он записал: «За мемуары приниматься нельзя. Не хватает откровенности» (11.V). Шутливо отмахиваясь от уговоров друзей, он говорил, что занят более важным, что еще не пришло время. Но себе самому он дал следующий ответ: «От написания автобиографии, мемуаров меня удерживает другое. То, что мои друзья, которые мне так доверяют, всё же переоценивают мою откровенность.

Их доверие имело основание, если они предполагали, что я не буду лгать. Но они ошибались, если думали, что я расскажу в автобиографии о себе всё, повторяю, всё, даже то, что представляет мою жизнь, как говорится, в “дурном свете”. А если я расскажу не всё, то тогда даже если всё, что я рассказал, — до последнего слова правда, в целом это будет не что иное, как приукрашивание, лакировка. А проще говоря, составленная из кусочков правды ложь. Написать подобную автобиографию я считаю еще более постыдным, чем вещи, от предания которых гласности я воздержусь»⁷.

Но произведения писателя во многом автобиографичны. По его книгам можно воссоздать его жизненный путь, что и сделал его первый редактор и единственный биограф Йожеф Сабо в книге «Йожеф Лендел в зеркале его произведений и исповедей». Эта книга, по сути дела, написана самим писателем, так как состоит из цитат из романов, новелл, статей, интервью.

Один из романов моего отца называется «И вновь сначала». Ему самому несколько раз пришлось начинать заново и жизнь, и творчество. В 1916 году стихи двадцатилетнего юноши впервые увидели свет. Его считали многообещающим поэтом. Потом, захваченный бурными событиями конца Первой мировой войны, революционным брожением 1917 года, он целиком посвятил себя революционной работе. К творчеству вернулся в годы эмиграции после поражения Венгерской Советской республики 1919 года. Арест в 1938 году вновь почти на десятилетие прервал творческую работу.

Пережитое в тюрьме, лагерях, ссылке дало новый импульс его творчеству. Он не раз говорил, что сознательно хотел выжить, чтобы рассказать правду о том страшном времени. В этом он видел свой долг человека и писателя. Он понимал, как мало времени оставила ему для этого судьба. «Почему я пишу? — спрашивал он себя. — Потому что чувствую необходимость поведать… Я думаю, что знаю что-то и знаю так, что передать это мой долг. Факт, что я остался писателем, подтверждает это еще сильнее, чем то, что с детства я хотел быть писателем и стал писателем в юности» (20.IV.61).

На родину отец вернулся в августе 1955 года. Ему удалось привезти чудом уцелевшие при аресте в 1938 году рукописи, а также то, что он писал в 1949–1955 годах в ссылке. «Человеческая жизнь, — сказал он летом 1971 года в радиоинтервью накануне своего семидесятипятилетия, — ужасно зависит от случайностей, не только моя жизнь, но гораздо более значительные жизни, чем моя. Было совсем не очевидно, что я смогу исполнить свое творческое предназначение… Несомненно лишь то, что я немного поздно начал и очень многое уже не способен написать просто физически»⁸.

Йожеф Лендел родился 4 августа 1896 года в селе Марцали, что в 10 километрах от Балатона. Навсегда он сохранил в сердце край своего детства, постоянно помнил о нем на чужбине. В лагере серебристый ягель напоминал ему листья диких маслин в родных краях («Незабудки»), в темном, холодном местном поезде, медленно приближающемся к Александрову, его герой с сердечной болью вспоминает, как в юности возвращался из родных мест в Будапешт вдоль южного берега озера («Лицом к лицу»).

О родителях моего отца известно очень мало. Его отец, Пал Лендел, был зажиточным крестьянином, имел большие виноградники, пашни, занимался виноделием, торговал зерном, свининой, имел двух работников, покупал и перестраивал дома. Раннее детство будущий писатель провел в родном селе. Сохранилась единственная фотография 1909 года с матерью и отцом. Начальную школу окончил в Марцали, а в 10 лет его отдали в гимназию в городе Кестхей. В восемь-десять лет писал стихи, подражая, по собственным словам, Петёфи.

Пал Лендел был не очень удачлив в делах и в 1907 году окончательно разорился на покупке недвижимости. Семья переехала в Будапешт. Учебу мой отец продолжил в одной из будапештских гимназий. 23 мая 1912 года, вопреки запрету гимназического начальства выходить на улицы, стал свидетелем «кровавого четверга», политической демонстрации, жестоко разогнанной полицией. Дома его осыпал гневными упреками отец, который тогда уже был тяжело болен. В 1913 году он умер.

Летом 1914 года Йожеф окончил гимназию. В августе началась Первая мировая война, и, как многие юноши его возраста, он рвался на фронт, чему решительно воспротивилась мать. Осенью записался на филологический факультет Будапештского университета, где слушал лекции по филологии и истории искусства, и на юридический факультет университета в Пожони (Братислава), но одновременно быть слушателем двух университетов не разрешалось, поэтому последний пришлось бросить.

«Начало творческого пути было чертовски простым. Я послал стихотворение Кашшаку, он позвал меня в кафе „Фесек“, потому что это была редакция. В те времена то, что двадцатилетний юнец послал стихи в журнал и их напечатали, не было такой уж сенсацией… Меня открыл Кашшак, и я за это испытываю вечную благодарность к своему мэтру»⁹, — вспоминал отец. В кафе собирались поэты и художники, шли жаркие споры о литературе и искусстве. Он стал членом кружка, образовавшегося вокруг Лайоша Кашшака, поэта-авангардиста и художника. В журнале Кашшака «А тетт» («Действие») 6 мая 1916 года впервые увидели свет его стихотворения. В 1916 и 1917 годах в «А тетт» и пришедшем ему на смену «Ма» («Сегодня») были напечатаны его стихи и несколько критических статей по искусству. В 1917 году вышел поэтический сборник «Книга новых поэтов» со стихами Кашшака и трех начинающих поэтов, в том числе Лендела.

В «Фесек» всех волновали революционные события в России и скорейшее окончание войны. Там отец знакомится с Отто Деменем, который активно занимался революционной деятельностью. Демень познакомил его со взглядами венгерского марксиста Э. Сабо, привлек к антивоенным выступлениям, связал с руководителями нелегального революционного движения И. Шаллаи и О. Корвином. Последний дал юноше революционное поручение: писать понятные народу листовки с призывами следовать примеру революционной России, покончить с войной, добиваться раздела земли. С этого момента он принимает активное участие в деятельности группы социалистов-революционеров, пишет листовки, призывающие к немедленному прекращению войны, и распространяет их, ведет агитацию среди солдат.

В конце 1917 года четверо радикально настроенных молодых литераторов порывают с кругом Кашшака и провозглашают программу нового литературного журнала «Девятьсот семнадцатый», который был запрещен цензурой. В начале 1918 года издают поэтическую антологию «1918. Освобождение». Впоследствии отец скажет, что хотя этот разрыв имел политическую окраску, причиной были, прежде всего, «писательские амбиции»¹⁰. Но в 1918–1919 годах он с головой погрузился в революционную работу.

В ночь с 30 на 31 октября 1918 года в Венгрии произошла буржуазно-демократическая революция. С этого момента группа Корвина поставила цель — по русскому примеру бороться за диктатуру пролетариата. Лендел находился в гуще событий. Когда прибывшие из революционной России военнопленные коммунисты во главе с Белой Куном основали коммунистическую партию, группа социалистов-революционеров «решительно и дисциплинированно»¹¹ влилась в ряды компартии. Лендел становится сотрудником органа компартии «Вёрёш уйшаг» («Красная газета»). В ночь с 20 на 21 февраля 1919 года его арестовали. После провозглашения 21 марта 1919 года Советской республики он редактирует приложение к газете «Вёрёш уйшаг», которое хотя и носило громкое название «Коммунистическая культура», но, ввиду недостатка бумаги, публиковало программу театров и краткие информационные сообщения, а также становится главным редактором молодежной газеты «Ифью пролетар» («Юный пролетарий»). Очень гордится своей брошюрой «Всеобщая трудовая повинность и пролетарская дисциплина», о которой через десять лет напишет: «Если где-то еще сохранился экземпляр этой брошюры, она станет прекрасной иллюстрацией того, какая каша царила в наших головах, не только в моей, но и тех, кто ее издавал»¹².

Венгерская Советская республика продержалась 133 дня. После ее поражения отца заочно приговорили к смертной казни. Некоторое время он прятался в пригородах и в самом Будапеште. Свою первую новеллу «Жизнь бедного Габора Ковача без нравоучений» он написал, скрываясь в мастерской своего друга-художника¹³. Осенью ему удалось бежать в Австрию.

Начались долгие годы эмиграции. В Австрии отец жил с 1919 по 1927 год. Сначала несколько месяцев находился в лагере для интернированных лиц (коммунистов, политэмигрантов) в замке Карлштейн-ан-дер-Тайя. Некоторое время занимался партийной работой, что обеспечивало возможность скромного существования. В 1921 году вышел из партии, как указал в своей автобиографии 1933 года, «ввиду принципиального несогласия по вопросу о терроре»¹⁴. Разрыв с компартией, писал он впоследствии, «был, безусловно, вызван апатией после поражения. А также осознанием, что многое невозможно решить насилием. Александр Великий не распутал гордиев узел, он его разрубил. Однако задача была не в том, чтобы что-то разрубить пополам, а в том, чтобы распутать. А я тогда сильно сомневался в том, что гордиев узел можно разрубить мечом»¹⁵. В компартию отец вернулся в 1924 году.

После потери хотя небольшого, но постоянного заработка, который давала партийная работа, Йожеф и его жена Ирен Корнхаузер зарабатывали тем, что делали тряпичных кукол для американских квакеров: Ирен шила тельца для кукол и одежду, а Йожеф набивал их опилками. Делали они также бусы из стеклянных и деревянных шариков и бисера. Но, как раз когда они потратили все деньги на покупку материалов для новых поделок, квакеры уехали восвояси, и этот источник мизерного дохода иссяк. Некоторое время отец работал агентом по размещению заказов на фирменные календари у дяди Ирен, представителя крупной фабрики по производству бумаги и печатной продукции, обходил владельцев магазинов, мастерских, предлагая образцы календарей. Агентом он был из рук вон плохим, так что вскоре дядюшка вежливо попросил вернуть коллекцию образцов. Потом устроился в венскую контору французско-румынской нефтяной компании. Здесь он также оставался недолго, по собственному признанию, «был слишком глуп» для скучной счетной работы и к тому же подбил коллег вступить в профсоюз служащих, так что при первом же сокращении его уволили. «Мне уже порядком надоела вся эта нефтяная компания, но нужно было дождаться, чтобы меня уволили, в противном случае я не получил бы пособия по безработице»^16. Задумал издавать серию «Библиотека писателей», но и эта затея кончилась неудачей, удалось напечатать всего три книжки, в том числе собственную тоненькую книжечку «О Вера-Иерусалим» с одноименным стихотворением и новеллой. В 1923 году на немецком языке вышли две книги: книга сказок и рассказ. Изредка публиковался в венгерских эмигрантских изданиях. Дважды путешествовал по Италии. Во время одной из этих поездок встретился с матерью. Вел агитацию среди безработных, участвовал в австрийском Шуцбунде, был внештатным сотрудником немецкой газеты «Роте фане».

Они с женой скитались по съемным комнатам, потом поселились в 43-м («социалистическом») бараке в районе Гринцинг (тогда пригороде Вены). Построенные во время войны под госпиталь бараки в начале 20-х годов стали жилищами для бедных. Ирен училась на медицинском факультете. Иногда Йожеф тоже посещал эти лекции, что впоследствии очень пригодилось в лагере, где он некоторое время работал санитаром. Несколько семестров был студентом Венского университета, однако, по собственному признанию, особого рвения к занятиям не проявлял. «Меня мало что интересовало. Разве что я учился английскому у знаменитого преподавателя, ставшего впоследствии известным преподавателем английского на радио. Посещал я также курс фото- и микрофотографии, очевидно, по той причине, что у меня не было собственного фотоаппарата. Я записался также на лекции по истории и искусствоведению, но особой охоты сидеть на лекциях у меня не было… Университетская зачетная книжка сначала была нужна для того, чтобы иметь место в бараке, а потом — чтобы как студенту. получать уголь»¹⁷.

Их совместная жизнь с Ирен продолжалась недолго. Позже она стала детским хирургом, работала в клинике знаменитого профессора Пирке, затем открыла собственную частную практику. Когда в 1938 году гитлеровцы вошли в Австрию, она осталась в Вене, не желая оставлять только что прооперированного маленького пациента, и погибла в концлагере. О ее гибели отец узнал уже после возвращения из СССР¹⁸.

В 1927 году он переехал в Берлин. Там работал в Антиимпериалистической Лиге, в «Профсоюзном бюллетене», органе Профинтерна (Красный Интернационал профсоюзов.). В конце 1929 года редактировал журнал Общества друзей СССР «Дер дроенде криг» («Угроза войны»), сотрудничал в коммунистических газетах и журналах «Берлин ам морген», «Фильм унд фольк», «Вельт ам абенд». В 1930 году работал на германской пролетарской киностудии «Прометеус Вельтфилм». В 1929 году написал книгу о Венгерской Советской республике «Вишеградская улица».

В Берлине его близким другом была Маргарет Бубер-Нойман, автор вышедшей в 1948 году книги «Жизнь во тьме. В застенках Сталина и Гитлера». В одной из своих книг она писала: «Благодаря Йожефу Ленделу я ближе узнала венгерских эмигрантов… Почти каждую вторую фразу они начинали со слов “вот у нас дома”. Всё, что они вынуждены были покинуть, представлялось им совсем в ином свете, они старались придерживаться своих обычаев. По этой же причине они держались вместе и вели весьма изолированный образ жизни»19. Их дружба продолжалась и в СССР, куда Маргарет приехала со своим мужем Хайнцем Нойманом, представителем КПГ в Коминтерне.

В Советский Союз, на «родину мирового пролетариата», мой отец приехал в конце апреля 1930 года. По собственному признанию, у него были весьма смутные представления об СССР. Он верил советской пропаганде, восхищался успехами строительства нового общества, советскими фильмами. Он рассказывал, что, переехав границу в Бресте, поразился, что неважно одетые, явно несытые люди на станциях просили газет. Когда же он дал им иностранные газеты (других не было), они обрадовались, а он пришел в восторг: простые люди владеют иностранными языками. Вскоре он узнал, для чего нужны газеты, а через десять лет и сам просил прислать ему в лагерь куски старых газет, которые перед тем, как порвать на самокрутки, конечно, читал.

В СССР он приехал как корреспондент коммунистической газеты «Берлин ам морген». Первые месяцы был корреспондентом этой и еще одной газеты («Вельт ам абенд»), а в сентябре 1930 года перешел на работу в Профинтерн, где стал референтом, потом завсектором социально-экономического отдела и писал статьи в издававшийся на нескольких языках бюллетень Профинтерна «Социал-экономише арбейтер рундшау». Однако Бела Кун хотел использовать его в редакции венгерского журнала «Шарло эш калапач» («Серп и молот»). В журнале Лендел проработал всего год, затем некоторое время был сценаристом на киностудии «Межрабпомфильм».

Будучи членом КП Германии, Лендел остался в СССР без согласования с немецкой компартией, поэтому ему отказали в переводе в ВКП(б)20. В 1936 году принял советское гражданство, в советских документах он стал называться Иосиф Павлович Ленгиель.

С моей мамой, Ниной Сергеевной Кизевальтер, отец познакомился в конце января 1932 года в подмосковном доме отдыха. 18 марта того же года они поженились. Отец стал вторым венгром в нашей семье: мамина старшая сестра Вера в 1921 году вышла замуж за венгра Виктора Тоота, с которым они вместе учились во ВХУТЕМАСе. Сначала молодожены продолжали жить в разных местах, потому что мамина семья была большая, и возможности выделить им хотя бы маленький угол не было. Отец жил в общежитии в Леонтьевском переулке, ездил в дома творчества, иногда кто-то из товарищей-венгров, уезжая в отпуск, временно уступал комнату. Так они кочевали с места на место. Весной 1933 года отцу дали комнату в гостинице «Союзная», а осенью того же года они, наконец, переехали в собственную комнату. В шестикомнатной квартире на третьем этаже дома № 10 по Пятницкой улице до революции жила одна семья, семья Ромм. К тому времени, когда там поселились мои родители, в квартире жило пять семей. Родители въехали в комнату, которую освободил венгерский поэт Анатоль Гидаш(Правильно: Антал Хидаш, однако в СССР он был известен как Анатоль Гидаш). Незадолго до этого Гидаш поменялся с одним из братьев Ромм, Александром, поэтом и переводчиком, но вскоре переехал в отдельную квартиру в писательском доме, а комната числилась за Союзом писателей. Тогда в квартире еще жил и второй брат, Михаил Ромм, в то время начинающий кинорежиссер.

Отец ездит по стране (Донбасс, Поволжье), пишет очерки, готовит книгу берлинских репортажей. Его всегда интересовали политика и экономика, впоследствии он безуспешно пытался найти некоторые написанные тогда статьи, которые считал важными. Пишет новеллы, вошедшие в его первую после возвращения на родину книгу «Ключ». Работает над романом «Беспокойная жизнь Ференца Пренна». Его занимает фигура германского дипломата Брокдорфа-Ранцау, посла Германии в СССР с 1922 по 1928 год, он собирает материалы для романа «Московский посол» (эту тему он «передал» герою своего последнего романа Иштвану Банице).

В СССР вышла «Вишеградская улица» в 1932 году на венгерском, а в 1933 году — на русском языке («Исторический репортаж»). Он написал также роман об иностранных специалистах в СССР («В стране и за рубежом»). «Роман, в котором Лендел писал о жизни иностранцев в СССР и упомянул голодные 1930–1931 годы, — как вспоминала М. Бубер-Нейман, — был принят государственным издательством в Москве, однако его вернули автору с замечанием “в Советском Союзе никогда не было голода”»²¹. В 1934 году несколько глав этого романа были опубликованы в журнале «Октябрь», на венгерском языке он был напечатан посмертно под названием «Его зовут Бернхард Рейзиг». В СССР вышли также две небольшие книжечки на русском языке: «Изобретатель Андреас» и «Три домны».

В 1934 году его приняли в Союз советских писателей, причем из почти двух десятков живших тогда в СССР венгерских писателей он один был принят кандидатом. Когда в 1974 году у него спросили, почему только кандидатом, отец ответил: «Сказали, что “Вишеградская улица” — это не литература… Эту мою книгу не посчитали за литературу и даже как репортаж не сочли большой удачей. Потому что в ней, вроде бы, не было достаточно энтузиазма. Я же думаю, что энтузиазм был, но я писал, конечно, только о фактах. Так я стал кандидатом. Один я. Сейчас даже имена большинства из тех, кого тогда приняли в Союз, позабыли»²². То, что его приняли только кандидатом, запомнили, а впоследствии на родине и припомнили.

К середине 30-х годов у моего отца не оставалось иллюзий относительно сталинского режима. Об этом позже он писал в своих произведениях (прежде всего, в романе «Лицом к лицу», передав собственные размышления своему герою Эндре Лашшу). Возвращается к этому времени он и в записных книжках: «Когда я в 1930-м приехал в Москву, я еще был „беспощадно стремящимся к добру“ убежденным коммунистом. Поначалу я только приуныл, а может, и этого не было… Когда арестовали Белу Куна, я уже понимал всё и ждал, сложа руки, собственного ареста» (7.III.74). В 1937–1938 годах были арестованы многие венгерские эмигранты. В ночь с 27 на 28 апреля 1937 года арестовали Х. Ноймана. М. Бубер-Нойман пишет: «Лишь один из наших друзей не оставил меня в беде. Это был венгерский товарищ Йозеф Лендел, с которым я встретилась в один из первых дней после ареста Хейнца в кафе „Спорт“. Он был женат на русской. Они пригласили меня к себе. Несмотря на серьезные опасения, приняв все меры предосторожности, я пошла к ним. У них была комната в типичной русской квартире, которая состояла из шести комнат, где раньше жила одна семья, но теперь проживало шесть. Когда я была у них, я должна была говорить только тихо, чтобы никто не услышал, что мы разговариваем по-немецки. Лендел пытался достать для меня работу по переписке на машинке. Сам он сидел без работы уже несколько месяцев»23. 29 июня 1937 года арестовали Б. Куна. Отец многие месяцы каждую ночь ждал ареста, который случился 21 февраля 1938 года.

В своих воспоминаниях моя мама (Воспоминания моей мамы, Н. С. Ленгиель (Кизевальтер), написаны в Будапеште в середине 1980-х гг. и хранятся в моем личном архиве.) рассказала об этой ночи: «За Йошкой пришли 21 февраля поздно вечером. Не помню точно, сколько было времени, но спать мы еще не легли, хотя в квартире уже было тихо. Не помню также, сколько раз они позвонили: пять раз, как нужно было звонить нам, или только один раз и им открыл кто-то из соседей. Помню только, что они постучали в нашу дверь. Вошли трое: двое в штатском и дворник-понятой. Попросили наши документы, проверили, потом мне вернули паспорт, а Йошке нет, и предъявили ордер на арест и на обыск.

Йошка был спокоен. Я тоже, глядя на него, старалась не нервничать. Нам предложили сесть, только не рядом. Спросили, есть ли оружие, еще о чем-то спрашивали, но ничего из того, про что они спрашивали, не было. Потом они начали обыск. Они обыскивали решительно всё. Выворотили все ящики комода, вывалили всё из гардероба, обшарили карманы в одежде, переворошили книги, вывернули ящики письменного стола, но ничего не нашли. На столе лежали рукописи, над которым Йошка работал. Прочесть их они, конечно, не могли, потому что они были на венгерском или, может быть, на немецком языке. Еще им показались подозрительными какие-то венгерские книжки и машинка. Все это они отложили, чтобы забрать. Когда я сказала, что машинка ему нужна, ведь он писатель, он должен работать, они очень вежливо ответили, что через два дня можно прийти на Лубянку, обратиться в 20-е окошко, и там скажут, где можно получить назад вещи: там, дескать, всё проверят и вам вернут.

Потом оказалось, что всё это была ложь. Там не только нельзя было получить никаких справок, туда вообще нельзя было даже подступиться. Везде стояли часовые. Меня послали оттуда на Кузнецкий, но и там оказалось то же самое. Даже смешно было спрашивать о взятых вещах, да и для меня это тогда было уже неважно, я хотела только узнать, где мой муж, что с ним, в какой он тюрьме, что-то передать, написать письмо, но даже этого узнать было нельзя.

А сам арест закончился так. Нас спросили, есть ли у нас еще вещи в другом месте. Мы дружно, в один голос, не сговариваясь, ответили, что нет, хотя прекрасно знали, что в коридоре на антресолях стоят два наших чемодана, в одном из которых хранились очень ценные для Йошки рукописи. Но мы также знали, что впереди стоят вещи новых жильцов Рутштейнов, недавно въехавших в квартиру, которые специально удлинили антресоли, чтобы поставить свои вещи. Так что если бы они и захотели найти наши чемоданы, то им пришлось бы смотреть все чемоданы на антресолях. Я сказала, что, конечно, в кухне есть вещи: керосинка, кастрюли и другая кухонная утварь, есть также вещи в ванной, тазик и прочее, но их это не интересовало, и ни в кухню, ни в ванную они не пошли.

После этого Йошке предложили одеться. Он давно готовился к тому, что с ним это случится, и кое-что заранее приготовил, чтобы взять с собой: теплую рубашку, теплые носки. Не знаю, отняли ли все это у него сразу или эти вещи потом ему пригодились. Я собрала ему кое-что из еды. И его повели. Я пошла за ними. Я была еще спокойна. До последней минуты я не верила, что это случилось и что его уводят. Мне всё казалось, что его повернут обратно. Коридор в нашей квартире был длинный. Все двери были закрыты. Никто не вышел. Но вдруг в передней открылась дверь кулигинской комнаты, вышла Марья Дмитриевна (М. Д. Кулигина, наша соседка по квартире.) и со слезами сердечно простилась с ним: „До свиданья, Иосиф Павлович, возвращайтесь скорее!“ На нее грубо прикрикнули: „Закройте дверь!“ — и втолкнули в комнату.

Потом они открыли входную дверь и сказали мне: „Прощайтесь и уходите!“ Я вышла на лестничную площадку и бросилась ему на шею. Тут уж я не могла удержаться от слез, не могла оторваться от него. Они силой оторвали меня и впихнули в квартиру. Не помню, что было дальше. Вышли Кулигина и, кажется, Ида Ильинична Ромм. Они отвели меня в комнату, успокаивали, давали что-то принять».

Следствие длилось больше года. Следователя звали Маркусов. Эта фамилия вновь и вновь встречается на страницах записных книжек отца, «увековечена» в романе «Лицом к лицу», он же описан в рассказе «Маленький сердитый старый господин». Дело Виктора Тоота, арестованного месяцем позже, вел тот же следователь. Это было простое совпадение, их дела не были связаны: моего отца арестовали как венгерского коммуниста, близкого к Беле Куну, а дядю Виктора — как сотрудника Моссовета. В. Тоот так описывает Маркусова: «Молодой, 20–25 лет. Наглое выражение лица, черные волосы, немного косящие глаза. Гладко выбритый щеголь в форме. Маркусов»^24. А вот портрет этого Маркусова в рассказе «Маленький сердитый старый господин»: «Лицо молодого человека было синевато-серым и слегка припудренным. Видно было, что его только что побрили. Запах одеколона шел от его волос, и профессор, может быть, даже не обратил бы на это внимания, если бы и в движениях молодого человека не было чего-то, что напоминало парикмахерскую».

В заявлении Прокурору МВО в связи с пересмотром дела, написанном в Москве 20 апреля 1955 года, отец подробно описал методы следствия (цитирую дословно):

«Первые допросы начались в марте… Предварительно меня 5–6 дней держали в т. н. пляже в подвале дома Лубянка 14 в переполненном, герметически закрытом помещении, где проходила трубы<а> центрального отопления. Я не знаю, сколько бюло <было> там градусов тепла, только хлеб, полученный утром, к обеду уже плесневел, из холодной воды шел пар, из кипятка пар не шел. Там бюло <было> множество избитых людей. А главное — настроение: не „признаешься“ — убьют.

На первом допросе вступительным словом это подтвердил и следователь Маркусов: „Вы безусловно попадете в лагерь. Выбирать можете только в том, что попасть здоровым или калекой“ — а потом: „Пиши и т. д. о твоей шпионскую<ой> деятельность<и>“.

Когда я отрицал всякую шпионскую деятельность, Маркусов избил меня предметом вроде линейки. Я получил сильные удары по позвоночнику и по ногтям, которые у меня от этого почернели.

Потом он спрашивал: знаю ли я Бела Куна. Когда я сказал, что знаю, он изменил свое требование: „Пиши о своей контрреволюционной деятельности“, одновременно подчеркивая, что мое положение безнадежно, угрожал, что арестует мою жену и от нее получает <получит> показание и т. д.

В конце концов, он добился тех протоколов, которые вы теперь видите в деле. Но для этого потребовалось больше двух недель. Причем избиение в <на> свежем воздухе в кабинете следователя было легче, чем пребывание в подвале, откуда я вышел с десятками язв, хромой, желтый, с высокой температурой — в таком состоянии, что товарищи в камере не узнали меня. Об этих подробностях пишу сейчас в первый раз.» И дальше: «Мои показание<я> были вынужденние<ые>, ложные и частично бессмысленно переписан<н>ые из газет, которые как раз в это время публиковали процесс Бухарина. Вы можете убедит<ь>ся, что часть мною писанного <написанного> местами более правильно по-русски писано <написано> — это и есть переписка из газет, кот. <которые> мне давал следователь» (Цитируется по подлинному документу, который был передан мне в 1993 г.).

В самом начале следствия дядя Виктор и отец случайно встретились в бане Таганской тюрьмы. Виктора только что привезли, а отец уже прошел через многодневные истязания. Вот как об этом вспоминал Виктор Тоот: «Началось страшное. Меня бросают в камеру. Еще раньше я встречаю в бане Йошку. Он обнажен, кровавые полосы на спине, исхудавший, с запавшими глазами, болезненно сгорбившийся, с черной бородой, как будто взят из французской иллюстрации времен средневековья. Он рыдает. Первый вопрос — Нина, ничего с ней не случилось? не арестована? Успокаиваю, подавляю слезы, говорю холодно, чтобы выдержать»²⁵.

В 1947 году, вернувшись из лагеря, отец тоже рассказал об этой встрече маме. Вот что она пишет в своих воспоминаниях: «Встретились они в бане и едва узнали друг друга, так Йошка исхудал, все тело было в синяках от побоев следователей. Йошка первый задал вопрос: „Как Нина?“, ведь его арестовали раньше. Виктор сказал, что пока меня не арестовали. А ведь следователь все время говорил Йошке: „Не отпирайтесь, подписывайте все, что вам дают, потому что ваша жена уже во всем призналась и все рассказала про вашу шпионскую деятельность“. Чтобы спасти меня, Йошка махнул рукой и сказал что-то вроде того, что “другого я от нее и не ждал!” Это ли помогло или то, что работа у меня была безобидная, музыкально-педагогическая, а Вера была художницей, но ни меня, ни ее не арестовали». Слышала об этой встрече от отца и я. Помню, он сказал: «Виктор плакал». Я думаю, что плакали оба.

Один из свидетелей показал, что Лендел был в близких отношениях с Белой Куном, тогда уже расстрелянным, чего он не отрицал, поскольку, будучи редактором венгерского журнала, каждый день приходил по утрам на квартиру Куна, чтобы за завтраком обсудить текущие дела. Кун поручил ему перевести свою брошюру на немецкий язык. Кто-то показал, что Кун достал ему путевку в Сочи, чего он также не отрицал²⁶. Все эти «обвинения» были зафиксированы в протоколах допросов.

В декабре 1993 года я имела возможность ознакомиться со следственным делом отца и получила некоторые подлинные документы (собственноручные заявления, написанные в тюрьме и лагере) и 3 фотографии. Дали мне также приобщенный к делу месячный проездной билет берлинского метро, по-видимому, это было доказательством шпионской деятельности.

Пока шло следствие, мама ничего об отце не знала. Как и другие родственники арестованных, она ходила по тюрьмам, пытаясь хоть что-то узнать. Иногда они ходили вместе с М. Бубер-Нойман, которая также написала об этом в своей книге: «В феврале 1938 года был арестован мой друг Йозеф Лендел. Его жена стояла вместе со мной в очередях перед разными тюрьмами и неделями искала своего мужа»²⁷. Однажды Грета (Друзья звали Маргарет Гретой.) не пришла на условленную встречу в метро. Прождав около двух часов, мама поняла, что ее тоже арестовали (М. Бубер-Нойман арестовали 19 июня 1938 г.).

23 апреля 1939 года за участие в контрреволюционной троцкистско-террористической организации ОСО (Особое совещание.) заочно приговорило Йожефа Лендела к 8 годам исправительно-трудовых лагерей. Его направляют в Норильлаг. Этап в Норильск длился почти два месяца, сначала по железной дороге до Красноярска, потом 40 дней в наглухо задраенном трюме баржи от Красноярска до Дудинки. В Норильск он попал в июне 1939 года, а в 1943 году был переведен в другие лагеря Краслага (в Канске, в Иланске).

Надолго прерывается связь с семьей. Первое письмо из лагеря датировано 14 января 1940 года (Сохранившиеся письма из лагерей, Александрова и ссылки (1940–1954) мы с мамой передали в Отдел рукописей Библиотеки Венгерской Академии наук (MTAKK Ms 5539/94-133).). В нем отец сообщает, что первое письмо от 15/VI.39 года получил 8.1.1940 года. Благодарит «за хорошее, за доброе и умное письмо» и за посылку, которой он еще не получил, за заботу («от твоей заботы мне стало легко и весело на душе, хочется еще жить и увидеть тебя»). Он старается подбодрить жену, пишет, что не потерял надежды, просит узнать или проконсультироваться о судьбе отправленного из лагеря очередного заявления о пересмотре дела (подобные просьбы будут во многих письмах). Просит жену не беспокоиться, так как им выдали теплые казенные вещи: ватные брюки, валенки, телогрейку, полушубок, что «достаточно для 38–40 градусов мороза, а если больше 40 мороза или ветер, на работу не посылают. Так, в январе в первой половине 5 дней не работали». Вместо консервов и сухарей («мы здесь 20 раз в месяц получаем рыбу, и всегда консервное, то есть соленое») просит прислать немного орехов. Сообщает с иронией, что, так как «дорогие папиросы не в моде», курит исключительно махорку. Откликается на новости в семье, просит купить племянникам подарки. Интересуется творческой работой жены: «Новых танцев и постановок много сочинила? Например, на марш Шуберта, который так давно хотела?» Пишет, что хотел бы еще написать о суровости и красоте северной природы, о своих чувствах, но «знаешь, как трудно мне писать по-русски». А в приписке спрашивает, послала ли ему жена рукопись и словари.

Письма шли долго. Иногда они были написаны не его рукой, а под его диктовку кем-то из товарищей. Например, письмо от 16 марта 1940 года, в котором он поздравляет жену с годовщиной их свадьбы, иронически замечая, что «заключенному мужу приносить поздравления не совсем уместно, но надеюсь на скорый конец такого положения», а через два дня (в день их свадьбы, 18 марта) делает приписку: «Получил радиограмм<у>. Спасибо! Я очень, очень рад».

В письме от 25 мая он пишет, что работает как слабосильный в мастерской по изготовлению детских игрушек, а в письме от 4 июня, что работает «в настоящее время в качестве санитара». «Иногда тяжело». В этом же письме спрашивает, получила ли жена письмо на немецком языке. Мама хорошо говорила по-немецки, и они общались и переписывались чаще всего на немецком языке. А теперь приходилось писать по-русски. «Я пишу тебя<тебе> не менее чем раз в 3 недели и больше. Правда пишу “лаконично”. Но это связан тем <связано с тем>, что мне по-русски очень трудно писать и до сих пор понадобится чужая помощь. Еще труднее с заявлениями где точность необходима. Я давно заявления не писал», — жалуется он (21 июля 1940 г.). Спрашивает он об этом и в других письмах, значит, он пытался посылать письма на немецком языке, но ни одного такого письма мама не получила. Она не только сохранила все полученные письма, но записывала даты получения и отправления писем, посылок и телеграмм. А от Виктора Тоота, который сначала находился в Каргопольлаге (ст. Ерцево Архангельская обл.), а с 1940 года в Удмуртии, письма на немецком языке приходили, были у него и свидания, дважды в год к нему ездила жена и всегда брала кого-то из детей.

Несмотря на то что писать отцу было трудно, он часто описывает природу. Он рассказывает о коротком заполярном лете, которое наблюдал впервые: «Здесь своеобразное лето. Я имею возможность много наблюдать природу. Незабудки здесь имеют сильный запах, мак не красный, а желтый, как стена твоей комнаты; птиц много, а муравья я только одного-единственного маленького видел. Но, к сожалению, очень много комаров. Что солнце не заходит, ты конечно знаешь. Интереснее, что брусника цветет и одновременно есть и зрелые ягоды, прошлогодние, но под снегом они хорошо сохранились» (25 июня 1940 г.). Яркие незабудки с сильным запахом, желтые маки, прошлогодние ягоды и цветы брусники — обо всем он расскажет, когда будет писать о норильском лагере.

Позже о тюрьме и лагерях он рассказывал скупо. Он считал, что об этом он должен написать в своих книгах. Но с друзьями, которые также прошли советские лагеря, они часто делились лагерными воспоминаниями, и многие из таких разговоров записаны. Там упоминаются имена людей, с которыми он был в Норильске и других лагерях: А. А. Баев, Н. А. Козырев (Н. А. Козырев (1908–1983) — астроном-астрофизик.), В. Е. Родионов (В. Е. Родионов (1902–1969) — хирург, прибыл в Дудинку летом 1939 г., был главврачом и зав. хирургическим отделением Норильской городской больницы.), Жак Росси, Благой Попов (Благой Попов (1902–1968) — болгарский коммунист, соратник Г. Димитрова, один из обвиняемых в Лейпцигском процессе, арестован в 1937 г. Отбывал срок в Норильлаге, Краслаге (Канск), в конце 40-х гг. снова отправлен в Норильск. Освобожден и реабилитирован в марте 1954 г. Написал книгу воспоминаний «От процесса в Лейпциге до лагерей в Сибири» (1991).), соотечественник Рене Мольнар, китайцы Тру Ран-чен и Ванг, на всю жизнь преподавший ему урок отношения к земле, к труду. Он был счастлив, если ему удавалось что-то узнать об их дальнейшей судьбе. Многих он с благодарностью вспоминает в своих произведениях, называя их подлинными именами (доктор Баев, Жак Росси, Рене Мольнар и др.). Фамилия фельдшера лагпункта в рассказе «Норильск-2» — Шаткин, а на одном из пожелтевших листков, привезенных из Сибири, записано: «В Норильске-2 было два врача. Один — доктор Баев, еще несколько лет назад восходящая звезда одного из московских университетов. Другой — доктор Шатков (А. А. Баев вспоминал, что фамилия фельдшера была Шавский, а З. И. Розенблюм — что стационаром во 2-м л/о заведовал фельдшер Шацкий.). Он даже не врач, а замечательный, строгий сельский фельдшер с громадной практикой. Эти два врача в Норильске-2 как животворные родники. Родники, дающие жизнь, утешение, утоляющие жажду, не иссякающие».

В письме от 21 июля 1940 года отец писал, что теперь работает в совхозе («поливаем капусту. Капуста совсем маленькая, но редиска, а в теплицах и другие овощи имеются»). В этом же письме сообщает, что получил разрешение закончить работу над «Московским послом», но «как это будет осуществлено, не знаю. Условия для писательской работы здесь трудно даже себе представить». Тем не менее, просит прислать перепечатанную рукопись и выписки из записных книжек (не оригиналы). Эту же просьбу он повторил в письме от 14 августа. «Рассказ писать о севере, как ты советуешь, не так-то просто. Надо больше видеть, чем для меня это возможно». Он старается не показывать отчаяния, но с горечью замечает: «Пока это письмо дойдет, наверное, наступит твой день рождение<я>, а я уже 1001 ночь в заключении. Плохо ты мужа выбирала, дорогая моя, но что делать…» В другом письме он благодарит жену за телеграмму, которую та заблаговременно, 27 июля, послала ко дню его рождения 4 августа, а он получил только 25 августа. Просит прислать фотографии и чаще писать, «хочу много писем от тебя! Это лекарство, теплота, солнце в арктической ночи. Кроме того, что не забыла, нет ничего существенного».

Зимой письма приходят реже и нерегулярно. Так, 23 ноября 1940 года он сообщает, что получил от жены сразу три письма. Сам он не писал два месяца, так как связи с материком нет. Откликается на мамино письмо о подмосковной деревне, где семья снимала дачу и где они были вместе летом 34 года. Делится, что недавно услышал по радио Грига, и сочинения Грига, «и печальные, и веселые», отвечают его настроению, спрашивает, играет ли мама Грига. «Здес<ь> теперь у нас полная арктическая ночь. Это не темнота, а сумерки и снег. Но я лучше думаю <буду думать> о том, что когда ты получишь это письмо — будет уже конец зимы, весна у вас и солнце здесь, годовщина нашей свадьбы. Я тебя не забуду никогда», — заканчивает он это письмо. Оно стало последним, полученным до войны.

С началом войны переписка прерывается более чем на два года. Мы уехали в эвакуацию, в Татарскую АССР, отца перевели в другой лагерь, нашего адреса он не знал. Первое сохранившееся письмо военного времени пришло из Иланска и датировано 19 марта 1943 года. Узнав, что мы уехали из Москвы, он беспокоится о судьбе рукописей: «Рукописи где находятся? Брала ты их собой? Не потеряются они? Ведь там есть кое-что ценное и неповторимое. Пожалуйста, сохрани их!» Рукописи, конечно, остались в Москве. Сначала он переживал и даже упрекал маму, что она не взяла их с собой. В этом же письме он строит планы на будущее, пишет, что в настоящее время работает в качестве медбрата и, если будет возможность, хочет сдать экзамен на фельдшера, так как эта специальность может первое время помочь. Намеком спрашивает жену, согласна ли она поехать с ним за границу: «Может быть, вместе уедем к тете Фриде после окончания войны? Или у тебя свои планы?» Сестра нашей бабушки жила в Швейцарии, и мама сразу поняла, что он имел в виду. В этом письме впервые появляются литеры, и указание на срок: «з/к Ленгиель Иосиф Павлович. ОСО: КРТТО (Буквами, или литерами, обозначался приговор ОСО. КРТТО — контрреволюционная троцкистко-террористическая организация.). Срок 8 лет». Открытка от 23 сентября 1943 года написана на бересте. В ней он пишет, что «относительно моих трудов я боле-мене <более-менее> успокоился, но и что же делать».

А оставшиеся в Москве рукописи сохранились. Сохранились, хотя в нашу комнату поселили людей из разбомбленных домов, а во двор дома попала бомба. Отопление не работало, посередине комнаты стояла буржуйка, в которую бросали всё, что горело (книги, бумаги, тряпки). Но чемодан с рукописями был на антресолях в коридоре, за вещами других жильцов. О том, что там бумаги, никто не знал. «Когда осенью 1943 года я вернулась в Москву, — пишет мама, — я обнаружила чемодан с рукописями в полной сохранности. Я была просто счастлива и, конечно, сразу же намеками написала об этом Йошке, ведь прямо писать было нельзя. Он тоже был очень рад».

Кончилась война. Приближался конец восьмилетнего срока. В последнем письме из Канска (21 декабря 1945 г.) он сообщает, что его перевели в другой лагерь, «по всем предположениям на предмет освобождение<я>. Но очевидно еще два месяцев<ца> я должен здесь жить, и потом не знаю, куда разрешают мне ехать. Это узнаю я только <в> последнюю минуту, так что заране<ее> планы устроит <строить> невозможно». Просит жену послать деньги, так как для посылки уже нет времени. Он надеется на скорое освобождение: «На <В> совхозе я жил лучше, но и здесь ничего. А самое главное, что надеюсь, что скоро пишу тебя <тебе> или телеграфирую как полноправный гражданин Советского Союза». Последние слова подчеркнуты.

Ждет скорой встречи и мама. В сохранившемся черновике письма от 21 января 1946 года она пишет: «Через месяц уже 21.11. <_> Я так же, как и ты, жду дня твоего освобождения». Она просит его поселиться поближе к Москве, чтобы они могли чаще видеться. Пишет о том, что его очень ждет дочка, которая не понимает, почему он не возвращается с Дальнего Востока: «Ведь было уже два дня Победы (9 мая — день Победы над Германией и 3 сентября — над Японией.), и у всех папы приехали, почему же мой не едет? Наверное, его японцы убили».

Восьмилетний срок кончался 21 февраля 1946 года, но освобождения пришлось ждать почти год. Много раньше, через несколько дней после окончания своего срока, вышел на свободу Виктор Тоот. За ним в Удмуртию поехала жена, лето они провели там, а потом он поселился в Александрове. «Что касается Йошки, то он почему-то теперь на прежнем месте, тот же адрес, хоть раньше он и писал, что в ближайшее время должен уволиться»²⁸, — сообщает она близким друзьям в Венгрию летом 1946 года, намекая, что мой отец все еще в лагере.

Отца выпустили из лагеря в последний день 1946 года, когда он уже потерял надежду на освобождение. На знаменитом «508-веселом» почти месяц он добирается до Александрова. На одном из листочков, привезенных отцом из Сибири, читаем: «хлеб в чемодане, девушки на станции, девушка-финка, убитый старшина, вши, Александров, под вагонами, баня, болезнь». Это — контрапункты к повести «С начала до конца».

До Александрова он доехал в начале февраля 1947 года. Виктор Тоот, который уже подумывал, чтобы перебраться в более надежное место, уступает ему комнату (адрес: 3-я ул. Ликоуша, д. 26.). Маме послали телеграмму, и она немедленно приехала. Приезжал он и в Москву. Так, 20 марта 1947 года у нас на Пятницкой отметили 15-летнюю годовщину свадьбы моих родителей. Собрались все родственники, кто был тогда в Москве. Об этом свидетельствует открытка, адресованная моему двоюродному брату Андрею Тооту, который тогда служил в армии на Дальнем Востоке: «Дорогой Андрюша! Сидим все у тети Нины и справляем 15-летие их дня свадьбы с дядей Йошкой. Собралась вся наша семья. Не хватает только бабушки, тети Иры с Валиком и тебя. Покушали вкусного винегрета, выпили рюмочку, и все стали веселее. Маленькая Танечка декламировала стихи своего сочинения. Тетя Таня смешит всех всякой чепухой, Ёла не теряет времени — вяжет (срочно) рукав кофты, Веви под шумок (насладившись праздничным ужином) зачиталась какой-то книжкой. У дяди Йошки новая работа по переводам. Тетя Нина сегодня в прекрасном настроении. Твоя фотография на столе, всем очень нравится. Целуем тебя все крепко-крепко».

Лето мои родители проводят вместе в Александрове. Отдыхают, купаются в озере, ходят в лес. Отец поправился. Первое время с соблюдением формального режима было не так строго, и он часто приезжал в Москву и даже днями, неделями жил с нами, особенно с осени 1947 и в начале 1948 года. Без этого нельзя было обойтись, семья была в Москве, и работу он мог получить только там. Многие венгры, в том числе отец, работали переводчиками в Издательстве иностранной литературы. Отец переводит Коцюбинского («Fata Morgana»), том произведений Алексея Толстого, Тургенева («Муму»). Корнейчука («Платон Кречет», редактирует перевод книги Степанова «Порт-Артур». Начинает кое-что писать, сохранились написанная в назидание мне сказка на русском языке и повесть «Алка». Сказка хранилась у нас в Москве, рукопись «Алки» попала к Гидашу, поэтому они сохранились. Рукописи, которые были в Александрове, конфисковали при повторном аресте.

Появилась надежда на возвращение на родину. Репатриацией занимался первый советник посольства Имре Хорват (Имре Хорват (1901–1958) — юношей был организатором забастовки на телефонном заводе, в 1918 г. вступил в компартию. С 1919 по 1922 г. дважды бы в тюрьме, в 1922 г. по обмену заключенными попал в СССР, получил высшее образование, работал инженером. В 1933 г. был направлен на нелегальную работу в Венгрию, вскоре его арестовали. Сначала был в сегедской тюрьме, в 1944 г. переведен в лагерь в Дахау. С 1945 по 1948 г. — первый секретарь и советник посольства ВНР в СССР. В 1956–1958 гг. — министр иностранных дел ВНР. Прототип героя романов Лендела Й. Баницы.), которого отец знал еще по 1919 году. Это прототип героя его романов Иштвана Баницы. Вернувшиеся из лагерей венгры приходили в посольство, от них Хорват узнавал о тех, кто вернулся, приглашал их к себе. Некоторым в 1947-м, в начале 1948 года удалось уехать. Однако в случае Лендела и еще многих получилось иначе.

Вскоре поездки в Москву прекратились. В конце января 1948 года в нашу комнату на Пятницкой постучал участковый и застал там отца. В 24 часа ему было предписано вернуться на место прописки в Александров. Там он впервые встретился с Ольгой Сергеевной Анципо-Чикунской. Она также прошла лагерные университеты. Ее муж, Лев Владимирович Анципо-Чикунский, военно-морской атташе СССР в Италии, Греции и Великобритании (до 1937 года), а в 1937–1938 годах — заместитель начальника отдела Главного морского штаба РККФ, был арестован 29 января и расстрелян 16 июня 1938 года, но Ольга Сергеевна об этом так и не узнала. Согласно выданной ей справке, Лев Владимирович умер в 1943 году от сердечного приступа (я видела эту справку, но она, к сожалению, утрачена). Ольгу Сергеевну как члена семьи изменника родины (ЧСИР) арестовали в один день с мужем и приговорили к 5 годам лагерей. Заключение она отбывала в знаменитом АЛЖИРЕ (АЛЖИР — Акмолинский лагерь жен изменников родины.. Она была освобождена из лагеря 10 февраля 1943 года, но несколько лет оставалась в Казахстане. В Александрове она прописалась у тех же хозяев (за прописку брали половинную цену), а сама жила у подруги в Москве. Отец слышал о ней, но до этого они не встречались. В начале 1948 года Ольге Сергеевне тоже пришлось вернуться в Александров. Два человека с общей судьбой встретились, стали близки, а когда отца после ареста в Александрове и следствия во Владимире отправили на вечное поселение в Сибирь, Ольга Сергеевна добровольно разделила с ним изгнание.

Но весной и летом 1948 года отец надеялся уехать на родину. Он поделился с мамой, что получил письмо от двоюродного брата из Венгрии, который пригласил его к себе (4 апреля 1948 г.). Оформление отъезда велось через международный Красный Крест. Были заполнены анкеты, сделаны фотографии для загранпаспорта. Документы, поданные для оформления выезда: анкета, подробная автобиография на 2 листах, написанная рукой мамы с припиской рукой отца, что жена и дочка «на данный момент» не намерены ехать вместе с ним в Венгрию, — находятся в архиве РГАСПИ²⁹. Согласно имеющейся в архиве справке от 24 мая 1948 года в выезде было отказано в апреле³⁰, на другом документе имеется резолюция: «отказано 23.4.» и неразборчивая подпись³¹. Однако его самого об этом не уведомили. В каждом письме маме из Александрова он пишет об отъезде: 5 июня — «Насчет отъезда все еще туманно… Мне надо как только можно скорей уехать!», 4 августа — «Насчет поездки еще нет ничего определенного. Снабжает<ют> обещаниями. Все уже сил<ь>но нервничает<ют>». То, что отдел политэмигрантов Красного Креста назначил всем по 300 рублей единовременного пособия, вселяет в него надежду («они до некоторой степени заботятся о нас», что «хороший признак»).

Последнее письмо из Александрова датировано 31 августа. Он сообщает, что через Гидаша получил работу от киевского издательства. «О моем отъезде ничего определенного не слышно, придется приехать за зимними вещами». Но в этом же письме безнадежно замечает: «Изменений у меня нет, и не думаю, что будет <будут>. Не знаю, что судьба готовит, но мне хочется и на родину так поехать».

Между тем, вовсю шли повторные аресты. В конце 1948-го и в начале 1949 года были арестованы многие венгры. 19 декабря 1948 года посол Венгрии в Москве Э. Мольнар сообщал тогдашнему министру иностранных дел Венгрии Л. Райку: «Сейчас я получил докладную записку, что несколько человек 8-10 дней тому назад были вновь арестованы советскими властями, а также многие поляки, чехи и др. ранее осужденные лица^ Аресты, как я вижу, привели к паническому настроению среди венгров, находящихся в подобном положении»³².

Отца арестовали 22 ноября 1948 года. Ольга Сергеевна немедленно сообщила маме, и она приехала в Александров, отнесла передачу (передачи принимали только у родственников или у хозяев), оставила немного денег для повторных передач. Тогда, как вспоминала мама, у них был долгий задушевный разговор с Ольгой Сергеевной. На всю жизнь они сохранили теплые, доверительные отношения.

Сначала он находился в Александровской тюрьме, потом его перевели во Владимирскую. Ему предъявили обвинения по ст. 58-8, 59–10 ч. 1 и 58–11 УК РСФСР. Был ли арест превентивной мерой или его ускорил донос соотечественника, трудно сказать. На следствии у него пытались получить признания, что он вел антисоветские разговоры. Когда я в конце 1993 года знакомилась с делом отца, я переписала оттуда два документа. В первом, озаглавленном: «Меморандум по материалам дела. Формуляр „Толстовец“». 27 февраля 1948 года со слов «источника Загородского» записано, что Лендел в беседе с ним высказал недовольство жизнью в СССР: «Я в Советском Союзе ничего не вижу хорошего в дальнейшей жизни. Надо из Советского Союза скорее уехать. Здесь литературному работнику нет почвы для работы. Я недавно писал статью в газету согласно данного мне задания, но по каким-то причинам написанную мною статью в печать не пропустили». Во втором, со слов того же источника, записано, что «29 апреля сего года Ленгиель в отношении новой художественной литературы в СССР источнику заявил: ничего хорошего в области художественной литературы в Советском Союзе нет, так как здесь нет демократии, а госкапитализм, поэтому писатель здесь не может показать, что такое новое. Продолжая свой разговор, Ленгиель в подтверждение своих убеждений о литературной работе в СССР привел слова Черчилля о том, что Советский Союз якобы является тоталитарным государством». Отец всё это отрицал и требовал очной ставки. Он догадывался, кто был осведомителем, и знал, что тот давно выехал в Венгрию. Возможно, благодаря такой тактике отец избежал нового лагерного срока. 9 февраля 1949 года ОСО вынесло заочное постановление о ссылке на поселение за принадлежность к троцкистской организации, объявленное 28 февраля.

С этапа пришло две открытки, обе из Кирова (от 9 и 16 марта, с одинаковым обратным адресом: п/я 22/23), приблизительно одинакового содержания. В первой отец сообщил нам, что находится в дороге, здоров, просит телеграфировать на указанный адрес, но ничего не посылать, так как неизвестно, сколько времени он там пробудет. «Когда приеду на поселение буду свободным и пишу подробно… Можно ли жить на новом месте, видно будет там. Стоит ли: видно будет из ответов, которые я хочу получить. Прости, прости и прощай!» Во второй — благодарит за телеграмму, пишет, что путь длинный и утомительный, но самое важное, что в конце будет свободным. Тогда сообщит постоянный адрес и напишет, что ему нужно прислать, «может быть, Ольга привезет». Он надеется, что Ольга Сергеевна приедет к нему.

В апреле 1949 года отец прибыл к месту ссылки. Местом поселения ему определили деревню Макарово Дзержинского района Красноярского края. Первое письмо из Макарова датировано 29 апреля 1949 года. Он пишет, что дорога была нелегкой, и он приехал совершенно ослабевшим. «Уже третий день работаю. Работа для здорового человека была бы не трудно<ой>. Может быть подтянусь». Ждет приезда Ольги Сергеевны: «Для нее будет здесь трудно, но ее <ей> обязательно надо уехать из Александрова, только здесь будет спокойно. Поэтому только беру на свою совесть звать ее. Здесь в одиночку жить невозможно, а вдвоем как-нибудь». Волнуется о конфискованных при аресте рукописях, которые, согласно протоколу, должны выдать жене. Однако ни маме, ни ему самому добиться возврата рукописей из Макарова, потом из Москвы, а позже Будапешта, не удалось. В этом же письме он пишет, что попробует получить полагающееся ему наследство (Когда и где умерла его мать, он не знал, предполагал, что зимой 1945 г., о чем записал в дневнике 21 февраля 1975 г.). Пишет также, что начальство не возражает, если он получит работу как переводчик, и просит жену похлопотать об этом через А. Гидаша, объяснить, что он не лишен гражданских прав. Эту же просьбу он повторил в письме от 14 мая. Мама пыталась поговорить с Гидашем, но тот ее не принял и ничем не помог.

Впрочем, и другие бывшие друзья в Москве и Будапеште на помощь не спешили. В 1948 году журналист Пал Игнотус взял интервью у Йожефа Реваи, во времена Ракоши (1950-е годы, когда М. Ракоши возглавлял компартию и правительство страны.) занимавшего важный пост по руководству идеологией. В юности они вместе Ленделом начинали литературную деятельность и революционную работу. Игнотус спросил, известно ли Реваи что-нибудь о друге его молодости, на что Реваи с циничной улыбкой ответил, что Лендел жив-здоров и работает в одной из московских библиотек. Почему же он не возвращается, спросил Игнотус. Потому что не хочет, ответил Реваи, ведь он не оправдал возлагавшихся на него надежд как поэт и всегда находит какую-то отговорку, чтобы не приезжать. «А в это время (как я узнал позже), — пишет Игнотус, — Лендел пребывал в ссылке и работал ночным сторожем в колхозе»³³.

Ольга Сергеевна приехала в сентябре 1949 года: «У меня положение в корне изменился<ось>, поскольку Ольга наконец приехала. Денег у нас, конечно, нет или почти нет — все шло <пошло> на билет, машину, багаж и мелких покупок <мелкие покупки> (лампа, сахар и т. п.). Но самая<ое> главн<ое>, что она здесь. Хотя очень усталая, но уже выкопали картошку, она починила мне одежду и т. д.», — сообщает отец (письмо без даты, но мама проставила дату получения: «26.09.49»). А в другом письме: «Ольга Сергеевна героически борется с трудностями и тоской» (12 декабря 1949 г.).

В его письмах все чаще появляются жалобы на ухудшение здоровья. Проблемы с сердцем и легкими начались уже в Александрове, но тяжелые условия жизни в деревне существенно повлияли на состояние здоровья. «Здоровие у меня неважно, уже второй месяц не работаю, врач запретил всякую работу и дал направление на консультация<ию>, но я не мог поехать из-за отсутствия средств и из-за больших морозов (до 48°). Но и не так нужно эту <нужна эта> консультация. Я же знаю мою болезни<нь>» (12 декабря 1949 г.). А в следующем письме пишет, что все еще не смог выбраться на консультацию в район «из-за отсутствия даже минимальных денежных средств и теплой одежды» (2 января 1950 г.). Ольга Сергеевна также сообщала маме, что отец тяжело болен, что у него двусторонний туберкулез, дистрофия и, предположительно, малярия: «По приезде сюда я И. П. не узнала. Сохранился только внутренний мир фантазий. Внешне же разрушение, а физически глубокий старик, уставший жить» (Письмо помечено 23 марта, год не указан, но это 1950 г., о чем говорят и слова: «особенно тяжело дались мне эти полгода» (Личный архив Т. Лендел).).

До врачей в райцентре Дзержинска он смог добраться только через год. Там поставили диагноз: «компенсированный туберкулез легких, эмфизема легких и функциональное расстройство нервной системы» и установили инвалидность. Письмо от 1 апреля 1951 года, в котором он сообщает об этом, горькое и полное упреков. Пишет, что Ольга Сергеевна, пытается устроиться на работу, и если не сможет, то вынуждена будет уехать. Деньги, в которых они очень нуждались, могла заработать только она. Она хорошо шила. «О. С. шьет, перед праздником у ней <нее> много работы. Но машина на прокат — сама знаешь, как это, если нет свои<его> инстру-мент<а>. Платят продуктами, не тем, что там надо, а тем, что у люди<ей> есть. И то, не очень аккуратно и щедро» (4 апр. 1950 г.). Пишет, что мог бы получать небольшую пенсию от Литфонда, но нужно хлопотать в Москве, что могли бы сделать его друзья венгры. «Неужели в конце жизни мне нужно умереть как брошенному<ой> собаку<е>?»

Мама помогала им с Ольгой Сергеевной всем, чем могла, посылала деньги, посылки, лекарства. Посылки из Москвы посылать было нельзя, нужно было ехать в Загорск, позже в Мытищи, шли они очень долго, иногда до двух месяцев. Мы жили не очень легко, на ее скромную педагогическую зарплату. Она много работала, со здоровьем у нее было неважно.

В Макарове отец работал в колхозе сторожем, углежогом, лесником. Не так давно мне прислали из Макарова свидетельство одной из жительниц соседней деревни: «Я помню этого человека, который работал с Ивановым Михаилом Михайловичем углежогом. Каждый день они жгли уголь в ожоговых ямах, там стояла их будка, и всегда были черные, как трубочисты… А его жена Ольга шила платья и была изрядная портниха» (Личный архив Т. Лендел.). Особенно страдает отец от отсутствия книг. Просит прислать книги, английские, русские. «Здесь можно было <бы> много писать. Но нет настроение<я>, нет охота<ы>: опять потеряе<ю>тся рукописи. А может быть, не умею <могу> уже» (4 апреля 1950 г.).

И всё же в Макарове отец много писал. Он привез оттуда не только отрывочные записи, наброски, но законченные новеллы и повести, которые позднее войдут в его лагерный цикл: «Я написал в Макарове по существу все, что я теперь постфактум называю „просроченным долгом“» (24.VI.63). Пишет кинодраму «Бич божий» о предводителе гуннов Атилле, в которой, по словам венгерского литературоведа Э. Каман, «писатель через события далекой истории — „по аналогии, как большинство смельчаков в советской литературе“ (Цитируется высказывание Солженицына.) — пытается осмыслить и понять появление тирана»34. Он перевел ее на русский язык и послал в Москву. На последних страницах рукописи письмо, датированное 15 февраля 1954 года, в котором он просит отдать текст перепечатать и попытаться передать один из экземпляров М. И. Ромму с просьбой подыскать соавтора, единственная претензия к которому — «доходы пополам», фамилию указывать не нужно, а изменения можно делать любые и сколько угодно: «Мне совсем не нужна слава, а очень и срочно нужны деньги. На самые необходимые нужды! Ты не можешь мне помогать и теперь и не так легко, ввиду того, что очень много не хватает… А может быть скоро ничего не нужно. Но — не дай бог — возможно, что еще 10 лет проживу — в богадельне, или как оно называется — в доме инвалидов.»

В 1960-е годы Лендела спросили, не было ли у него трудностей с венгерским языком, вызванных долгой жизнью на чужбине. Родной язык невозможно забыть, — ответил он. «В эмиграции мне долгое время пришлось писать по-немецки. Я даже овладел этим языком так хорошо, что отправлял свои статьи готовыми к печати прямо в типографию. Когда я снова стал писать по-венгерски, а потом по-русски, я почти забыл немецкий. Так бывает с языком, который ты выучил: если не иметь практики, то со дня на день теряется запас слов, появляется все больше грамматических ошибок. Но родной язык забыть нельзя. Конечно, я не хочу этим сказать, что жизнь вдали от родины идет на пользу»35.

Есть в архиве Лендела две тетрадки с записями о Макарове. Это очерк истории села, данные о жителях, о трудной подневольной жизни колхозников, описание природы и деревенского быта. Рукопись еще предстоит расшифровать. Она начинается словами: «Автор этих строк. вот уже 13 лет с небольшим перерывом влачит свое существование в Сибири. Третий год — в Макарове».

Среди макаровских записей — наброски детских воспоминаний о родном селе, о гимназии в городе Кестхей. Этим записям предпослан эпиграф: «Жизнь имеет смысл даже тогда, когда для смысла уже не осталось никакого смысла. 1953.Х.4»³⁶. Сохранился набросок пьесы «Белая могила», в основу которой легла история жизни Ольги Сергеевны³⁷.

Когда в конце 1950 — начале 1960-х годов начинают публиковаться его лагерные рассказы, Лендел не особенно распространялся, что писал их в Сибири, хотя не скрывал. А в 1974 году в большом радиоинтервью Иштвану Шимону (Иштван Шимон (1926–1975) — писатель, поэт, переводчик, эссеист. С 1964 по 1971 г. был главным редактором журнала «Кортарш».) он рассказал, что большую часть произведений этого цикла начал писать в Сибири: «Некоторые потом попали в мои книги слово в слово, другие я переписал заново или дополнил, как, например, „Чародея“. Эти новеллы я, собственно, написал ещё там». Рассказал, что прятал исписанные листки в погребе, в крынке из-под молока, которую ставил рядом с простоквашей. А на вопрос, верил ли он, что это страшное время когда-нибудь кончится и он сможет рассказать обо всем, ответил так: «Не могу сказать, что верил, и не могу сказать, что не верил… Если теперь, после всего, я скажу, что я верил, это будет неправда, но если скажу, что не верил, это тоже будет неправда. Но факт, что я их написал. Это я могу доказать, они написаны на такой бумаге и такими чернилами, которых здесь — ни чернил, ни бумаги — не существует. И я верил в русскую пословицу, которая в дословном переводе звучит так: «Что перо написало — топор не уничтожит»38.

В Макарове они с Ольгой Сергеевной прожили до весны 1955 года. Отец никогда не рассказывал о том, что 26 июля 1954 года его арестовали в Канске, и 1 сентября 1954 года народный суд Красноярского крайсуда приговорил его к трем годам ИТЛ. Об этом стало известно лишь несколько лет назад, когда Литературно-художественный музей Марины и Анастасии Цветаевых в Александрове получил из Красноярского архива копии некоторых документов из его дела. Заключение он отбывал по 23 февраля 1955 года, о чем говорится в справке об освобождении, датированной тем же числом³⁹.

В Москву они вернулись в начале марта 1955 года. На одном листочке с пометкой «март 1955» он записал: «Когда в метро молодая женщина, лет тридцати, с добрым румяным лицом, встала, чтобы уступить мне место, я оскорбился и обиделся. Через несколько дней в метро мне снова уступили место, мужчина в кожаном пальто. Ужасно! Я не вижу сам себя. Ведь меня все считают уже трупом! Правда ли это, правы ли они? Не ошибаются ли?» А на другом листке рядом с московским телефоном А. Гидаша такие слова: «Я барахтаюсь посередине реки, тону. А на берегу — „мои друзья“, которые меня „ждут“. — Давай, давай! Если выберешься на берег, переоденем тебя в сухую одежду, отведем в дом, посадим к горячей печке, угостим мясом, вином»⁴⁰.

25 июня 1955 года Военная Коллегия Верховного Суда СССР отменила Постановления Особого Совещания от 23 апреля 1939 года и 9 февраля 1949 года за отсутствием состава преступления (Справка о реабилитации, выданная 15 июля 1955 г. (Личный архив Т. Лендел).). В мае 1955 года они с Ольгой Сергеевной оформили официальный брак, а в августе выехали в Венгрию.

Он сумел привезти на родину рукописи и записи, сохранившиеся в Москве, и написанное в Сибири. Как это удалось, рассказала в своих воспоминаниях мама: «Конечно, Йошка хотел взять с собой рукописи, и те, что были у нас в Москве, и те, что он привез из Сибири. Естественно, он знал, что перевозить через границу открыто рукописи нельзя. И они пошли на хитрость. Взяли большой картонный короб, в который поставили швейную машинку, и обложили ее рукописями, якобы для того, чтобы не повредить при перевозке. А сверху положили несколько килограммов зеленого кофе в зернах, которое в Москве было тогда гораздо дешевле, чем в Венгрии. Когда на границе таможенник спросил, что они везут, они сказали, что везут швейную машинку, которая их выручила в ссылке, а теперь, они надеются, поможет продержаться первое время, пока не решится вопрос о пенсии или о работе. А насчет кофе Йошка заявил, что он бедный человек и поэтому купил несколько килограммов кофе, ведь он знает, что в Венгрии кофе очень дорогой. Но если кофе везти нельзя, он не настаивает. Таможенник оказался добродушным и только махнул рукой. И кофе, и рукописи благополучно прибыли в Венгрию».

Йожеф Лендел вернулся на родину в августе 1955 года. Он часто вспоминал этот день, но называл разные даты: 20, 22, 23 и даже 27 августа. Он вернулся с твердой решимостью рассказать о том, что испытал в СССР.

Политэмигранты, которым в конце 1940-х годов удалось репатриироваться в Венгрию, знали о советских тюрьмах и лагерях, где побывали они сами или их близкие, не понаслышке. Но немногие решались упоминать об этом, даже в личных беседах. Позднее отец избегал подобных разговоров, считал, что всё, что он хотел, мог и должен был сказать, он сказал в своих книгах. Так, Л. Иллеш, работавший в начале 60-х годов в издательстве художественной литературы, вспоминает: «Ходили самые разные слухи о его исключительно тяжкой судьбе и многолетних испытаниях. Однако сам он при наших встречах не делал на это даже скрытого намека. Напрасно я ждал, мне так и не представилось случая задать ему хотя бы один из тех вопросов, которые занимали меня в связи с его трагической судьбой»⁴¹.

Но сразу после возвращения на родину Лендел не молчал. Тому есть много свидетельств. Известный венгерский философ Агнеш Хеллер впервые услышала о советских лагерях от него. В 1955 году она отдыхала в доме творчества в Вишеграде, где были отец с Ольгой Сергеевной. Вот как она вспоминала об этом: одним из тех, «кто по-настоящему открыл мне глаза, стал дядя Йожи Лендел… он тогда еще не издал свою книгу. С ним была его русская жена, голубоглазая красавица. Как-то. один из писателей начал щебетать, мол, не надо было, конечно, с Ракоши весь этот цирк устраивать и нечего теперь Сталина критиковать. Лендел не выдержал: „Ну, тогда я расскажу свою историю“. И начал рассказывать. Про Сибирь, про концентрационные лагеря, про уничтожение людей. Тогда я впервые услышала про ГУЛАГ. Я догадывалась, что люди умирают от непосильного труда, но про расстрелы, про лагеря смерти не знала ничего. Летом 1954-го и зимой 1955-го я вернулась из Вишеграда другим человеком, просвещенным»⁴². А вот свидетельство поэтессы Маргит Сечи. Когда в 1981 году ее спросили, почему ее муж, выдающийся венгерский поэт Ласло Надь, в начале 50-х годов писал хвалебные стихи о Ракоши, она с горечью заметила: «Ведь те, кто вернулся из Советского Союза, плевать хотели на то, чтобы разъяснить нам, что такое сталинизм. Бела Иллеш (Бела Иллеш (1895–1974) — писатель, с середины 20-х гг. до окончания войны жил в СССР. В 1950–1956 гг. был главным редактором «Иродалми уйшаг» (Литературная газета) и его товарищи не разъяснили нам. Один Йожеф Лендел говорил»⁴³.

В книге «Мятеж писателей» приводится протокол партсобрания Венгерского союза писателей 28 сентября 1956 года, на котором Лендел несколько раз брал слово. Он страстно говорил о том, что в Венгрии, несмотря на решения XX съезда КПСС, продолжают молчать о нарушениях законности в СССР и в самой Венгрии. Те, кто повинен в этом, должны понести за это ответственность. Недостаточно говорить об этом, тех, «кто фальсифицирует историю… следует лишить патента на научную деятельность». Как пример, он привел рецензию на его только что вышедшую книгу «Ключ», из которой сначала вычеркнули упоминание, что писатель в течение многих лет был насильственно лишен возможности творить, а затем отказались напечатать. А когда Ш. Лани, муж которой, Э. Цобель (Эрнё Цобель (1886–1953) — историк, литературовед, переводчик, Шаролта Лани (1891–1975) — его жена, поэтесса, с 1922 г. до второй половины 40-х гг. они жили в СССР.), много лет провел в лагерях, оправдывалась, что сделала купюры ради «спасения рецензии», Лендел упрекнул ее: «О чем вы — а вы здесь уже восемь лет — всё время молчали, а ведь ваш муж чуть не погиб там. Почему вы молчали?» И резко добавил, что «Ференц Сабо (Ференц Сабо (1902–1969) — композитор, с 1932 по 1945 г. жил в Москве. Есть свидетельства, что он был осведомителем органов безопасности.) был доносчиком. Два человека, на которых он донес, вернулись живыми»⁴⁴.

За три с половиной десятилетия эмиграции имя Лендела в Венгрии успели забыть. Те, кто вернулся раньше, бывшие члены Союза советских писателей, также не высказывали особой радости. В уже упомянутом интервью И. Шимону он рассказал, что Ференц Мюнних, тогда посол Венгрии в Москве, напутствуя его перед отъездом на родину, посоветовал: «Не пытайтесь снова стать писателем, потому что тогда все ополчатся против вас»⁴⁵. Его прием в венгерский Союз писателей затягивали почти год. Вот тут-то и вспомнили, что в СССР его приняли только кандидатом. «Шаролта Лани сказала… собственно, этот Лендел даже не писатель, — вспоминал он позднее. — Правда, с тех пор она изменила это свое мнение, потому что несколько раз мне передавали, что она хотела бы встретиться со мной, на что я, в свою очередь, передал, что это желание абсолютно одностороннее»⁴⁶.

Он вернулся в Венгрию накануне революции 1956 года. В этих событиях он активного участия не принимал. В 1990 году в статье «Маленький сердитый антисталинист» Дёрдь Гё-мёри, живущий в Англии венгерский писатель, поэт и критик, очень верно определил позицию Лендела и его отношение к венгерским революционным событиям: «Как видно из его дневника, у него отнюдь не было иллюзий относительно функционирования постсталинских режимов. Уже в одной из записей 1955 года он пишет о том, что считает строй не социализмом, а лишь одной из разновидностей „госкапитализма“. В 56-м он еще слишком „новый“ человек в Венгрии, чтобы занять активную позицию, и хотя его мнение о событиях в настоящее время еще нельзя восстановить полностью. относительно воздействия 56-го года мнение Йожефа Лендела достаточно отличалось от официально принятой тогда точки зрения»⁴⁷.

Историк Е. Штандейски так объясняет отношение Лен-дела к событиям 1956 года: «Проведя долгие годы в Гулаге, а потом в ссылке, он пришел к убеждению, что в конце октября 1956 года социализм в Венгрии подвергся смертельной опасности и осталась единственная альтернатива — буржуазная демократия, которая неприемлема, особенно в Венгрии, где буржуазный строй традиционно связан с крайним национа-лизмом»⁴⁸. Именно этим можно объяснить то, что в сентябре 1957 года он подписал письмо в ООН, в котором венгерские деятели культуры протестовали против включения в повестку дня заседания ООН венгерского вопроса. Под письмом стоит 251 подпись. Нет сомнений, что Лендел подписал его не ради самосохранения, а по убеждению: он считал важным консолидацию в стране, исправление ошибок прошлого, развитие экономики, повышение уровня жизни. Поворотным моментом стала казнь Имре Надя и его соратников 16 июня 1958 года (16 июня 1958 г. были повешены Имре Надь, Пал Малетер, Миклош Гимеш.). «Что ж, прекрасный и дешевый праздник устроили сегодня всем фашистам, вне и внутри страны. Честных, спокойных, уверенных, оптимистичных людей — столкнули с мешком песка на шее. Кто этого хотел? Кому на пользу? Зачем? Против кого? Почему? Безумие! Только врагов приобрели для дела социализма, ни одного друга. Что за дьявольски хитрый враг ставит под угрозу спокойствие и доверие, которых с таким трудом удалось достигнуть. Что за дьявольская хитрость замарала кровью руки, которые до сих пор были чистыми» (17.VII.58). Спустя несколько дней он записывает, что к событиям 1956 года привели действия венгерских руководителей, которые даже после XX съезда КПСС упорно противодействовали десталинизации и тем самым спровоцировали восстание. Долгие годы прожив в СССР, Лендел отдавал себе отчет в том, что Советский Союз не допустит выхода Венгрии из сферы своего влияния и что вооруженное вмешательство неизбежно. Позднее он сравнивал события 1968 года в Чехословакии с венгерским 1956-м годом. О том, что писатель считал 56-й год не контрреволюцией, а «героическим мятежом против новой оккупации», пишет и другой исследователь, Т. Кенде, в статье «Муки очной ставки»⁴⁹.

Первая после возвращения на родину книга, «Ключ», вышла в августе 1956 года. Бела Иллеш советовал сначала опубликовать «Вишеградскую улицу». К этому времени реабилитировали Белу Куна и других репрессированных в СССР руководителей Венгерской Советской республики, публикации книги ничто не мешало, но именно поэтому Лендел настоял, чтобы первой стала книга рассказов. В интервью И. Шимону он рассказывал: «У „Ключа“ был определенный успех, и я снова захотел писать, тогда я написал „Пренна“ и другое. Начал работать над уже имевшимися рукописями, которые потом, когда стало возможным, издал. Здесь тоже есть некий секрет. Нужно писать не тогда, когда наступила конъюнктура. Если ты начнешь писать тогда, то может статься, что, когда напишешь, конъюнктура уже пройдет. Со многими моими коллегами случалось, что во время определенных послаблений они начали писать о том, о чем раньше молчали, набрав в рот воды, а когда закончили свои вещи, то издательская конъюнктура уже уплыла. Свой самый ностальгический рассказ „Виноград, песни, мечты“, в котором я с сердечной болью вспоминаю о своих родных местах, я писал в Москве. Нельзя писать о том, что происходит с тобой в данный момент. По крайней мере, у меня это не получается. Может быть, другие так могут. Я и тогда по настроению очень хорошо чувствовал, что значит сбор винограда, и какова батрацкая доля»50. Через год вышло первое в Венгрии издание «Вишеградской улицы», к которому Лендел написал послесловие «Какая же она, молодежь? Взгляд спустя 40 лет». В конце 1950 — начале 1960-х годов закончил роман «Беспокойная жизнь Ференца Пренна» (1958), написал исторический роман «Созидатели моста» (1960). В 1960 году совершил поездку в Китай и написал книгу путевых впечатлений «Ищу середину Китая» (1963).

Но свое главное предназначение, свой долг писателя Йожеф Лендел видит в том, чтобы рассказать о сталинских лагерях, о пережитом в те страшные годы. Готовить привезенные из Макарова рукописи к печати он начал сразу же по возвращении на родину. В его фонде сохранились не все произведения, которые он писал в Сибири. В двух школьных тетрадках тексты пяти повестей о лагерях: «На Север» («Приближаемся»), «Песни», «Урка и Фраер», «Желтые маки» и «Незабудки». «Желтые маки» — повествование о лагере Норильск-2, из которого он сделал два рассказа: «Норильск-2» и «Желтые маки». В других тетрадках — первый вариант повести «Хлеб» («С начала до конца»), «Хроника сбора картошки», «Лесные картины». К сожалению, пропала рукопись «Acta sanctorum»(Житие святого (лат.).). В 1972 году отец передал ее писателю О. Майору, которому издательство заказало эссе о повести «Маленький сердитый старый господин», однако «суперредактор» вынул статью уже из сверстанного сборника. В 1989 году О. Майор опубликовал этот текст с примечанием, что это первый вариант повести, «написанный в сибирской деревне Макарово в 1953 году»⁵¹. Рукопись, видимо, осталась у него. О. Майор умер в 1999 году, и о судьбе его бумаг ничего не известно.

Первой в 1957 году была опубликована повесть «С утра до вечера». По записным книжкам 1957–1960 годов видно, что в то время отец работал над повестью «Чародей». Отрывки, диалоги дают основание предположить, что эту повесть он начал писать именно тогда. 2 мая 1960 года он записывает, что «Чародей» готов, но нужно еще доработать главного героя, 12-м декабря помечена приписка «снова готов». Но в 1972 году отец сделал запись о своем разговоре с Й. Сабо, который тогда собирал материал для новой биографической книги о нем: «Странно: году в 59-м или 60-м я сказал Йошке, что буду писать историю о собаке. Факт, что я тогда писал „Чародея“, но первый вариант — сибирский, и я подарил эту рукопись Ацелу… 148 Возможно, я говорил не точно или намеренно туманно» (8.11.72). Действительно, в фонде Д. Ацела имеется рукопись, атрибутированная как «Чародей» на основании посвящения: «Первый вариант „Чародея“. Дёрдю Ацелу. (Дёрдь Ацел (1917–1991) — идеолог и руковолитель культурной политики в кадаровской Венгрии. При Ракоши был в тюрьме. В 1957–1967 гг. — первый заместитель министра культуры, в 1967–1974 гг. — секретарь ЦК ВСРП по вопросам идеологии, в 1974 г. (под нажимом СССР) был смещен с поста секретаря ЦК по идеологии, однако как заместитель председателя Совета Министров продолжал играть важную роль в области идеологии и культуры.) Йожеф Лендел. 10.Х.1971 г.»⁵². Однако это текст повести «С утра до вечера». Ошибка дарителя очевидна. В фонде Лендела имеется пять вариантов повести «Чародей» (машинопись с правкой и рукописи), к сожалению, не датированных. Один из рукописных вариантов значительно отличается от опубликованного текста. Интересно, что здесь героя, так же как и автора, зовут Осипом. Вероятно, это и есть первый вариант «Чародея», и создан он уже после возвращения писателя на родину.

Трудно определенно сказать, почему именно эта повесть дала название всему лагерному циклу и книге, в которой впервые были опубликованы лагерные рассказы. 1 января 1959 года писатель записывает, что книга «Истории давно прошедшего», или «Северные истории», или «Давно прошедшее настоящее», готова, и перечисляет двенадцать рассказов и повестей в том порядке, который неоднократно обдумывал: арест и тюрьма («Маленький сердитый старый господин»), пересылка («Урка и Фраер»), путь по Енисею от Красноярска до Дудинки, 2000 километров и 40 дней на дне баржи («Приближаемся»), повести о Норильске, о ссылке и как итог — «С начала до конца». В этом перечне нет «Чародея», а также написанных позже рассказов о побегах. Записывает он и другие варианты названий цикла: «Старый долг», «Просроченный долг», «Раны и рубцы». Можно только предположить, что цикл был назван «Чародей», прежде всего, по предложению издательства, чтобы не давать лишнего повода для нападок. Журнальный вариант повести, как и книга, был опубликован в 1961 году.

Первые журнальные публикации лагерных рассказов выходят с подзаголовком «Из записок Дёрдя Некерешди». Это «говорящая» фамилия, подобно русским фамилиям Безымянный, Незнамов, Непомнящий, Неизвестный. В венгерских народных сказках о справедливом короле Матьяше I есть сказка о судье из местечка Некерешд (не ищи). Среди бумаг отца я нашла недатированный листок, на котором под заголовком «Посмертные записки Дёрдя Некерешди» написано: «Некерешди, очевидно, имя придуманное. Автор выбрал псевдоним, но такой, чтобы в первый же момент было ясно, что имя выдумано. Есть рассказы, где он называет себя Яношем Некерешди, потом зачеркивает „Янош“ и пишет сверху „Дёрдь“. Почему? Возможно, он хотел почувствовать себя Дёрдем (Георгием. — Т. Л.), убивающим змия, а не просто Яношем, или не хотел с первой минуты козырять именем, которое кажется придуманным, но не хотел и скрывать, что пишет под чужим именем. Некерешди умер между 29 октября и 15 ноября 1956 года» (Дни подавления восстания 1956 г.). «На его письменном столе остались отрывочные записи: „Культура, цивилизация, человечность“, „еще тикающие часы на руке мертвого, из-за которых дерутся бандиты“ и „до тех пор, пока можно говорить о справедливых войнах, будут несправедливые войны“».

Дёрдь Некерешди — alter ego писателя, как и другой его герой Эндре Лашшу. Некерешди и Лашшу — одно лицо. Когда был задуман роман от имени Лашшу, Лендел записал, что, если он не сможет его закончить, это будет уже не так существенно, потому что «Лашшу в новеллах и как Дёрдь Некерешди уже присутствует в серии “Чародей”» (23.IV.65). Последняя запись 12 июня 1975 года сделана от имени Некерешди: «Нет больше Некерешди. Хорошо. Криминалистика изъяла. Поэтому его и не было. Но Непомнящий, то есть Не помнящий своего имени, еще скитался по лагерям. Но… Дёрдь! Его Церковь исключила из круга святых.»

Произведения отца написаны на личном опыте, там нет ничего придуманного. Описание товарищей по камере, следователя, избиение линейкой, вой, как по покойнику, сестры профессора Андриана в «Маленьком сердитом старом господине» (наша соседка М. Д. Кулигина, когда его уводили, не побоялась выйти из комнаты и со слезами попрощалась с ним), собака Найда в «Чародее», имена некоторых второстепенных персонажей в романе «Лицом к лицу» (Дмитрием Сергеевичем звали маминого младшего брата, геолога), зимнее пальто, которое на самом деле дал композитор Анатолий Николаевич Александров (Н. Г. и А. Н. Александровы — близкие друзья моей мамы. В 1924 г. мама окончила Институт ритмического воспитания, директором которого была Н. Г. Александрова.), — это подлинные люди, детали и события. Наиболее автобиографична повесть «С начала до конца».

Публикация лагерных произведений писателя на родине шла совсем не гладко. Вышедшая в 1961 году книга «Чародей», в которую, кроме заглавной повести, вошли «Дорога строится», «Урка и Фраер», «Норильск-2», «Лесные картины» и «С утра до вечера», а также новые журнальные публикации 1962 года («Незабудки», «Желтые маки», «Маленький сердитый старый господин»), привлекли внимание не только читателей и критики, но и бдительных борцов идеологического фронта. В биографической карточке Лендела в «Архиве открытого общества» записано, что ортодоксальный историк-марксист Эржебет Ан-дич «в связи с публикацией рассказов о русских лагерях подала докладную записку на имя Дёрдя Ацела»⁵³.

О лагерных рассказах Йожефа Лендела, конечно, стало известно в СССР. Журналистка и переводчица М. Ульрих вспоминает, что «в 1961 году, когда Лев Копелев только еще передал секретарю Твардовского рукопись Солженицына „Щ-854“, в Венгрии вышла повесть Йожефа Лендьела „Околдованный“…(Еще один вариант названия повести на русском языке. Возможно, этот перевод где-то сохранился, ведь не носил же Сурков в портфеле венгерскую книгу?) которую секретарь Союза писателей Алексей Сурков носил в портфеле, часто говоря: „Эта вещь в чем-то посильнее «Ивана Денисовича»“»⁵⁴. Но литературная погода в СССР быстро переменилась, и русским читателям тогда так и не довелось познакомиться с этой повестью.

Документов, подтверждающих, что советские власти пытались оказать давление, чтобы остановить публикацию лагерных произведений Лендела, я пока не нашла, но такое вмешательство имело место, и сам он об этом знал. Нажим усилился после публикации рассказа о профессоре физики Андриане «Маленький сердитый старый господин». Рассказ отец сначала отдал в журнал «Кортарш», но рукопись вернули, и в 1989 году главный редактор каялся, что по сей день испытывает угрызения совести за эту «непубликацию». Тогда отец отнес рассказ в новый литературный журнал «Уй ираш». Как вспоминает редактор журнала Л. Иллеш, «после размышлений, сомнений, жарких споров в редакции я решил опубликовать потрясающую, трагическую историю ареста, истязаний и гибели профессора. в июньском номере 1962 года». Реакция не замедлила последовать. «Я (и все мы) подверглись критике, — продолжает Иллеш. — разумеется, сверху, с предупреждением впредь воздерживаться от такого рода публикаций. И думать не моги, чтобы печатать это не только „сериями“, но даже отдельные вещи такого рода»55.

Сенсационная публикация вызвала живой отклик и горячие споры среди венгерской интеллигенции. Л. Иллеш рассказывает, что в сентябре 1962 года произведения Лендела о нарушениях законности, о Гулаге, об исправительно-трудовых лагерях стали основной темой дискуссии в Союзе писателей. Выступивший на обсуждении работник аппарата ЦК ВСРП литературовед Дежё Тот хотя и дистанцировался от тех, «кто считает произведения Лендела „враждебными“, поскольку они дают возможность и основание отождествлять фашизм и социализм», а считает их «значительным вкладом в критическое отображение периода культа личности», тем не менее, «не одобряет, если Лендел поставит свой писательский талант всецело на разработку этой тематики и сосредоточится исключительно на ней. Предупрежденный таким образом, Йожеф Лендел страстно отреагировал, сказав, что он не специализируется только на этой тематике, которая, видать, не всем по нраву, ведь он публиковал произведения и на другие темы. Но в то же самое время он не позволит, чтобы его лишили права опубликовать произведение на эту тему, над которым он работает, повесть „С начала до конца“. Не прошло и нескольких недель, как Йожеф Лендел принес нам, как он сказал, окончательную рукопись „С начала до конца“, которую вручил мне со словами: „Печатай — печатайте — когда сочтешь возможным и нужным“. А потом добавил, что будет терпеливо ждать и готов на исправления, если они обоснованны, но просит принять во внимание: „Я доверил тебе свою самую важную вещь“. Однако не прошло и восьми-десяти дней, как он прислал из Вишеграда открытку, начинавшуюся словами: „Каково ваше мнение о повести? Откровенно говоря, я хотел бы знать будущее моей любимой (подчеркнуто дважды. — Л. И.) вещи…“ А дальше последовало несколько строк о том, что сейчас он пишет такую книгу, которой „очень долго (пару лет) не буду вам докучать„“.»⁵⁶

А вскоре весь мир облетела сенсационная новость: в ноябрьском номере советского журнала «Новый мир» напечатана повесть неизвестного автора о лагерях — «Один день Ивана Денисовича». Лендел с восторгом принял произведение Солженицына. В статье «До и после выхода книги Солженицына» он не скрывает, что в первый момент испытывал жгучую зависть к неизвестному автору: «Итак, появилась книга об одном дне тех лет, звучащая правдиво и откровенно, — и за какие-нибудь две недели стала известна всему миру. А ведь уже единственно благодаря тому, что она написана по-русски, она тотчас стала доступна миллионам читателей. Вдобавок, сразу после публикации ее перевели на четыре мировых языка, как я слышал, по указанию официальной „культурной политики“. И те профессора, которые были „не среди тех, кого били, а среди тех, кто бил“, теперь ставят неизвестного до сих пор автора наравне со Львом Толстым. И до земли склоняются перед Иваном Денисовичем те, кто здесь, у нас, открещивается от моих писаний и лицемерно призывает поскорее перевязать раны (которые нанесли они же сами)… Ну что ж, этому Солженицыну повезло больше, чем персоне нон грата или не очень „грата“, вроде меня, кто в свои шестьдесят семь лет всё еще только подает некоторые надежды. Меня грызет черная зависть!» Но стоило Ленделу, наконец, достать и прочесть повесть, как «досаду смела бурная радость: известность пришла к действительно большому и настоящему произведению. Прочь черная зависть, такая книга — великая радость, и написавший ее — не „конкурент“ мне, а только товарищ. Его успех укрепляет и мою позицию. Солженицын писатель первого ранга. Он слышит малейший вздох, видит малейшее движение, оценивает с неподкупной честностью — оценивает как писатель, вскрывая самую глубинную правду явлений. Его мастерство повергает в изумление. Каждый герой Солженицына говорит собственным языком, и мы знаем о нем не только то, в каких краях он родился, каковы его социальное положение и культура, но мы знаем и то, сколько и какой именно опыт он приобрел там, где находится в тот день». А заканчивает свое «похвальное слово» так: «В самом деле, родился новый Толстой? Об этом нет и речи. Сам Толстой не стал Толстым после своей первой книги. Если уж мы хотим сравнивать, то „Иван Денисовича“ мы можем сравнить с первой — и бесспорно лучшей — книгой Ремарка „На западном фронте без перемен“. Что немало, и добавим к этому, что книга Солженицына лучше. И перед ним открыт весь мир»⁵⁷.

Рукопись повести «С начала до конца» уже несколько недель лежала в редакции «Уй ираш». Когда стало известно, что «Один день» поспешно переводят на венгерский язык, глав-

ный редактор решил, что тем самым «автоматически» снят запрет на публикацию произведений о советских лагерях, и поставил «С начала до конца» в ближайший номер журнала. Журнал с повестью Лендела вышел в первых числах января, а «Один день Ивана Денисовича» появился в февральском номере журнала «Надьвилаг» («Надьвилаг» (Большой мир) — венгерский журнал всемирной литературы.). Однако «вскоре выяснилось, что я ошибся, — пишет Иллеш. — Меня призвали к ответу и заставили писать объяснительную записку. Я получил выговор от министра»⁵⁸. Через некоторое время его и вовсе (не только за это упущение) отстранили от редактирования.

Журнальной публикации предпослано посвящение. Дёрдь Некерешди, от лица которого ведется повествование, посвящает повесть коммунистическому движению, «вернувшему себе человеческое достоинство». В дневнике отец записал: «они добились глупого посвящения под заголовком „С начала до конца“» (1962.Х1.26). В последующих публикациях посвящения нет.

Так, в Венгрии повесть Лендела «С начала до конца» на месяц опередила «Один день Ивана Денисовича». И поскольку последнюю одобрила советская критика, можно было напасть на Лендела с просоветских позиций. Такое нападение не заставило себя ждать. 17 февраля 1963 года в газете «Мадьяр немзет» была опубликована статья некоего Тамаша Залы «Прозрения и заблуждения по поводу „Одного дня Ивана Денисовича“»^59, в которой «жизнеутверждающее» произведение Солженицына противопоставлено «кривому зеркалу» Лендела.

Автор статьи никогда не выступал как литературный критик, и мне представляется, что писал он по чьей-то подсказке. Мой отец, который подробно записал в дневнике о своей реакции на статью и резком разговоре с редактором газеты, ничего не написал об авторе статьи. Если бы тот чем-то зарекомендовал себя в литературной критике, отец непременно знал бы об этом и упомянул. Хотя в статье обильно цитируются вышедшие в СССР книги («Дневник Нины Костериной», «Свет далекой звезды» А. Чаковского), даются ссылки на Эренбурга, Шолохова, автор допускает ошибку, написав, что повесть Солженицына опубликована в сентябре (ноябре!) 1962 года. В оценке Солженицына и критике Лендела Т. Зала опирается на хвалебную статью В. Ермилова «Во имя правды, во имя жизни», хотя делает фактическую ошибку (статья была опубликована в «Правде», а не в «Известиях»). По мнению Т. Залы, повесть Лендела, претендующая быть «отражающим всю полноту правды зеркалом», на самом деле «кривой осколок», отражающий лишь толику правды. У Солженицына «невинно обреченные на смерть люди строят социалистический город» и «даже в том аду остаются людьми», а Дёрдь Некерешди, «освободившись из лагеря, находит „лагерь“ на воле». И беда даже не в том, что Лендел «приоткрывает лишь частичную правду. Беда в том, что это может привести к обману такого рода, будто эта частица есть целое», — пишет критик, ставя под сомнение само право венгерского писателя писать на эту тему. Для этого, по его мнению, недостаточно личных впечатлений, и, ссылаясь на высказывание Тольятти, что «конечное слово в вопросе о Сталине должен сказать Советский Союз», делает вывод: «Это значит не то, что об этом запрещается писать где-то в другом месте, ведь произвол не пощадил и международное рабочее движение. Но я думаю, что в историческом и психологическом аспекте достоверный анализ мы должны ждать не откуда-нибудь еще, а только от Советского Союза. И это в равной степени относится как к художественным произведениям, так и к исторической науке».

В защиту Лендела, его права писать о советских лагерях выступил писатель Шандор Татаи. В статье «Один день и хлеб наш насущный» он протестует против критики «с чуждых литературе аспектов». Никто не может ставить под сомнение право писателя, заплатившего за это многими годами жизни, писать на эту тему⁶⁰. На защиту Лендела встал и его друг Д. Хевеши (Дюла Хевеши (1890–1970) — инженер-химик, экономист, академик, в 1956–1960 г. — секретарь, в 1960–1967 г. — вице-президент ВАН. С 1929 по 1947 г. жил в СССР, с 1938 по 1946 г. находился в тюрьме и лагерях.), сам прошедший через Гулаг. В большой полемической статье «К заблуждениям сомнительной критики» Хевеши пишет, что «подобная критика весьма напоминает методы литературной критики времен процветания культа личности». Утверждения, что для того, чтобы писать на «столь ответственную тему», мало литературного таланта и личного опыта, а нужно, чтобы «пишущий “ощутил, впитал в себя и отразил всю полноту исторических традиций и тайн народной души, которые в своей цельности дают объяснение весьма сложным явлениям возникновения культа личности и тому, что он довольно продолжительное время оказывал влияние на советскую действительность”», по меньшей мере, двусмысленны. «Во времена нашего доморощенного культа личности», продолжает Хевеши, автор подобных критических рассуждений мог бы получить весьма ощутимое подтверждение, что «корни культа личности Ракоши менее всего следует искать в загадках венгерской души, как и источник сталинского культа в русской душе и исторических традициях»61. Статья Хевеши была опубликована 16 марта 1963 года. В том же номере газеты сообщалось о присуждении Ленделу высшей государственной премии — премии Кошута.

В 1963 году венгерские официальные власти оказались перед серьезной дилеммой. Союз писателей, причем единогласно, выдвинул Лендела на премию Кошута. Его уже выдвигали годом раньше, и то, что он ее не получил, общественное мнение отнесло исключительно на счет того, что он писал о советских лагерях. Не присудить Ленделу премию в 1963 году значило бы признать это. И ровно через месяц после появления шельмующей статьи Ленделу присудили премию за «творчество в целом, и особенно — за книгу “Чародей”».

В тот же день (14 марта) об этом сообщила радиостанция «Свободная Европа». Особо подчеркивалось, что опубликованная в январе 1963 года автобиографическая повесть Лендела о горьком опыте узника сталинских лагерей была встречена в Венгрии по-разному: некоторые критики поставили под вопрос его право писать о советских лагерях, другие встали на его защиту. В заключение делался вывод, что присуждение главной государственной премии можно рассматривать как намек венгерских властей на то, что такое право у автора есть⁶².

О Ленделе заговорили в мире, хотя его повесть не стала всемирной сенсацией, подобно повести Солженицына. Л. Иллеш вспоминает, что из Министерства культуры ему прислали для ознакомления текст передачи, «Свободной Европы», прозвучавшей на венгерском языке 16 января 1963 года, то есть вскоре после выхода номера журнала (текст он должен был вернуть). В обзоре январских номеров венгерских журналов говорилось о смелости редакции, опубликовавшей «потрясающую по силе повесть Лендела о жизни за колючей проволокой советских концентрационных лагерей и о печальной судьбе заключенных», подчеркивалось, что «произведение Йожефа Лендела по художественной ценности, исторической достоверности, литературной значимости не уступает повести Солженицына. А по лапидарности, простоте повествования, трагичности истории, возможно, и превосходит»⁶³. Данных об этой передаче в архиве радиостанции «Свободная Европа» я не нашла. Но там имеется большой документ «Венгерский Солженицын заговорил», датированный 26 марта⁶⁴, в котором подробно рассказывается о книге «Чародей» и не вошедших в нее рассказах («Желтые маки» и «Маленький сердитый старый господин»), приводятся большие отрывки из повести «С начала до конца», подчеркивается, что рассказы Лендела о сталинском терроре вышли раньше повести Солженицына, высказывается предположение, что это произошло не без одобрения высших партийных руководителей страны. Тогда, вероятно, Йожефа Лендела впервые назвали венгерским Солженицыным и это имя закрепилось за ним на Западе. Сам он был не согласен с этим, его это даже задевало, он всегда подчеркивал, что как писатели они разные.

Присуждение высшей государственной премии не означало снятие ограничений на публикацию произведений Лендела. Некоторые зарубежные издательства выразили намерение напечатать «С начала до конца». Но Агентство защиты авторских прав отказало в предоставлении такого права (писатели лишь формально подписывали заключенный через Агентство договор), ссылаясь, что повесть напечатана не в книге, а в журнале. В самой Венгрии задержали издание новой книги Й. Лендела, в которую должна была войти повесть. По традиции к весенней Неделе книги всегда выходили книги с новыми произведениями писателей, удостоенных в текущем году премии Кошута.

Однако, хотя писатель своевременно передал в издательство книгу «Просроченный долг», вместо нее снова выпустили роман «Беспокойная жизнь Ференца Пренна». 26 мая 1963 года писатель записал, что «по указанию сверху» препятствуют изданию его произведений за границей, а 3 февраля 1964 года — что в случайном разговоре с руководителем агентства узнал о существовании негласного постановления отдела агитпропа ЦК о запрещении новых публикаций его повести. Эта книга вышла лишь в 1964 году, и в нее разрешили включить только уже публиковавшиеся рассказы.

Отголоски попыток помешать выходу книг Лендела за рубежом есть и в документах «Архива открытого общества». Так, там говорится, что одно французское издательство изъявило желание напечатать «С начала до конца». Агентство защиты авторских прав сначала поставило условие перевести и другие вещи писателя, а когда издательство согласилось, отозвало разрешение без объяснения причины, так как «советское посольство в Будапеште выразило протест официальным венгерским органам, расценив это как „вмешательство в дела другого государства“, с мотивировкой, что лагеря в России касаются исключительно русских, а к венграм отношения не имеют… Согласно источнику, связь между действиями агентства авторских прав и вмешательством советского посольства в Будапеште бесспорна»⁶⁵. Через три года во Франции книгу Лендела выпустило другое издательство. Там же есть запись, что большой интерес к повести «С начала до конца» проявило крупное итальянское издательство, представитель которого специально приезжал в Будапешт и лично вел переговоры с писателем, предложив опубликовать не только это произведение, но и собрание его сочинений на условиях, «которые не снились ни одному венгерскому писателю». Агентство опять воспрепятствовало подписанию договора. Но во время поездки в Италию он лично подписал с издательством договор, и вскоре выйдет «С начала до конца». «Венгерская культурная политика попала в щекотливую ситуацию, однако они не могут аннулировать договор, — говорится в документе, — самого писателя скандал не интересует, он не боится возможной реторсии, говоря, что его нельзя отправить в концентрационный лагерь еще на 17 лет, поскольку ему за семьдесят»⁶⁶. Вскоре в Италии вышли три книги Лендела: «Ищу середину Китая», «Чародей», в которую вошли еще две повести, и «С начала до конца». В 1966 году книга Лендела с двумя повестями, «С начала до конца» и «Чародей», вышла в Лондоне, а в 1968 году — в США. В 1970 году то же лондонское издательство выпустило книгу «Acta Sanctorum и другие рассказы» с повестью «Маленький сердитый старый господин» и еще шестью произведениями на лагерную тему. В этом же году книга Лендела с лагерной прозой вышла в ФРГ.

В начале 1960-х годов в записных книжках появляются заметки к новым романам. Писатель задумал пять романов с общими героями. В 1965 году выходит книга «Что человек выдержит», в которую вошло два романа: «Исповедь Рихарда Тренда» и «И вновь сначала» (Оба романа вошли в книгу «Очная ставка».). Над следующим романом, «Лицом к лицу», он начинает работать в середине 1964 года, а завершает его в конце 1965 года. В самом конце 1965 года, уже закончив роман, он написал еще одну главу, монолог женщины, которая ждет героя в Александрове. Это самые личные страницы прозы писателя. Глава «Жданный» — благодарность женщине, разделившей с ним изгнание.

17 декабря 1965 года он записывает: «Я совсем не уверен, что „Лицом к лицу“ — моя лучшая вещь, но в том, что самая важная, — уверен». Действие романа происходит зимой 1948 года, время можно установить по тому, что герои романа говорят о назревающем конфликте между Сталиным и Тито. Но, как отметил венгерский историк Т. Кенде, «Лицом к лицу» — это «не ключевой роман о сороковых годах прошлого века, Йожеф Лендел писал свое произведение долгие годы, имея за плечами опыт XX съезда КПСС, краха венгерского 1956 года и десталинизации, переосмысливая всё это. В нем он запечатлел провал эксперимента, обещавшего коммунистам (реформаторам) в Восточной Европе и во всем мире, что „правда и партия сольются воедино“»⁶⁷.

Шесть лет писатель вел настойчивую борьбу за опубликование своего романа, завершившуюся беспрецедентным для соцстран результатом: в конце 1971 года роман вышел закрытым изданием, «на правах рукописи», без указания издательства, копирайта, тиража, типографии.

По записным книжкам, по сохранившимся документам, газетным публикациям, а также некоторым другим источникам можно проследить все перипетии этой борьбы, отражавшей двойственность венгерской культурной политики, по тем временам, в сравнении с другими странами социалистического лагеря, представлявшейся весьма либеральной.

Писатель делает всё, чтобы как можно больше людей узнало о романе. Говорит о нем в интервью, в частных беседах, передает машинописные экземпляры в редакции журналов, дает роман писателям, ответственным работникам партийного и правительственного аппарата. Он делал это открыто, и запретить такое «распространение» не посмели. Машинописные копии романа с пометками, исправлениями автора находятся в различных архивах (Академия наук, Литературный музей), у частных лиц.

В мае 1966 года отмечался полувековой юбилей его писательской деятельности. В интервью газете «Элет эш иродалом» («Жизнь и литература», сокращенно «ЭШ») по этому случаю он, прежде всего, заявил, что «закончил новый роман, связанный с отдельными персонажами „Беспокойной жизни Ференца Пренна“», намекнув на вероятные трудности с публикацией («самая большая неудача мне ещё предстоит»)68. По радиостанции «Свободная Европа» передали об интервью с венгерским Солженицыным — Йожефом Ленделем, произведения которого основаны на собственном опыте человека, прошедшего через моральные и физические страдания сталинских лагерей, особо выделив высказывание, что «не бывает культа личности без тех, кто его культивирует»69.

С середины 1966 года писатель предпринимает попытки опубликовать роман. Некоторое время рукопись находилась в журнале «Уй ираш». Редакция отправила роман тогдашнему руководителю отдела науки и культуры ЦК ВСРП Б. Кёпеци (Бела Кёпеци (1921–2010) — литературовед, историк культуры, академик, с 1963 по 1966 г. — заведующий отделом культуры ЦК ВСРП.), о чем редактор сначала сообщил в телефонном разговоре (9.VI.66), а через два месяца (17 августа 1966 года) в письме оправдывался, что для журнала было бы смертельно опасно не считаться с теми, кто, как он выразился, «взял на себя ответственность за литературное бессмертие», и поскольку решение ещё не принято, просил проявить терпение⁷0. Еще через месяц Кёпеци в личном разговоре сказал писателю, что в настоящий момент роман не может быть опубликован (23.IХ.66). Шесть лет спустя, вспоминая об этом разговоре, состоявшемся накануне его поездки в Англию, отец сказал, что пообещал, что там не скажет ни единого слова о романе, но на родине ни на минуту не прекратит говорить о нем, а если до рукописи дотронутся хоть пальцем, она в 24 часа окажется за рубежом (16.VI.72). Среди первых читателей романа был и Д. Ацел, о чем писатель упомянул, сделав запись об их разговоре, в котором Ацел возражал против публикации, потому что прототипами героев являются реальные люди (7.VII.67). В конце 1967 года рукопись находилась в журнале «Латоха-тар», выходившем ограниченным тиражом для т. н. узкого круга, однако вскоре выяснилось, что и эта надежда нереальна (28.III.68). Единственной удачей стало опубликование в конце 1968 года последней главы романа с подзаголовком «из готовящегося романа» в журнале «Кортарш»⁷¹.

Отец добивается обсуждения романа в Союзе писателей, делает всё, чтобы об этом узнало как можно больше людей. Он сам составляет список приглашенных, собственноручно надписывает конверты (в секретариате Союза сослались на загруженность сотрудников). Желающие могли ознакомиться с машинописным экземпляром романа в библиотеке Союза. Обсуждение состоялось 28 марта 1969 года. Утром ему сообщили, что сломался магнитофон, а когда он предложил принести собственный, сказали, что дело в проводке, успокоив, что будет вестись стенографическая запись. Этой записи в архиве писателя нет, но есть запись, сделанная его гражданской женой И. Маргиттаи⁷². В Историческом архиве служб государственной безопасности Венгрии нашелся весьма любопытный документ: донесение информатора Шарди «Обсуждение рукописного романа Йожефа Лендела», в котором подробно и весьма профессионально излагается содержание романа и выступления участников дискуссии⁷³. Личность информатора нетрудно установить. На обсуждении он присутствовал как сотрудник Агентства по защите авторских прав, в ряде источников его характеризуют как «идейного информатора», работавшего в основном среди писателей и считавшего, что так он влияет на культурную политику.

Тем временем, о событиях вокруг романа Лендела стало известно за границей. В начале марта в колонке комментариев «Литературного приложения к газете „Таймс“»⁷⁴ появилось сообщение об изданных в Англии трех книгах венгерского писателя Лендела, которого часто сравнивают с Солженицыным, и его новом романе «Confrontation».. Анонимный автор был хорошо осведомлен о содержании романа, о том, что он всё еще не напечатан, но одна глава была опубликована. По-видимому, эта информация исходила от английского издателя Лендела П. Оуэна. Оуэн высылает писателю копию статьи (13.Ш.69). Очевидно, тогда же он пишет письмо Агентству авторских прав, в котором, ссылаясь на статью, на свое право опции, а также, что от И. Дучинска (Илона Дучинска (1897–1978) — революционерка, с юных лет участвовала в революционном и антимилитаристском движении. Переводчик на английский язык произведений венгерских писателей и поэтов, в том числе всех вышедших на английском языке книг Й. Лендела. Близкий друг писателя.) он узнал, что писатель уже закончил свой роман, запрашивает от Агентства рукопись. Он упоминает об обсуждении в Союзе писателей, о чем, очевидно, также знал от Дучинска, присутствовавшей на нем. Агентство проигнорировало запрос Оуэна и не сочло нужным даже уведомить об этом писателя. Лишь когда он через два с половиной месяца (17 мая) позвонил в Агентство, они прислали выдержку из письма (без даты), копию статьи в газете и свой датированный тем же числом ответ Оуэну, в котором обещают послать книгу, как только она будет опубликована в Венгрии⁷⁵.

В сентябре 1969 года об обсуждении в Союзе писателей рассказал Д. Гёмёри в обзоре венгерской литературной жизни, опубликованном в издававшейся в Париже газете «Иродалми уйшаг». Подробно изложив содержание романа, в котором писатель вновь обратился к теме сталинского террора, то есть ко времени лагерей и тюрем, автор сообщал, что некоторые западные издательства уже приобрели права на роман, но в Венгрии тянут с его изданием. Далее он писал: «Весной в Союзе писателей прошла дискуссия о романе с участием всех, кто уже читал роман в рукописи, и большинство присутствовавших, в том числе несколько молодых философов, высказали мнение, что роман — какой бы „солженицынской“ ни была бы его атмосфера, — следует опубликовать. Главное издательское управление, по слухам, приняло решение об издании ограниченным тиражом, так как после обсуждения в Союзе писателей трудно было бы принять другое решение, не вызвав возмущения писателей». Он также заметил, что Лендел, «коммунист со времени революции 19-го, прошедший лагеря, искупивший коммунизм „прошлый и грядущий“ (Парафраз строки венгерского гимна.), вряд ли бы согласился делать купюры в своем романе, даже если бы этого потребовала цензура»⁷⁶. Прочтя это, Й. Лендел записал: «Довольно точно и довольно наивно», поскольку постановления об издании, равно как возмущения писательских кругов не было (12.Х1.69). Решение о закрытом издании принималось отнюдь не писательской организацией, однако такое предложение было писателю уже сделано, и он на это согласился, о чем, вероятно, слышали те, кто рассказал Гёмёри о дискуссии (в венгерской печати не появилось даже краткой информации о ней). После этой статьи Гёмёри снова несколько лет отказывали во въездной визе⁷⁷.

Просто запретить публикацию романа было немыслимо, необходимо было найти компромисс, который мог бы удовлетворить несговорчивого писателя. Издать роман «на правах рукописи» писателю предложил Д. Ацел в личном разговоре (2.11.69). Лендел, понимая, что это единственная возможность опубликовать роман на родине, согласился. В письме Д. Ацелу от 6 февраля 1969 года он предлагает при определении тиража учесть членов Союза писателей или хотя бы их большую часть. «Такое решение, вероятно, улучшит мое самочувствие и даст возможность закончить другую, „не столь проблематичную“ книгу»^78.

Но и после того, как писатель согласился на «закрытое» издание, партийное издательство «Кошут», выпускавшее такого рода книги, целый год саботирует заключение договора, о чем он в письме от 22 января 1970 года сообщил Ацелу⁷⁹. После этого договор, датированный 6 февраля 1970 года, наконец, прислали на подпись автору. В договоре оговаривалось, что «издательство оставляет за собой право опубликовать произведение „на правах рукописи“»⁸⁰. «Подписал — на лучшие условия рассчитывать не могу» (24.11).

Однако издательство продолжает тянуть время. Когда, прождав полгода, писатель позвонил в издательство, главный редактор Нирё сообщил, что в текущем году книга вряд ли выйдет ввиду перегруженности типографии.

Возмущенный писатель немедленно пишет резкое письмо Нирё. В нем он указывает, что передал издательству рукопись в готовом для печати виде, что они ни словом не обмолвились о перегруженности типографии, что им было известно о характере книги, и именно поэтому в договоре оговаривалось право издания «не подлежащим распространению в книжной торговле способом», и категорически потребовал «обеспечить выход книги, хоть с опозданием, но в текущем году»⁸¹.

Издательство настойчиво пытается добиться от писателя «смягчения» проблематичных, с их точки зрения, моментов. В конце 1970 года Й. Нирё посетил писателя и заверил, что книга выйдет «в первом квартале 1971 года». По-видимому, он пытался склонить его к поправкам, о чем отец не счел нужным даже упомянуть, хотя факт визита отметил (16.ХII.70). О провале своей попытки Нирё доложил в записке на имя директора издательства А. Береи: «Большая часть затронутых мною проблем таковы, на которые уже указывали автору издательские редакторы, да и товарищи из ЦК, ознакомившиеся с рукописью. В нашем разговоре я не смог достичь существенного прогресса: хотя мне удалось договориться по некоторым конкретным пунктам о более мягкой формулировке, в других случаях автор отказывается что-либо менять, тем более что книга все равно выходит закрытым изданием. Если встанет вопрос об открытом издании, то он не будет категорически настаивать на некоторых формулировках». Затем приводятся цитаты с замечанием: «таково положение с „наиболее проблематичными“ страницами рукописи»82. Потерпев фиаско у автора, попытались прибегнуть к помощи близкого друга писателя Р. Матейки (Матейка Яношне (Рита Арвале) (1901–1981) — участница нелегального революционного движения 1918–1919 гг. 17 лет провела в советских лагерях и ссылке, в 1948 г. в Александрове ее арестовали одновременно с писателем, ссылку отбывала в Северо-Енисейске.)

Записку Нирё передали ей, по-видимому, с просьбой повлиять на писателя и склонить к поправкам ради публикации книги. Рита, разумеется, сразу позвонила отцу. 11 февраля он записал: «Докладная редактора Йожефа Нирё (издательство Кошут) у Риты. Договорились, что она будет полемизировать с докладной… Потом я получу и докладную, и ее записку». Записка Р. Матейки на имя Д. Ацела датирована 17 февраля. Автором ее был сам писатель, что подтверждает недатированный черновик, написанный его рукой83. В записке повторены доводы, которые он привел в разговоре с редактором, подчеркивается, что за это время ситуация еще более усугубилась. Если раньше можно было предположить публикацию книги массовым тиражом, поэтому писатель был готов учесть некоторые замечания, то «в настоящий момент, зная судьбу книги Шика (Книгу воспоминаний бывшего министра иностранных дел Венгрии Э. Шика, в 30-е гг. жившего в СССР, изъяли из продажи на следующий день после поступления в книжные магазины.), в ближайшей перспективе он не видит такой возможности» и, поскольку закрытое издание не подвержено колебаниям актуальной политической конъюнктуры, настаивает на публикации книги в срок, о котором они договорились с главным редактором, то есть в первом квартале 1971 года84.

Несмотря на настойчивые требования писателя, издательство тянуло, по-видимому, надеясь всё-таки склонить писателя к изменениям. В начале апреля он передал издательству корректуру и просил верстку⁸⁵. Издательство молчало. Ровно через месяц он напомнил, что ждет верстку⁸⁶, издательство снова не отреагировало. Через полтора месяца Лендел в категорической форме потребовал прислать верстку⁸⁷, сославшись на интервью заместителя директора издательства «Кошут» (Д. Нонн в интервью газете «Мадьяр хирлап» (23 июня 1971 г.) неосмотрительно назвал имя Лендела.).

Тогда издательство подключило отдел культуры ЦК ВСРП, сотрудник которого Ф. Мольнар 1 июля 1971 года направил докладную записку на имя Д. Ацела. В ней приводились конкретные фразы, «изменение которых необходимо ради поддержания авторитета большого писателя-коммуниста в глазах партийной общественности». Так, недопустимо проводить «параллель между гитлеровским фашизмом и советской действительностью, Гитлером и Сталиным, отождествлять фашистские и советские лагеря». «Можно ли публиковать подобные оценки и рассуждения по данному предмету — пусть в закрытом издании — без серьезных последствий? — вопрошает он. — В интересах публикации романа мы считаем важным изменить перечисленные части текста»88. Снова обратились к той же Матейке, которая и в этом случае сообщила об этом писателю. В ее записке на имя Д. Ацела от 14 июля 1971 года, которая, несомненно, была сформулирована самим писателем, она ссылается на его письмо главному редактору с требованием срочно прислать верстку, перечисляет несколько несущественных поправок, на которые писатель согласился, и подчеркивает, что он предоставляет издательству возможность «написать к книге такое предисловие, какое им заблаго-рассудится^ Он не желает даже предварительно ознакомиться с текстом»⁸⁹. Только после этого 27 июля писателю, наконец, послали верстку⁹⁰.

Последняя попытка выполнить пожелания вышестоящих товарищей и «подправить» текст была предпринята в сентябре. Ответственный сотрудник отдела культуры ЦК ВСПР Ф. Раткаи обратился к Р. Матейке с просьбой внести исправления, с которыми писатель, якобы, согласился, но не внес в верстку. Это окончательно вывело Лендела из себя. Он сам резко ответил Раткаи. В датированном 6 сентября письме, высказав свое возмущение, что тот взял на себя столь неблаговидное поручение, писатель подчеркивает: «Я еще жив, и право вносить изменения в мои сочинения принадлежит мне, и только мне». Далее он сообщает, что принял меры, чтобы книга вышла без искажений, даже в том случае, если не сможет добиться публикации при жизни, что приемлемые для него исправления сам внес в рукопись, в первую корректуру, а также в верстку, которую передал в Литературный музей, подтвердивший это благодарственным письмом. А в заключение категорически заявляет: «Никаких других изменений вносить в роман я не намерен. На какие-либо переговоры по этому поводу не пойду. Замечания политического и любого другого характера, которые имеются у издательства „Кошут“, оно вольно изложить в предисловии или послесловии к роману. Я не только не буду вмешиваться, но даже не желаю предварительно читать^ Волынка эта тянется уже, по крайней мере, шесть лет. Настоящее письмо — мое последнее слово в связи с публикацией моего романа „Лицом к лицу“ издательством Кошут»⁹¹.

Все эти действия предпринимались с указания Д. Ацела, о чем писатель был прекрасно осведомлен. В недатированном рукописном черновике с обращением «Дорогой товарищ Ацел» (Черновик, предположительно, написан в первых числах сентября, но было ли письмо отправлено, неизвестно, так как ни в фонде Лендела, ни в фонде Ацела его нет.) он перечисляет несколько страниц, где согласился на незначительные поправки (например, в конце предложения поставил вопросительный знак), что «можно проверить в Литературном музее», другие принять во внимание отказывается («останется так, как есть, если у кого-то от этого болит голова, пускай болит! Пусть напишет об этом в предисловии или послесловии»). А в постскриптуме добавляет: «Дальнейшие уловки „под соусом исправлений“ рассматриваю исключительно как проволочки»⁹².

Д. Ацел лично дает инструкции заведующему отделом науки, образования и культуры ЦК ВСПР, каким должно быть предисловие: «Не следует защищать и рекламировать Лендела. Не нужно вдаваться в детали и без надобности повторять, что имели место нарушения законности. Пусть читателю будет понятно, что не нужно широко распространять эту книгу»⁹³.

Наконец, в конце ноября 1971 года роман, на обложке которого красовался гриф «на правах рукописи», вышел. Д. Ацел лично доставил авторские экземпляры на квартиру писателя (26.ХI.71). Хотя книга была издана минимальным тиражом (разные источники говорят о 100 или 200 экземплярах), ее многие прочитали, а еще больше — узнали о ней. Т. Векерди, психолог и педагог, вспоминает, что читал роман в начале 70-х годов: «Изданную закрыто книгу получили только члены ЦК. Один из членов ЦК дал ее директору завода, тот — своему заместителю, а от заместителя на одну ночь она попала ко мне, я и проглотил ее залпом»⁹⁴.

На Западе о романе узнали несколько раньше. Осенью 1971 года Венгрию посетил писатель Чарльз Сноу и 25 сентября опубликовал в газете «Таймс» большую статью о литературной жизни Венгрии, написанную после общения с редактором журнала «New Hungarian Quarterly» И. Болдижаром. В ней лорд Сноу весьма благожелательно отозвался о литературной и культурной жизни страны, похвалил культурную политику, обеспечивающую свободу литературного творчества, назвал трех выдающихся венгерских писателей (Ласло Немет, Тибор Дери, Дюла Ийеш), произведения которых переводятся на английский язык. О Ленделе, у которого к тому времени в Англии вышло три книги, ему не рассказали. На статью Сноу немедленно отреагировал П. Оуэн. В письме редактору он спрашивает: можно ли говорить о свободе литературного творчества, если написанный несколько лет назад роман Лендела, в котором тот критикует «традиционный коммунизм», не печатают? «Как венгерский издатель Лендела, — продолжает Оуэн, — я хотел бы издать эту книгу, однако государственное литературное агентство, без которого писатели не могут сделать ни шагу, отрицает ее существование. Неудивительно, что лорду Сноу, когда он посетил Венгрию, представили менее проблематичных писателей»⁹⁵. Наивный Сноу написал недоуменное письмо Болдижару, и, чтобы сгладить инцидент, Лендела попросили написать письмо Сноу, что он и сделал, с сарказмом изложив эту историю в дневнике (23. Х.71; 6.ХI.71).

А вскоре, в апреле 1972 года, за границу попала и сама изданная «на правах рукописи» книга. 28 апреля в «Литературном приложении к газете „Таймс“» под заголовком «Правда ограниченным тиражом»⁹⁶ появилась анонимная редакционная статья, в которой сообщалось, что «знаменитый роман Лендела „Конфронтация“, наконец, оказался на Западе». Далее говорится, что в Венгрии вышла весьма примечательная книга без указания издательства (хотя в предисловии сказано, что роман опубликован издательством «Кошут»), типографии, цены; на обложке — гриф: «на правах рукописи». «Все это вполне в духе современной венгерской политики. Вот вам книга, которая в то же время и не книга, она издана и не издана, это самиздат, изданный и распространяемый властями. Они предают гласности советские преступления и в то же время осуждают всех, кто верит тому, что они же сами говорят». Писателю удалось достать эту статью 12 мая, и в наброске письма И. Дучинска он дает оценку этому критическому эссе. Его особенно задело утверждение, что он «любит русских больше, чем своих венгерских соотечественников» (12.V.72), на что он счел нужным ответить. Его короткое письмо редактору было опубликовало 9 июня⁹⁷.

О закрытом издании романа со ссылкой на «Литературное приложение» сообщил ряд ведущих западных газет, а в «Таймс» появилась статья «Ограниченные права на протест в Венгрии»⁹⁸, автор которой писал, что книга якобы издана самим писателем за свой счет с разрешения властей (о подобном в тогдашней Венгрии и помыслить было нельзя) и, как отмечает Лендел, пишет не о самой книге, а полемизирует с предисловием издательства (3.VII.72).

П. Оуэн, разумеется, давно знал о выходе книги от И. Дучинска. Она часто бывала в Венгрии, у них был общий дом в деревне Моносло. Но теперь Оуэн мог сослаться на статью в «Т^8». В день выхода газеты он отправил Агентству защиты авторских прав письмо, приложив копию статьи. Сославшись на то, что, как сообщается в газете, книга Лендела «Лицом к лицу» неофициально опубликована в Венгрии, он продолжает: «Как британское издательство Лендела мы, естественно, хотели бы опубликовать эту книгу и будем признательны, если Вы предоставите нам экземпляр»⁹⁹. А в письме редактору газеты «TLS». выразил крайнее удивление: ведь, зная от автора о романе, он неоднократно обращался за информацией в Венгерское агентство защиты авторских прав и неизменно получал ответ, что им ничего неизвестно о такой книге. Теперь же, как он полагает, Агентство предоставит ему право перевода книги «одного из крупнейших европейских писателей»¹⁰⁰. Оуэн также дал интервью корреспонденту газеты «Вашингтон пост», в котором подробно рассказал об обстоятельствах публикации романа столь необычным способом и о своем намерении его издать. «Теперь, когда книга появилась на Западе, воспрепятствовать переводу на английский язык невозможно, поэтому власти в Будапеште не могут не дать согласия на ее публикацию»¹⁰¹, — цитирует журналист слова Оуэна.

На запрос Оуэна Агентство не отреагировало. В конфиденциальном разговоре с Д. Кардошем (Дёрдь Кардош — директор литературного издательства «Магветё».), взявшем на себя роль посредника, «выяснилось, что они не ответили Оуэну, и теперь я должен его утихомирить. Кардош подчеркивал, что под угрозу поставлена вся культурная политика» (9.VI.72). В результате отец согласился написать своему издателю письмо. «Ситуация в настоящий момент так осложнилась, что я обращаюсь к Вам с личной просьбой не форсировать в течение года Ваш запрос Агентству относительно публикации моей книги „Лицом к лицу“», — писал он, добавив, что «компетенция Агентства на эту книгу не распространяется, о чем они, я полагаю, в скором времени Вас уведомят»¹⁰².

Однако попавшую за границу незащищенную правом копирайта книгу мог издать кто угодно без ведома автора и венгерских властей. Оуэн прекрасно это понимал. 13 сентября 1972 года он написал Агентству, что принял решение опубликовать роман в корректном переводе и защитить его правом копирайта, так как, ввиду широкой международной огласки, затягивать публикацию книги нельзя¹⁰³. Копию своего письма он отправил писателю, среди бумаг которого имеется написанный от руки черновик письма Агентству. В нем сказано, что решение Оуэна является fait accompli**,(Свершившийся факт (англ.).), и, «принимая во внимание обстоятельства, оно не только логично, но и наиболее корректно и благоприятно как для Вас, так и для меня. Я рад, что мою книгу опубликует Оуэн, а не какое-либо пиратское издательство в плохом, возможно, адаптированном и искаженном переводе» (На черновике нет даты, но текст почти дословно совпадает с записью от 18 сентября 1972 г.). Вероятно, отправить Агентству это письмо он не успел. Через несколько дней в газете «Санди таймс» было опубликовано интервью с Оуэном, в котором тот объявил, что принял решение опубликовать роман и уведомил об этом венгерскую сторону¹⁰⁴. В архиве OSA в досье по Ленделу имеется документ (помеченный 25 сентября) о том, что «британский издатель публикует роман венгерского автора, который на родине был издан для ограниченного пользования». В сообщении далее говорилось, что Оуэн заявил о своем намерении в середине октября отправить роман Лендела в типографию, он выйдет в свет в конце февраля или начале марта, и поскольку, несмотря на название, венгерское Агентство защиты авторских прав не защитило авторских прав писателя, английский издатель намерен получить копирайт на роман и уже начал переговоры о французском и немецком изданиях¹⁰⁵.

Такие действия Оуэна привели венгерские власти в крайнее замешательство. Для переговоров к писателю снова направили Д. Кардоша. Писатель записал этот разговор: «От меня не хотят ничего, кроме того, чтобы я не взял обратно то, что однажды написал. Это, конечно, не помешает Оуэну. Он поступит так, как сочтет нужным» (25.1Х.72). Однако, заручившись данным словом, Агентство от своего имени отправило Оуэну ответное письмо с прямой угрозой: если тот посмеет издать якобы «неопубликованную книгу», которая является таковой, поскольку не поступала в книжную продажу, Агентство прервет контакты с ним и оповестит об этом партнерские издательства в соцстранах. Письмо подписал руководитель Агентства И. Тимар¹⁰⁶.

Между тем, в еженедельнике «ВоокзеПег» появилась статья «Венгерский роман», в которой сообщалось, что Питер Оуэн издает роман Лендела «Confrontation». Оуэн заявил: «Мы много лет просили официальное венгерское литературное агентство дать нам разрешение на публикацию этой книги. До самого последнего времени венгерские власти отрицали ее существование, несмотря на то что она широко известна венгерским читателям в форме размноженной рукописи. Я считаю Лендела достойным Нобелевской премии, крупным мировым писателем. Книга не только вскрывает пороки традиционного коммунизма, но и подчеркивает основные проблемы современной цивилизации. Я горжусь, что могу опубликовать его книгу, и я хочу тем самым защитить авторские права и интересы писателя»¹⁰⁷.

Агентство защиты авторских прав должно было отреагировать на эту публикацию в международном журнале книгоиздателей и книготорговцев. Они хотели, чтобы писатель подписал уже готовое письмо в редакцию. «Я категорически отказался», — записывает Лендел. Тогда его попросили подтвердить, что его просьба отсрочить публикацию на год, то есть до 9 июня 1973 года, осталась в силе. На это он был вынужден согласиться (23.Х.72). Он написал письмо, адресованное Агентству защиты авторских прав, в котором дословно переписал свое письмо Оуэну на немецком языке (от 9 июня 1973 года) с просьбой отложить публикацию на год, а также категорически заявил, что «впредь отказывается вести какие бы то ни было переговоры или переписку в связи с изданием „Лицом к лицу“»^108. В его дневнике записано, что ему стало известно, что «Оуэн испугался шантажирующего и провокационного письма др. Иштвана Тимара, который, прежде всего, ссылался на то, что я не дал разрешения на издание. Тимар, разумеется, не написал, что венгерская правовая практика — независимо от декларации прав человека — это запрещает, не допускает, а в некоторых случаях уголовно наказует. После этого пусть Оуэн поступает, как хочет. Я никогда не выступлю против него, не дам разрешения начать против него процесс, но ничего другого я сделать не могу» (23.Х.72).

Письмо в редакцию «Bookseller» было опубликовано за подписью Д. Кардоша как венгерского издателя Лендела. В нем действия Оуэна квалифицировались как противоправные и якобы нарушающие желание автора. В своем ответе, напечатанном в том же номере журнала, Оуэн подчеркнул, что открытая борьба писателя за публикацию романа в Венгрии, широко освещаемая в западной прессе, длилась около семи лет, их отношения с автором «основаны на взаимном доверии и уважении, и он не предпримет ничего такого, что противоречило бы желанию писателя или поставило бы его под угрозу. Однако, поскольку автор живет в Венгрии, он лишен возможности свободно высказывать свои желания и, по всей вероятности, вынужден подчиниться требованиям властей»¹⁰⁹.

О ситуации с романом Лендела была составлена специальная информация для членов Политбюро ЦК ВСРП (от 26 октября 1972 года), в которой говорилось, что «экземпляр опубликованного закрытым изданием романа попал к английскому издательству, и хотя автор, а также Агентство защиты авторских прав протестовали против намерения его опубликовать, нельзя исключить возможность, что роман „Лицом к лицу“ рано или поздно будет опубликован за границей»¹¹⁰.

С помощью этих ухищрений венгерским властям удалось лишь отсрочить выход романа на английском языке, но помешать этому они не смогли. В Англии книга вышла в октябре 1973 года. Имя переводчика — Анна Новотни (так называла себя Илона Дучинска в период подпольной работы в 30-е годы). В этом же году роман вышел в США.

Сообщения о выходе книги, рецензии на нее опубликовали многие западные газеты и журналы. Подробную статью о попытках венгерских властей помешать публикации романа в Англии, а также оценку политического и литературного значения этого произведения опубликовал журнал «Index on Censorship»¹¹¹ Роман получил высокую оценку западной критики. Джордж Стайнер писал: «После „Слепящей тьмы“ Кёстлера „Конфронтация“ Йожефа Лендела — наиболее впечатляющее художественное исследование того, что происходит с обществом и мышлением, когда радикальная утопия становится коммунистической реальностью»¹¹².

В начале 1975 года под названием «Два коммуниста» роман вышел на французском языке.

И в том же 1975 году под названием «Лицом к лицу» роман выходит на русском языке в Лондоне. Об этой книге долгое время мало кто знал. Ни писателя (возможно, книга вышла еще при его жизни), ни его правопреемников через Агентство защиты авторских прав не уведомили. Имя переводчика также не указано. Хотя на титульном листе написано: перевод с венгерского, на самом деле это перевод с английского. Об этом говорят сличение английского и русского текстов, прямые свидетельства, что переводчик не знает венгерского языка, например, не знает, как произносятся и пишутся по-русски венгерские имена и фамилии. Главного героя зовут Эндре Лассу, хотя по-русски следует писать Лашшу. Фамилия писателя на титульном листе написана почти так же, как в 30-е годы произносили на русском языке (Леньгель), хотя к тому времени установилось близкое к произношению написание этой распространенной венгерской фамилии как Лендел (или Лендьел). Роману предпослано краткое предисловие М. Геллера. Ему немного известно о писателе, о его биографии. Так, он думает, что «в 1937 году эта типичная биография европейского коммуниста прерывается ночным стуком в дверь номера гостиницы „Люкс“», поскольку многие иностранные коммунисты, действительно, жили и были арестованы там. Высоко оценивая роман, Геллер подчеркивает, что писатель видит неизбежность «повторения советского пути для всех стран, возглавляемых коммунистами», отмечает его отношение к русскому народу: «для венгерского писателя, проведшего восемнадцать лет в лагерях и ссылке, советский — не значит — русский», цитирует слова благодарности писателя русским людям в повести «С начала до конца», пишет о честности, с которой Лендел рассказывает о пережитом, о суровости, сдержанности его прозы. То, что автор продолжает жить в Венгрии, по мнению Геллера, «придает книге особую силу — силу свидетельства, подтвержденного мужеством»¹¹³.

Массовым тиражом на родине роман вышел только в 1988 году¹¹⁴. Тогда в Венгрии, как и в СССР, появилось множество книг о лагерях и сталинском терроре — «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «1984» Оруэлла, «Слепящая тьма» Кестлера, автобиографические книги многих венгров, прошедших через Гулаг с 1944 года (например, «Горькая молодость» Я. Рожаша). От романа Лендела, о котором ходили легенды, ждали новых сенсационных разоблачений, и многие были разочарованы, что ничего нового о лагерях он как бы и не поведал.

Лишь немногие критики увидели подлинное значение романа — то, что эта книга не о прошлом, а о настоящем и будущем.

В 1989 году журнал «Иностранная литература» проанонсировал публикацию романа¹¹⁵, однако, как мне сказали, по той же причине — лавина подобных публикаций, в годы перестройки захлестнувших страницы советских журналов, — главный редактор Ч. Айтматов решил роман не публиковать. В 1990 году в переводе Т. И. Воронкиной под названием «Очная ставка» он был включен в одноименный том произведений Лендела.

И здесь хотелось бы сказать о переводе названия. Оба варианта имеют право на существование. Одно из значений венгерского слова — «очная ставка». Сам писатель, как свидетельствуют его записи, имел в виду и этот следственный термин. В одном из первых упоминаний о будущем романе (16.1IХ.64) читаем: «Название или название первой главы „Очная ставка“ или „Перекрестные вопросы“». Через год (3.VIII.65) заметки к продолжению, героем которого должен был стать молодой следователь, предваряются такой записью: «Название „Допрос“. То, что название предыдущего романа „Очная ставка“ — это не беда, это, наоборот, усиление». И все же, венгерское слово более емкое. Английское название «Confrontation», безусловно, было одобрено автором. И поскольку лондонское издание было переводом с английского, переводчик, очевидно, отвергнув такие синонимы, как противостояние, противоборство, столкновение, схватка, стычка, — остановился на «Лицом к лицу». А вот что писала Э. Каман, не знавшая о существовании лондонского перевода: «Хотелось бы обратить внимание на перевод названия. Слово «Szembesítés» по-венгерски означает не только очную ставку в судебно-следственном смысле, но также и сопоставление, столкновение взглядов, позиций, нелицеприятный разговор наедине с оппонентом, другом или с самим собой. Может быть, на русском языке было бы удачнее дать название „Лицом к лицу“?»¹¹⁶

Многолетняя борьба за публикацию романа в Венгрии, попытки помешать его выходу за границей, ужесточение политического климата в стране привели к тому, что Лендел так и не закончил задуманный цикл романов. Завершающий, пятый, роман «Последние дни Баницы», действие которого должно было происходить в Венгрии в преддверии и непосредственно после 1956 года, он не написал. Остались наброски и отрывки на страницах «Записных книжек», магнитофонные пленки и несколько машинописных черновиков. В 1974 году, подводя итог своему творчеству, писатель с горечью признался: «Есть у меня роман, который теперь я уже не напишу»¹¹⁷.

Некоторое время после XX съезда КПСС он верил, хотел верить, что можно покончить с постыдным прошлым, призывал венгерскую компартию, ее руководителей прямо посмотреть в глаза преступлениям сталинизма, «очистить раны от гноя». Этого не произошло. Разочарование было медленным, мучительным. Решающим моментом стали чехословацкие события, оккупация войсками стран Варшавского договора Чехословакии и участие в этом Венгрии, несмотря на уроки 1956 года. Реакцию Лендела на эти события, на события в его стране, в СССР, в мире можно проследить по его записям. Его записные книжки, по словам Т. Кенде, — мучительная и долгая «очная ставка» с прошлым, полный разрыв с ним.

В конце жизни отец узнал, что у него рак. Однажды прогуливаясь по Бастионной аллее в крепости, он встретил друзей-писателей. Сообщив им, что если он еще долго проживет, то умрет от рака, так как в этом возрасте болезнь прогрессирует медленно, прибавил: «Я посмеюсь, если меня убьет какая-то другая болезнь, ведь когда тебе под восемьдесят, ты имеешь право умереть от многих других болезней. Мне, право, безразлично, от какой болезни я скончаюсь, ведь всё, что я хотел сказать, я в основном и в целом всё же сказал»¹¹⁸.

Особо я хотела бы сказать об отношении моего отца к России, к русскому народу. Когда он приехал в СССР, он совсем не знал русского языка. Первое время на работе и в общении говорил на венгерском или на немецком (в редакции венгерского журнала, на студии Межрабпомфильм, с товарищами по эмиграции, с венгерскими писателями). В марте 1932 года он входит в нашу семью, но и у нас все, кроме дедушки, хорошо говорили по-немецки, а со своим свояком Виктором Тоотом они могли говорить на родном языке, что было для обоих большой радостью. Постепенно отец начинает говорить по-русски, много общается с простыми людьми, когда ездит в командировки, разговаривает с соседями по квартире. Но по-настоящему он овладел русским языком лишь в лагере. Нельзя сказать, что он хорошо говорил по-русски. Он говорил с характерным венгерским акцентом и с ошибками, но поразительно чувствовал русскую литературу. В лагере он читал «Войну и мир», и о том, как много значила для него эта книга, свидетельствуют первые страницы его романа. Жаль, что его «Заметки на полях о романе Л. Толстого „Война и мир“» пока можно, кроме венгерского, прочитать только по-английски^119.

На всю жизнь отец полюбил русскую природу, Сибирь, леса, суровый Север. И если там он тосковал по родине, то в Венгрии часто возвращался к России. Его записные книжки пестрят русскими словами, написанными латинскими, иногда русскими буквами. Это то частушка, то какое-то название, то пословица или слова лагерной лексики. Записав пословицу: «Что написано пером не вырубишь топором» по-русски, он дает с десяток вариантов ее перевода на венгерский язык. Или вдруг вспоминает русское слово: чересседельник, которое встречается в «Чародее». Иногда из этих русских слов рождаются рассказы. Осенью 1959 года он записал два русских слова: «тайная милость» и варианты перевода на венгерский (28.Х), а в 1964 году этот мотив возник в «Бывших зеках». Увидев весенний красно-синий цветок, пишет, что любит его, потому что знает его имя — Иван да Марья (26.IV.61).

В записных книжках немало записей о прочитанных им книгах советских писателей: «Не хлебом единым» Дудинцева: «хорошая тема, без лакировки» (ГХ.56); «Коллеги» Аксенова: «По-моему, этот Аксенов станет большой надеждой советской литературы» (26.VI.60); «Мертвым не больно» Василя Быкова («можно назвать советским вариантом Мейлера „Голые и мертвые“», хотя слабый перевод не позволяет судить о художественных достоинствах вещи,(26.VI.60). Прочитав в одном из номеров «Огонька» рассказ Твардовского (C Твардовским в середине 30-х гг. они встречались в доме творчества в Малеевке.) «Печники», записывает: «замечательно, великолепно», а после того, как напрасно предлагал другим, сам перевел его (27.11.59). Высоко оценил фильм Г. Чухрая и написал рецензию («Под чистым небом о „Чистом небе“»)¹²⁰.

Пристально и с большим сочувствием следил отец за творчеством и судьбой А. И. Солженицына, хотя не всё у него принимал и не всегда был с ним согласен. 21 июня 1967 года он выписывает слова Солженицына из письма IV съезду Союза советских писателей, опубликованного газетой «Ле Монд». Записав об исключении Солженицына из Союза писателей, отмечает, что это произошло в Рязани, поскольку не удалось в Москве (18.ХI.69). В 1970 году был возмущен, что венгерские руководители международной организации писателей Пен-клуб осудили Солженицына, выступил на собрании венгерского Пен-клуба и подал заявление о выходе из него (ХII.15).

В 1964 году он написал статью «Кафка, Твардовский и оптимизм», в которой утверждал, что «между автором „Процесса“ и „Замка“ и автором „Теркина на том свете“ можно констатировать бесспорную связь, хотя Кафка (если бы был жив), как и Твардовский (если бы то, что я пишу, было бы написано не по-венгерски и, следовательно, дошло бы до него), резко, с обидой возражали бы против такого утверждения»¹²¹. Он не надеялся, что Твардовский узнает об этом. Но тот, оказывается, узнал. Пражский журнал «Пламен» опубликовал подробный реферат этого эссе^122. В. Лакшин 5 мая 1964 года записал о своем разговоре с Твардовским, когда тот только что прочел Кафку: «Прежде, когда мне говорили, что появилась какая-то статья в чешском журнале, где сравнивают Кафку с „Теркиным на том свете“, я смеялся. Теперь уже не смеюсь…»¹²³ Как был бы рад отец, узнав, что Твардовский не только слышал о его статье, но и согласился с ним.

Он надеялся и желал, чтобы его произведения прочитали в России. Но приехать в СССР, в страну, где его сочинения не печатают, наотрез отказывался. После 1955 года был в Москве лишь проездом, когда летом 1960 года ездил в Китай.

Йожеф Лендел умер 14 июля 1975 года. «По советским меркам из жизни ушел подлинно „диссидентский“ писатель», передали по «Свободной Европе»¹²⁴. С этого момента в Венгрии его начали представлять как одного из основателей компартии, как коммуниста, ни на минуту не усомнившегося в коммунистических идеалах. В завещании писатель запретил устраивать ему официальные похороны и выступать с речами. Это его желание во внимание не приняли. После его смерти его книги в Венгрии почти не выходили. Дневники были закрыты от исследователей. В 80-е годы писатель О. Майор начал публиковать лишь тщательно выбранные отрывки из «Записных книжек». Только в период агонии социалистического режима (1988–1989 годы) вышли сначала роман «Лицом к лицу», а затем том «Из записных книжек Йожефа Лендела. 1955–1975». Последняя книга, кроме части его дневниковых записей, включала также отрывки из сибирских тетрадей, перевод заявления на предмет реабилитации (Черновик заявления Прокурору МВО был среди бумаг, привезенных из Сибири, и утрачен. (Подлинник, выданный мне в 1993 г. в числе других документов из следственного дела, хранится в моем личном архиве.)) и первый вариант «Маленького сердитого старого господина» — «Acta Sanctorum» Хотя в Венгрии многие газеты, журналы поспешили откликнуться на дневники, это были в основном выдержки из записей. Одним из немногих, кто увидел подлинное значение дневников, эволюцию взглядов писателя, был Д. Гёмёри. Он писал в статье «Маленький сердитый антисталинист»: «Прежний идеалист и коммунист… к старости стал закоренелым антисталинистом и фанатиком реальности. В то же самое время — по экзистенциальным причинам — он вынужден был идти на тактические шаги и компромиссы, не всегда мог сказать то, что хотел, по крайней мере, публично. Но, как видно из его дневника, у него отнюдь не было иллюзий относительно функционирования постсталинистских режимов»¹²⁵.

Еще более определенно об этом пишет Т. Кенде в статье «Муки очной ставки», опубликованной к 110-летию со дня рождения писателя. Он вернулся на родину, но оставил своего героя Лашшу в Сибири, потому что, «будучи реалистом, понимал, что его возвращение на родину — подтверждающее правило исключение, что смерть была бы гораздо более близкой к жизни»¹²⁶. У Лендела оставалась «одна безнадежная попытка — сохранить веру в идеалы, составлявшие смысл его жизни, через постоянное сомнение»¹²⁷. Писателя унизили «его же собственные товарищи по партии цензурой его книги и постоянной ложью вокруг ее публикации, перешедшей в запрет терпимостью»¹²⁸. Историк подчеркивает, что даже в самый оптимистический период жизни, когда писатель еще надеялся, что с прошлым можно навсегда покончить, он не шел на принципиальные уступки. Чувствуя симпатию к части тогдашних руководителей страны, коммунистам, боровшимся с хортиз-мом, побывавшим в хортистских застенках и фашистских концлагерях руководителям нелегальной компартии, которые затем стали аппаратчиками и подверглись репрессиям в рако-шистский период (таким был Кадар и герой Лендела Баница), он пытался убедить их посмотреть в глаза прошлому, принять на себя ответственность перед историей, что, как подчеркивает Кенде, было важно и лично для писателя, ведь он пытался сохранить остатки составлявшей смысл его жизни веры. Его все более резкие записи показывают тщетность этих попыток. Стоявшие у власти коммунисты не хотели оглядываться назад, как откровенно сказал ему Кадар 14 марта 1963 года, потому речь шла об их собственных убеждениях и власти. Они понимали, что писатель призывает взглянуть в глаза правде не в связи со сталинизмом «по соседству», а с венгерским сталинизмом и венгерским 56-м годом, а это «не дозволялось даже одному из последних еще живых основателей партии». К 1968 году, продолжает Кенде, писатель пришел к выводу, что идеи, которыми он жил до сих пор, мертвы. Венгерским руководителям Лендел мешал, его высокопоставленные «товарищи», пытавшиеся то задобрить его, то подвергнуть цензуре, «предпочитали видеть его в Музее рабочего движения и (или) в колумбарии Пантеона»¹²⁹. Автор статьи пишет: «Ни при жизни, ни после смерти Йожеф Лендел был не нужен венгерским коммунистам. Он и сегодня не нужен им, потому что смысл их жизни и существования — именно в том, что они не пожелали честно покончить с прошлым, как призывал к этому Йожеф Лендел»¹³⁰.

Значение Лендела Т. Кенде видит в том, что он показал подлинную и реалистичную картину государственного социализма сталинской и постсталинской эпохи XX века и был, бесспорно, одним из наиболее достоверных хроникеров Гулага в мировой литературе. «Вершиной его творчества и венгерской прозы стал решительный разрыв с величайшей авантюрой собственной жизни, своей эпохи и товарищей по партии — бытовым и интеллектуальным сталинизмом и с советскими исправительно-трудовыми лагерями уничтожения»¹³¹.

Непростым, долгим, мучительным был путь писателя к этому решительному разрыву. «Я пессимист, потому что представления моей юности не осуществились. Гораздо хуже! Они осуществились, но в каком уродливом обличье!» — записывает он 7 апреля 1968 года. Он не снимал с себя вины за это. «Моя ли это заслуга, что я не стал активным соучастником великих злодеяний века? — писал он. — То, что не стал, потому что и не мог стать, это не заслуга, а особая удача, милость провидения, назовем как угодно. Я думаю, и я убежден: я не стал бы бьющим. Даже если бы моя судьба сложилась по-другому, и я сам не оказался бы среди избиваемых. У меня есть право так думать. Но я уже не могу утверждать, что я избежал бы той большой категории, которую, к их стыду, заклеймил великий поэт — „Преступников пособник тот, кто нем“».

Йожеф Лендел не молчал. Не его вина в том, что его не слышат.

Татьяна Лендел