Разорванный круг

ГЛАВА 11

Брянцев предпочитал ночной самолет. Прилетишь в Сибирск утром — и прямо с аэродрома на завод. В твоем распоряжении полтора часа до начала рабочего дня. Этого достаточно, чтобы посидеть в диспетчерской, ознакомиться с работой завода за время отсутствия и без помех включиться в круг неотложных вопросов, в ритм заводской жизни.

Войдя в здание заводоуправления, прямым ходом направился в диспетчерскую, единственную комнату, из которой доносились голоса. Отсюда осуществлялось непрерывное централизованное управление производством.

До Брянцева этот отдел был в загоне — сюда, почему-то уж так повелось, направляли инженеров, не проявивших себя должным образом в цехе. Брянцев поставил дело с головы на ноги, сделал отдел ведущим. На диспетчерский стул, который многие называли «электрическим стулом», потому что работа здесь была крайне беспокойная, сажал пожилых, многоопытных инженеров, которые по состоянию здоровья уже не могли вихрем носиться по цехам, зато в совершенстве знали завод и безупречно проявили себя на оперативной работе.

За диспетчерским пультом сидел бывший начальник сборочного цеха Исаев. Оттого ли, что Брянцев сам когда-то был сборщиком, или оттого, что сборка шин как бы аккумулировала в себе все производство, он считал, что люди, работавшие в этом цехе, лучше других ориентируются в цеховых взаимосвязях. Да и в самом деле: резиносмесильщики стоят у начала производства, вулканизаторщики — у его конца, а сборщики как бы занимают промежуточное место, потому что косвенно зависимы от смежников — у одних получают сырье, другим сдают полуфабрикат. Потому из четырех сменных диспетчеров трое работали сборщиками.

Увидев директора, Исаев весьма невежливо прервал на полслове разговор, положил трубку на вилку и, опережая вопросы директора, поинтересовался:

— Чем в Москве кончилось, Алексей Алексеевич?

— Вроде утряслось, — успокоил его Брянцев, поняв, что происшествия последних дней всполошили весь завод, и принялся просматривать сводку за последние сутки, из которой все было ясно как на ладони. План сто два и две десятых процента, что вполне прилично, сырья достаточно — есть и натуральный каучук, и синтетический, и сажа, можно несколько дней не звонить по телефону, не бить тревогу.

— Небось подвели вас? — продолжал допытываться Исаев, подразумевая отказ коллектива перейти на старую технологию.

Невольная улыбка тронула губы Брянцева. Никакого решительно отношения к этой акции диспетчер не имел, но так уж заведено на заводе, что каждый здесь считал себя в ответе за других.

— Наоборот, помогли, — ответил Брянцев и, чтобы не вдаваться в объяснения, перевел разговор на другую стежку: — Как тут Бушуев? Справляется?

Исаев опасливо посмотрел на директора:

— Откровенно?

— А как же иначе?

— Оперативен, вопросы решает с ходу. Если еще научится решать правильно…

— Это вы вообще или что-то конкретное имеете в виду?

— И вообще, и конкретное, — вздохнул Исаев. — Новый дом без вас заселяли, так он одну квартиру вне очереди дал, не посчитавшись с мнением завкома, Приданцеву.

Брянцев не сразу вспомнил, кто такой Приданцев, а когда вспомнил, поморщился, как от зубной боли. Это был сборщик, которого он снял с работы и которого во время его отпуска восстановил заместитель директора по кадрам Карыгин.

— Как же это могло?..

— Карыгин предложил, Бушуев поддержал. Протаранили все организации, и вот…

— Дом заселили полностью?

Кивок.

— Черт бы их побрал! — взъярился Брянцев. — Расхлебывай теперь!

При распределении квартир Брянцев строго придерживался решения общественных организаций и от этого правила не отступал. Кроме того, такой порядок избавлял его от нареканий и претензий со стороны тех, кто считал себя обойденным.

— Заварушка уже началась, Алексей Алексеевич, — со скорбной ноткой в голосе сказал Исаев. — Потекли письма. И в райком, и в горком, и даже в ЦК.

Настроение у Брянцева мгновенно испортилось. Подставлять под удар Бушуева ему никак не хотелось — главным тот не так давно, потеряет двумя-тремя такими вот непродуманными действиями авторитет, которого по-настоящему еще не нажил, непросто будет ему завоевывать расположение коллектива. А Карыгин? Этот чего лезет не в свое дело? Скользкий какой-то субъект.

Посмотрел на часы. До девяти оставался час. Немного, но все же в нескольких цехах побывать успеет. Решил было сообщить по телефону о своем приезде жене и отдернул от трубки руку — утренний сон для нее выше всяких прочих благ, от того, каков он, зависит настроение на весь день.

Едва Брянцев переступил порог подготовительного отделения, как к нему подошел Ренат Салахетдинов и забросал вопросами: что нового, удалось ли отбиться от обвинений или надо готовиться к очередным боям, очень ли напортили рабочие своим упрямством и еще что-то в этом роде. Не успел ответить Салахетдинову, как подошли другие рабочие. Мало-помалу вокруг Алексея Алексеевича образовался тесный кружок.

В отделении протекторов от него потребовал подробного отчета Фаддей Потапович Калабин. Ну как отмахнуться от человека, с которого начал свое существование общественный институт? Не зря ведь всех экскурсантов, которые приезжают на завод перенять опыт, неизменно подводят к калабинской шприц-машине и торжественно объявляют: «Началось это здесь…»

Калабин слушал директора, не отводя глаз от резины, которая, как тесто, выдавливалась из профилированного отверстия машины и мягко ложилась на роликовый транспортер. Заподозрив неладное, рванулся в сторону и привычным движением стал замерять ширину протекторной ленты.

Брянцев постоял еще немного, пока не убедился в том, что протекторы строго соответствуют заданному размеру, потоптался у ножа, резавшего ленты на куски, затем пошел к контролерам ОТК, замерявшим и взвешивавшим протекторы, и уже собрался было в цех каландров, да пришлось замедлить шаг — к нему ходко направлялся резиносмесильщик, человек на редкость кроткого нрава, но с угрожающей фамилией — Змий. Пожав руку, доверительно молвил:

— Мыслишка есть, Лексей Лексеич.

Очень хотелось Брянцеву попросить рабочего, чтоб повременил с мыслишкой до завтрашнего дня, но Змий приплелся в свой выходной, и это означало, что его гложет беспокойство. Участия в исследованиях Змий не принимал, все поглядывал, что получится у других, взвешивал, прикидывал и, похоже было, решился наконец на какое-то дельце, чтоб и свой вклад внести в общую копилку. Если так…

— Слушаю, — не совсем приветливо проронил Брянцев.

— Хочу режим смешения сократить еще на минуту и двадцать секунд.

Брянцев недоверчиво покачал головой. Режим смешения, по общему мнению, и так поджат до предела. Поинтересовался:

— А качество смеси при этом не пострадает?

— Представьте себе, даже улучшится.

— Откуда вы знаете?

Змий заговорщицки огляделся.

— Только не выдавайте меня, Лексей Лексеич, четыре ночи пробовал на свой страх и риск. Можно!

— Но это же нарушение технологии.

— Эх, Лексей Лексеич, нарушать технологию негоже, ежели ты в ней ни хрена не смыслишь. А ежели с умом…

«Новая форма оправдания нарушений, не лишенная, впрочем, здравого смысла», — подумалось Брянцеву.

— А кому не выдавать?

Змий снова огляделся по сторонам не столько из опасения, что кто-то подслушает его сообщение, сколько желая придать ему некую загадочную окраску.

— Узнает начальник цеха — житья мне не будет!

Брянцев невольно хмыкнул.

— Вы, значит, что? От начальника цеха подальше, а директора — в сообщники?

— Так, Лексей Лексеич, я же с вами чичас не как с директором завода. — В умных прищуренных глазах Змия сквозило доверие. — Я как с директором института. На вас только и надежда. Сами вы небось частенько на рисковое идете и, ежели прямиком не получается, околицей обходите.

— Ступайте к Целину, — посоветовал Брянцев. — Я позвоню ему.

Глядя вслед удалявшемуся рабочему, Брянцев думал: «А на самом деле: как должен был поступить Змий, встретив противодействие со стороны начальника? Теоретического багажа, чтобы доказать свою правоту, у него нет, а техническая интуиция развита. Проверил. Убедился. Попробуй прижми его! „Сами вы…“ Вот что такое пример вышестоящего, дурной или хороший. И очень прискорбно, если руководителя попрекают его же поступками. Это относится и к личной жизни».

До сих пор он, бывало, пробирал тех, кто пренебрегал семейными устоями. А теперь? Имеет ли он моральное право одергивать «леваков», когда у самого вот-вот произойдет семейная передряга? Каждый такой вправе будет огрызнуться: «Других учили уму-разуму, а с себя спросу…»

Дольше всего задержался Брянцев в цехе каландров. Его всегда приводило в восхищение искусство людей, которые на глазах определяли степень обрезинивания корда с точностью до сотых долей миллиметра, на глаз настраивали свои машины так, чтобы при огромной скорости прохождения кордной ткани они пропитывали все нити в отдельности и полотно в целом. На заводах, построенных в последние годы, эту задачу решали автоматы, счетные машины, приборы, вооруженные изотопами, а здесь, в Сибирске, пока что все делал человек. В молодости Брянцев считал сверхъестественным искусство дегустатора. Нальют в стакан смесь из десяти вин — и определи, какие вошли в эту смесь. Но дегустаторы ведут особый, отличный от всех образ жизни: на работу они приходят, прогулявшись по свежему воздуху, им противопоказаны перегрузки, плохое состояние и даже настроение, каждому из них дают на экспертизу не более трех марок вина за рабочий день, дабы не притупились вкусовые ощущения, наконец, им предоставляется длительный отпуск.

Какой малозначительной показалась Брянцеву эта способность дегустирования вина, когда он впервые ознакомился с работой каландровожатых! Ни особого режима, ни каких-либо привилегий нет у них и в помине. А ведь через руки каландровожатого проходят десятки тысяч метров корда. Но только ли через руки? О нет. Через душу, через сердце, через все нервные клетки.

Не может каландровожатый хорошо нести вахту, если, допустим, разругался накануне с женой, или не дали выспаться после смены дети, или теща попрекнула каким-то поступком, который в ее воображении приобрел размеры смертного греха.

Вот почему, попав в каландровый цех, Брянцев обращает внимание не на машины, хотя и состояние машин о многом говорит, а на настроение людей. Как было с Северовым? Всякий раз после схватки с тещей, навязывавшей свой метод воспитания детей — бранью и тычками, — он уходил на работу с мыслями о семейной кутерьме, и корд нет-нет получался плохо обрезиненный. А работа такая, что не зевай — за одну минуту сорок метров! Брянцев побеседовал с Северовым по душам и убедил отдать детей в детский сад. Надобность в теще отпала, в доме прочно воцарились мир и спокойствие. С той поры у Северова сбои в работе не наблюдались.

Нет, Брянцев вовсе не походил на волшебника, который творит добрые дела, оставаясь в тени. На примере Северова он так пробрал руководителей каландрового цеха на профсоюзном собрании, а затем и на партийной конференции, что спины у них были мокрые. Почему это он, директор завода, человек по горло занятый, должен налаживать отношения Северова с тещей, а не цеховые руководители? Не их ли прямая обязанность интересоваться жизнью, бытом и настроением своих рабочих?

Настроение рабочих! Кто, когда, на каком арифмометре подсчитывал этот немаловажный фактор? Не мог подсчитать и Брянцев. Не мог, но неизменно учитывал его. Он улавливал настроение человека, даже мимолетно взглянув на него. Многих эта особенность Брянцева удивляла. Большой, энергичный, с грубоватым волевым лицом и решительной походкой, он воспринимался, как олицетворение силы, как сгусток воли. Таким людям чуткость, сердечность обычно чужды.

Сегодня смену на третьем каландре принял Генрих Гольдштейн, молодой инженер, которого Брянцев заставил начать свою деятельность с места рабочего. У него, как всегда, грустные глаза и понурый вид — вынужден выполнять дело, которое не нравится. Брянцев понимает: закончил институт, готовил себя к командной должности, и вдруг на тебе — рядовой рабочий. Но именно такой путь к инженерной деятельности признавал Брянцев. Что толку от руководителя, который не умеет делать то, что делают нижестоящие? Подлинным руководителем можно считать лишь того, кто прошел все звенья производственного процесса или во всяком случае досконально изучил их специфику.

Подавленность, замкнутость, неразговорчивость Гольдштейна раздражают директора. Единственный сын, живет с родителями, дома все подано и принято, можно и перетерпеть малость. Брянцеву импонировали люди подвижные, озорные, задиристые, способные сообщить свой импульс другим. А этот?

Хотел было сделать Гольдштейну «тонизирующее вливание», как вдруг за разматывающимся рулоном корда заметил какой-то барабан с движущимися плицами явно кустарного происхождения.

— Этот барабан для ширения кордной ткани мы сами сконструировали, — объяснил Гольдштейн удивленному Брянцеву. — На сужении корда теряются, как вы знаете, миллионы рублей. Если даже всего на два сантиметра садится по ширине — и то какие убытки. А его тысячи километров.

— Кто додумался?

Гольдштейн конфузливо свесил голову, будто был уличен в чем-то постыдном.

— Каждую субботу, Генрих, докладывайте мне о результатах, — нарочито сухо потребовал Брянцев, опасаясь, что другой тон, теплый, участливый, опять побудит Гольдштейна проситься в какой-нибудь отдел или лабораторию, где работа «поинтеллигентнее».

Но молодой инженер раздумал уходить из цеха. Его захватила идея ширения корда, и осуществить ее полностью, довести изобретение до конца можно было только на рабочем месте.

— Так кто же додумался? — повторил свой вопрос Брянцев.

Гольдштейн молча обвел пальцами в воздухе широкий круг, что означало: всей бригадой.

— Скромничаете? Что ж, скромность само по себе качество похвальное, если не в ущерб делу.

В сборочном цехе Брянцев остановился у бассейна, в который погружают надутые автомобильные камеры для проверки на герметичность.

Вот из одной пошли пузырьки воздуха, и работница тотчас отбросила ее в сторону.

В цехе одни девушки. Дело это чистое, и одеты они кокетливо — пестрые блузки, брюки отнюдь не спецовочного покроя.

Завидев директора, принялись охорашиваться. Кто как. Одна быстрым, ловким движением поправила пышную прическу, другая натянула и без того плотно облегающий джемперок.

— Алексей Алексеевич, и надолго вы моего мужа запроторили? — услышал Брянцев мелодичный голос.

— Месяца на три.

— Ну, я ему!.. — подойдя, блеснула глазами женщина. — Это у Грибоедова «…любви конец, кто на три года вдаль уедет». Сейчас нормы другие.

— У каждого свои нормы. Индивидуальные, так сказать, — шутливо парировал Брянцев. — Однако я не предполагал, что в семье Кристичей нормы заниженные.

До цеха вулканизации дойти не пришлось. Ровно в девять Брянцев перешагнул порог кабинета и через несколько минут уже разговаривал с собравшимися у него людьми. Здесь были Бушуев, старший диспетчер Уваров, Целин и секретарь парткома Пилипченко, молодой, совсем недавно избранный на этот пост.

Брянцев вспомнил о квартире, отданной вне очереди плохо зарекомендовавшему себя человеку, но подавил в себе искушение немедленно выяснить обстоятельства сего деяния, поскольку от него ждали сообщения о событиях в Москве.

В дверях появился Карыгин. Опираясь на вычурную инкрустированную палку, он важно прошествовал по кабинету, важно поздоровался и не без усилия сел в кресло. У него тщательно выбритое лицо, крутой нос, тяжеловатый квадратный подбородок и большие, чуть навыкате глаза. Тяжелые глаза, проницательные, ощупывающие.

Брянцев рассказал обо всем, что произошло в комитете и в НИИРИКе, ничего не утаив и ничего не прибавив от себя, как привык рассказывать своим непосредственным помощникам.

— Вы бы объяснили им, Алексей Алексеевич, — вклинился в разговор Бушуев, — что течение реки повернуть вспять невозможно. Наши шинники предпочитают работать с ИРИСом еще и потому, что резина у нас не подгорает на промежуточных операциях. Это очень существенный фактор.

— Бывают осечки. Вот о подгорании забыл, — покаялся Брянцев.

И вдруг о московских событиях заговорили все разом. Заговорили взволнованно, хаотично. Только Карыгин многозначительно молчал, будто — так во всяком случае казалось по его виду — оставлял за собой право последнего, решающего слова.

Однако выговориться вдоволь не пришлось. Посыпались звонки из городских организаций, все в один голос просили директора приехать, доложить о положении дел.

— Приеду, дайте малость оглядеться, — неизменно отвечал Брянцев, всякий раз ловя на себе осуждающий исподлобья взгляд Карыгина. Он словно говорил, этот взгляд: «Звонят из высшей инстанции, работа, не работа — нужно поехать, отчитаться».

Ровно в десять разошлись по кабинетам — началась ежедневная оперативка по селектору. Сегодня ее вел Бушуев.

Когда Брянцев работал главным инженером, все оперативки он проводил сам. Теперь они с Бушуевым чередовались, но без внимания Брянцев его не оставлял. Стаж работы главного на заводе был невелик, и не все с ним считались, не все доверяли как специалисту. А Савелий Никифорович Гапочка — тот вообще игнорировал Бушуева, поскольку долгое время лелеял мечту стать главным и не видел кандидатуры более подходящей. Но Брянцев настоял на своем: главным будет Бушуев и никто другой. Были у этого человека качества, которые подкупали директора: честность, даже в ущерб себе, — не мешало бы, допустим, соврать, а он выкладывает всю правду, спокойнее переложить вину на другого, а он берет ее на себя, — объективность — личное отношение к тому или иному работнику не влияло на отношения производственные. Он был настойчив, но не упрям. Когда понимал, что допустил ошибку, давал задний ход, менял свое решение. И жадно тянулся к новому. Не ко всякому новому, не во имя моды. Только к тому новому, в котором видел перспективу.

Обычно мы с уважением относимся к людям, похожим на нас самих. Брянцев тоже уважал Бушуева за те качества, которые были в нем самом, и узрел в Бушуеве то, чего не узрели другие, — потенциальные возможности роста. Главный инженер ни разу не дал Брянцеву повода пожалеть о своем выборе, ни разу не подвел его. И вот первый «сюрприз». Как же получилось, что Бушуев попался на удочку и предоставил квартиру Приданцеву?

Разбирая почту, Алексей Алексеевич слушал по динамику, как Гапочка препирался с Бушуевым. Савелий Никифорович далеко не всегда безупречно выполнял свои обязанности, но великолепно выкручивался из самого сложного положения, ловко защищал себя и так же ловко сваливал вину на других. И на этот раз он в своей роли. Ночью простоял резиносмеситель, еле-еле вытянули план, но Гапочка этот вопрос старательно обходит. Весь свой пыл он сосредоточил на тех, кто подает пар, воду, вагоны.

И Брянцев не выдерживает.

— Савелий Никифорович, — говорит он в микрофон, — переверните пластинку. Эта сторона у нее заиграна до хрипоты. Объясните, не виляя, почему у Салахетдинова простоял резиносмеситель.

Грозный директорский бас подействовал на Гапочку отрезвляюще. Брянцеву врать было опасно. Все равно дознается и такую выволочку даст… Пришлось сознаться в том, что было:

— Электрик сплоховал, мотор перегрелся.

— Вот с этого и надо было начинать! — рявкнул Брянцев.

Вернулся к чтению почты. Много пишут. Многие пишут. И из всей груды писем явствует одно: не хватает шин. В ряде автохозяйств часть машин стоит на приколе, значит, многие грузы не доставлены, тысячи тонн удобрений не вывезены. А вот еще вопль: «Умоляю внеочередном выполнении наряда. Горим синим пламенем. Целиноград. Директор совхоза Чигин».

Нарушать очередность нарядов не полагается, но на этом письме Брянцев пишет в отдел сбыта: «Отгрузить в счет четвертого квартала». Он знает, что при проверке выполнения нарядов ему будет нахлобучка, может, и премии недосчитается за то, что, допустим, откуда-то не вывезли руду. Но знает и другое: с рудой ни в земле, ни под открытым небом ничего не произойдет, а вот удобрения… И попробуй доставь их в глубинки, когда развезет дороги.

Шум по селектору отвлек его от невеселых мыслей. Прислушался. На сборку браслетов поступил разреженный корд. «Этого еще не хватало».

Брянцев подтянул к себе рупор микрофона.

— Похоже, на третьем каландре увлеклись ширением корда. Проверьте барабан. Проверьте, но не отключайте.

В перепалку между сбытовиками и транспортниками Брянцев не вмешивается. Те постоянно ругаются. Сбытовики вопят, что мало вагонов, транспортники жалуются на медленную погрузку. Но что уж тут поделаешь? Задача почти неразрешимая. Грузчиков не хватает, все тянутся к квалифицированному труду. Да и в самом деле: как заставить человека грузить шины, если он хочет делать их? Записав в блокнот «Проверить проектирование механизации работ на складе», Брянцев снова погрузился в телеграммы и письма. «Эх, если бы такие письма постоянно шинники читали», — подумал с горечью. Однажды он проверил силу их воздействия — зачитал несколько кряду на рабочем собрании. И словно ток прошел по аудитории. Какие бурные выступления начались! Всем попало, ему, кстати, тоже. И за плохое качество, и за простои, и за нечеткую организацию работы. И после собрания попало. От секретаря райкома Тулупова. Отвел его в сторону и прочитал мораль по поводу того, что зря обнажил перед рабочими неполадки в народном хозяйстве, им этого знать не следует — избыток негативной информации воспитывает пессимизм.

На неправомочное нравоучение ответил резко:

— А вы напрасно полагаете, что замалчивание недостатков, которые все видят, настраивает оптимистически. К тому же директор завода не поп, чтобы одни акафисты читать. Приесться могут. О письмах таких очень полезно знать людям — они будоражат сознание, заставляют думать. Что касается неполадок, то рабочие о них знают больше, чем мы, потому что не страдают болезнью принимать желаемое за действительное. Кстати, учтите: очень опасная болезнь для руководителя.

Так и разошлись они, ни о чем не договорившись.

— У меня все! — гремит в динамике зычный голос Бушуева. — Есть еще вопросы или предложения?

— Есть, Станислав Венедиктович. — Брянцев придвигает микрофон поближе. — Товарищи, сообщаю вам положение с новой технологией. Мы лучше, чем кто-либо, знаем, что единственный безошибочный путь испытания шин — это испытание дорогой. Шины ушли на ускоренные испытания в Среднюю Азию, где, как вы понимаете, самые жесткие температурные условия. Результаты испытаний решат все. Главная наша задача — повышение ходимости. Вот на это прошу направить творческие усилия как лаборатории, так и института рабочих-исследователей. У меня все.

— Селекторное совещание окончено, — сообщает Бушуев, и в динамике слышится щелчок.

Брянцев вздыхает с облегчением — больше не придется отвечать на вопросы каждому в отдельности — и звонит секретарю с просьбой вызвать к нему Бушуева и Карыгина.

Они входят одновременно. Большой, широкоплечий, с открытым добродушным лицом Бушуев и коренастый, отягченный солидным брюшком Карыгин. Вид у него, как всегда, сосредоточенный, неприступный.

— Чью квартиру вы отдали Приданцеву? — с места в карьер обращается Брянцев к Карыгину, затоптавшемуся в поисках удобного места.

— Заварыкина, — как ни в чем не бывало отвечает Карыгин.

Лицо Брянцева сначала белеет от сдерживаемого бешенства, потом начинает наливаться кровью, а у Бушуева глаза лезут на лоб — он ничего решительно в этой сцене не понимает.

Заварыкин — лучший каландровожатый, давно работает на заводе, но жилье у него из рук вон плохое. Вернувшись из армии, построил времянку в одну комнату и до сих пор живет в ней впятером — жена, двое детей и старик отец, разбитый параличом. Брянцев побывал в этой пропитанной запахом плесени развалюхе, побывал после того, как Заварыкина назвали домовладельцем и как домовладельца отвели при распределении квартир. Отчаявшись, он хотел было уехать на другой завод, но Брянцев уговорил его потерпеть до сдачи следующего дома, твердо пообещав квартиру, по меньшей мере, из двух комнат. Не только Заварыкину пообещал, но и дал такое обязательство на собрании в цехе каландров.

Доверие рабочего человека руководитель завоевывает с немалым трудом. Обмани его один раз — больше он тебе не поверит. Брянцев свято выполнял свои обещания, выполнял, чего бы это ему ни стоило. И вдруг квартиру Заварыкина получает Приданцев. На каком основании? Кто такой Приданцев? Неплохой сборщик шин, но недавно его уличили в растрате профсоюзных взносов — в профбилете отмечал действительные суммы, а в ведомости ставил заниженные. Вынесли взыскание по профсоюзной линии, перевели на погрузку шин, хотя сборщиков не хватает, — шинник должен быть предельно честным, а какая гарантия, что, сжульничав с деньгами, Приданцев не сжульничает на сборке?

Так Приданцев и работал на погрузке, пока директор не уехал в отпуск. И вот, вернувшись, увидел его у сборочного станка. Кто восстановил? Карыгин? Почему? За какие заслуги? Вспомнил вдруг: о восстановлении Приданцева несколько раз заикалась Таисия.

Чтобы не сорваться на крик, на ругань — привычка, от которой производственнику отделаться трудно, — Брянцев посчитал до десяти. Но бешенство не прошло. Это почувствовал Карыгин, когда Брянцев напустился на него:

— Как такое взбрело вам в голову? Да вы понимаете?..

Лицо Карыгина выразило неподдельное удивление.

— Я выполнил вашу волю.

— Мою волю? Когда я ее выражал?!

— Мне звонила ваша жена, просила от вашего имени…

Брянцев растерялся: может ли быть такое? Впрочем… — Не раздумывая, набрал номер телефона своей квартиры.

— Тася, сейчас подошлю машину, приезжай, не мешкая, на завод.

— Но я… я не одета и не причесана, — в голосе Таисии Устиновны чувствовалась растерянность.

— В одиннадцать утра женщина должна быть одета и причесана! — ответил Брянцев с несвойственной ему жесткостью. Позвонил секретарю. — Пошлите машину ко мне домой.

— Мы свободны? — невозмутимо спросил Карыгин.

— Посидите, Максим Игнатьевич. Вам ведь трудно ходить, а вы будете нужны.

Карыгин часто жаловался на расширение вен, на тромбофлебит, говорил, что каждый шаг причиняет ему боль, и не раз выражал недовольство, когда кто-либо вызывал его к себе. Оттого больше ходили к нему. И главный инженер, и секретарь парткома, и председатель завкома, и даже директор. Мелочь? Вроде бы мелочь, но Карыгина сочли персоной влиятельной — не он посещает вышестоящих, а его посещают вышестоящие, стало быть, не он нуждается в них, а они в нем. Засим последовали еще более далеко идущие выводы: заводское начальство не согласно с теми, кто снял Карыгина с поста секретаря обкома, и по-прежнему видит в нем партийного лидера. И люди, которым приходилось побывать хотя бы в приемной Карыгина (он сумел отвоевать себе и приемную, и даже личную секретаршу), утвердились во мнении, что Карыгин — сила, Карыгин — тот человек, позиция которого в спорных вопросах является решающей.

Чтобы не терять времени, Бушуев стал рассказывать директору о положении на участке сборки новых шин «РС» со съемным протектором.

Это было детище конструкторов ярославского завода. Обычные шины чаще всего выходят из строя потому, что изнашивается беговая часть — шина, как говорят, «лысеет», хотя каркас при этом остается целым, его еще можно гонять и гонять. Ярославцы решили делать каркас отдельно, а протектор — отдельно и потом заменять его подобно тому, как на ботинках с хорошим верхом меняют подошву.

Поглощенный своими мыслями, Брянцев слушал Бушуева вроде бы рассеянно, но, когда тот замолкал, думая, что слова его повисают в воздухе, Брянцев движением руки давал понять, что все слышит и во все вникает.

Вошла Таисия Устиновна, чуть растерянная, настороженная, на ходу запахивая пальто, из-под которого виднелся домашний халат.

— Садись, — сказал Брянцев тоном, не предвещавшим ничего хорошего, и с места в карьер потребовал: — Скажи, о чем ты просила от моего имени Максима Игнатьевича.

— Я?.. От твоего имени?.. — невинно пролепетала Таисия Устиновна. — Я просто напомнила, что пора бы дать квартиру многосемейному человеку. Он живет у тещи…

— …у тещи в четырехкомнатном доме, да еще с флигелем, который сдается внаем! — загремел Брянцев, зверея.

Карыгин вытянул руку, как школьник в классе у строгого учителя.

— Простите, Таисия Устиновна, вы не просто просили, вы сказали, что таково желание Алексея Алексеевича, которое он не успел мне высказать, поскольку срочно уехал.

Бушуев привстал было, чтобы уйти, — не хотелось ему присутствовать при этой сцене, но Брянцев жестом усадил его. В Бушуеве он видел фигуру далеко не ординарную — всю войну провел в истребительной авиации, дважды был сбит, дважды падал на вражеской территории и дважды возвращался в строй, — пусть узнает истину и сделает свои выводы.

— Я не ссылалась на тебя… — неубедительно оправдывалась Таисия Устиновна.

— О женщины, вам имя — вероломство!.. — патетически произнес Карыгин раскатистым тенорком. Поднявшись, добавил: — Вот что, дорогие супруги, надеюсь, вы без моего участия разберетесь во всех неясностях. Мужья склонны верить женам, но, слово коммуниста, я воспроизвел сказанное Таисией Устиновной со стенографической точностью.

Опираясь на палку, Карыгин с видом победителя, покидающего поле сражения, зашагал к двери. Вслед за ним устремился Бушуев.

Как только дверь в кабинете закрылась, Таисия Устиновна запричитала, с трудом сдерживая себя, чтоб не разрыдаться.

— Порядочные мужья прежде всего домой заезжают, хотя бы ради приличия. А ты… От чужих людей узнаю, что приехал… И вместо того чтобы… — Конец фразы не последовал. — Вытащил меня сюда, как на судебное разбирательство! Еще народных заседателей пригласил бы!..

Не ведала Таисия Устиновна, какой болезненный удар нанесла мужу. Конечно же, он должен был заехать домой. Должен был, но не смог пересилить себя, освободиться от того состояния души, который увез, расставшись с Лелей.

— Восстановление Приданцева на работе тоже ты провернула?

Это подозрение шевельнулось у Брянцева раньше, но он не хотел допытываться при Бушуеве.

Таисия Устиновна предпочла отмолчаться.

— Слушай, Тася, на каком основании ты суешь нос в мои служебные дела? — Брянцев нервно зашагал по кабинету. — Неужели тебе не понятно, что подводишь меня? И что тобой движет? Бабье сострадание? Или тщеславие? Продемонстрировать прилипшим к тебе кумушкам, что ты влияешь на мужа и добиваешься своего? — А в мозгу вспыхнуло: «Вот и появился внешне достойный повод расстаться. Достойный? — сразу же обуздал себя. — Внешне — да, а по сути — гадкий. Не надо так».

В приемной кто-то шумел. Брянцев прислушался — не Заварыкин ли? Встречаться с ним никак не хотелось. Что говорить ему? Опять пообещать квартиру? Через три месяца будет готов новый дом, в хорошем месте, на набережной, но Заварыкин никаким посулам больше не поверит. Уйдет с завода, унесет с собой неверие в справедливость и обиду, которая долго не забудется. Нет, к счастью, голос не заварыкинский.

Брянцев позвонил секретарю.

— Шофера ко мне.

Появившемуся Василию Афанасьевичу наказал отвезти Таисию Устиновну в поселок «Самстрой» к Заварыкину, куда ездили весной. Забыл, каком дом? Там каждый подскажет.

— Это зачем? — запротестовала Таисия Устиновна.

— Посмотришь, в каких условиях живут люди, у которых по твоей милости отобрали квартиру, может, совесть проснется.

— Там грязь непролазная, — урезонивающе проговорил обычно безропотный шофер, бросив на директора укоризненный взгляд в надежде образумить его. — Машина забуксует.

— Довезете до спуска, а дальше — что делать? — пройдется ножками. Там, кстати, рукой подать.

— Но Таисия Устиновна в туфлях, — снова возразил шофер.

— Это не страшно.

Когда за Василием Афанасьевичем захлопнулась дверь, Брянцев примирительно похлопал жену по плечу.

— Ну что приуныла? Ничего, мы эту ошибку исправим. Езжай!

Трудная должность директора требует не только способности не терять самообладания в сложных обстоятельствах, но и умения мгновенно переключаться с одного вопроса на другой. Появился посетитель — изволь быть вежливым и предупредительным, даже если ты до предела раздражен. Искусство это дается не сразу, особенно людям с горячим темпераментом. Приобретается оно длительной тренировкой.

Вулканизаторщика Каёлу Брянцев принял так, будто с нетерпением ждал его.

Старый вулканизационный цех самый неоснащенный на заводе. Механизации он поддавался с трудом, к тому же здесь постоянно была высокая температура, отчего даже зимой рабочие ходили полураздетые. Не удивительно, что большинство предложений, которые они вносили, касалось условий труда. Должно быть, и этот пришел с тем же.

Каёла навис над столом директора, как утес. Лицо у него — и нос, и лоб, и даже подбородок — как у много битого боксера — в шрамах и колдобинах, а глаза с мудрой лукавинкой. Он — один из самых активных исследователей и, собираясь на пенсию, старается выдать все, что накопилось за годы работы.

В приемной Брянцева к моменту его появления сидело человек восемь сотрудников заводоуправления. Каёла понимал, что директор не может уделить ему достаточно времени для разговора, и приступил к делу без всякой преамбулы.

— Положение вот какое, Лексей Лексеич. — Расстелив на столе замусоленный чертеж автоклава, рабочий ткнул пальцем в один из узлов. — Сюда десять пресс-форм заходит с покрышками и еще двести миллиметров свободного места остается. А вся форма — четыреста по толщине. Значица, надо еще двести выкроить, чтоб одиннадцатую запихнуть. Лишняя пресс-форма — это, считай, производительность каждой камеры на десять процентов поднимется. Понимашь? Разве не стоит овчинка выделки?

Много повидал Каёла на своем веку директоров, называл всех их на «ты», но по разным причинам: одних — оттого что не уважал и за несоответствие своему посту считал «временщиками», других — по причине личной неприязни, а вот Брянцева — от испытываемой к нему нежности, как к своему, доморощенному руководителю.

— Понимашь! — намекая на фамильярность, передразнил его Брянцев, но, поглощенный своими мыслями, Каёла пропустил подначку мимо ушей.

— Так вот я спрашиваю: где еще двести взять? — Он уставился на директора, предоставив тому возможность подумать. Не получив ответа, продолжил: — Вот плунжер, на который мы эти пресс-формы грузим, вернее, гнездо, куда он садится. Как соображаешь? Можно его углубить?

— Гнездо инженеры рассчитывали, не с потолка же они такую толщину установили.

— А мне сдается, с потолка. — Вулканизаторщик для весомости кашлянул. — Взяли про всякий случай десятикратный запас прочности. Старые инженеры как оборудование рассчитывали? На дураков. А мы-то с той поры небось поумнели. Поумнели, Лексей Лексеич?

Только сейчас Брянцев заметил, что рабочий чуть навеселе. Не то от радости, что полезная задумка в голову пришла, не то для храбрости. Но на нем хороший костюм и свежая рубашка — стало быть, жертвует своим выходным и делать ему в таком случае замечание не стоит.

— Так вот смотри, — продолжал Каёла, весело поблескивая глазами. — Ежели плунжер опустить на двести миллиметров, самое как раз для лишней формы место появится. А гнезду на мой глаз прочности хватит. А на твой как?

Брянцев и впрямь почувствовал себя тем дураком, на которых рассчитано оборудование. Не один раз вовлекал он людей на поиски увеличения производительности автоклавов, но шли они, как ни странно, не по пути конструктивных изменений, а по пути ускорения процесса: вводили в резину различные химические добавки, заменяли воду перегретым паром, поднимали давление. Но изменить размеры агрегата — до этого никто не додумался. Почему? Считали их каноническими? Да, безусловно. А Каёла вот, то ли по причине незнания технических расчетов, то ли благодаря природной смекалке, додумался. Надо, естественно, конструкторам все просчитать, но Брянцев уже чувствовал, что Каёла прав.

— С начальником цеха говорил? — осведомился он.

— Виляет. Боится, наверно.

— А с Целиным?

— Что Целин? Нет у нас сейчас Целина. Был и весь вышел. Как улитка, в себя спрятался с перепугу.

Сняв трубку, Брянцев вызвал Целина к себе.

— Слушайте, милорд, — сказал с дурашливой серьезностью, когда тот появился в кабинете, — как у вас с селезенкой?

— С селезенкой? С моей?

— О своей я бы у вас не спрашивал. Когда-то считалось, что сплин — следствие заболевания селезенки, причем заболевание сугубо аристократическое. Откуда же оно у вас? Встряхнитесь, Илья Михайлович! — И уже серьезно: — Займитесь Каёлой. Поручите срочно сделать расчет и доложите мне.

Не очень дружелюбно взглянув на директора, Целин взял чертеж и ушел, прихватив с собой рабочего.

Брянцев посидел, откинув голову на спинку кресла, и вызвал начальника хозяйственного отдела.

Молодой, с виду энергичный мужчина приниженным видом своим демонстрировал полную готовность выполнить распоряжение директора, какое бы оно ни было.

— Грузовик с двумя ведущими найдется? Вездеход.

— Найдется.

— Грузчики? Четыре человека.

— Будут.

— В таком случае езжайте вот по этому адресу, погрузите все имущество, жильцов и — ко мне на квартиру.

— К вам? На квартиру? — недоуменно выпятил глаза начальник АХО. — Как это понять, извините?

— Так, как я сказал.

— Значит… на квартиру… на вашу…

— Именно.

Начальник АХО вышел с поднятыми от удивления плечами. Мотивов распоряжения он, естественно, не понял, ясно было лишь, кого и куда перевозить.

В это самое время Бушуев расхаживал по кабинету Карыгина и старался разобраться в том, что же все-таки произошло с предоставлением квартиры Приданцеву.

— Да поймите, — внушал Карыгин. — Вы присутствовали на плохо отрепетированном семейном спектакле — партнеры не сыгрались.

— Пока мне понятно, Максим Игнатьевич, что в этой истории я играл незавидную роль пешки, — приглушая раздражение, ответствовал Бушуев. — А режиссура спектакля чья? Вы у нас ясновидец. Можете объяснить?

— В данном случае актер и режиссер — одно лицо — Алексей Алексеевич. — Пальцы карыгинской руки, лежавшей на подлокотнике кресла, сжимались и разжимались, как щупальца морского животного. — Он и сыграл, и подыграл, и разыграл.

— Не верю! — твердо проговорил Бушуев. Остановившись, посмотрел на Карыгина критическим взглядом.

Тот театрально вздохнул, в прорезях его полуприкрытых глаз метнулся снисходительный смешок.

— Эх, Станислав Венедиктович, как же вы неискушены во всякого рода хитросплетениях и легковерны! Но меня не проведешь. Я вижу людей насквозь. На тех постах, что я занимал, требовались исключительная проницательность и умение смотреть в корень. Так что искренне советую: не хлопайте ушами, постигайте науку жизни.