Разорванный круг

ГЛАВА 30

Дни, небогатые событиями, очень похожи один на другой, и трудно бывает восстановить в памяти, чем отличалась минувшая среда от четверга, а пятница — от понедельника. Но этот день Брянцеву запомнился надолго. Он начался с неожиданностей и неожиданностями закончился.

Первым в кабинет с торжественно-загадочным выражением лица появился Илья Михайлович Целин.

«Опять что-то новое принес, — решил Брянцев, делая вид, что углубился в бумагу. — Ну, пусть сам выкладывает. А то привык, как фокусник, что одно его появление вызывает повышенный интерес».

Целин покружил по кабинету, приглядываясь к Брянцеву, — изучал настроение, ждал вопросов. Но терпения у него хватило не больше, чем на две минуты.

— Собираюсь в одну авантюру втравить вас, Алексей Алексеевич, — Целин уселся в кресло, чтобы увереннее чувствовать себя.

— Еще с антистарителем не выпутались.

— А как бы вы хотели? В творческом коллективе ступенчатости быть не должно, тем более, когда проблем множество. По ступенькам шагать — жизни не хватит.

Брянцеву было не до проблем. Пошел девятый день, как он вернулся из Симферополя, а от Лели ни звука, и он никак не мог освободиться от чувства тревоги.

— Так что же — проблема или авантюра? — с полным безразличием осведомился он.

Губы Целина тронула загадочная улыбка.

— Авантюрная проблема. Но… со смыслом. И вопреки многим установившимся представлениям.

— О, это уже пахнет дракой! — оживился Алексей Алексеевич. — Резко отодвинул папку с бумагами. — Я весь внимание.

Однако Целин не торопился. Посапывал, покряхтывал, оглядывался по сторонам, словно проверял, не подслушивает ли их кто, и заговорил лишь тогда, когда заметил, что у Брянцева иссякло терпение.

— Я тут одну шину запустил на стендовые испытания. На принципиально новой основе, — с загадочной миной произнес он.

— Без резины, что ли? — язвительно поддел Брянцев, раздраженный целиновской медлительностью.

Илья Михайлович сразу помрачнел.

— Ну, ну, — подбодрил его Брянцев.

Не очень хотелось Целину раскрывать все свои карты до завершения эксперимента, а теперь, когда он натолкнулся на холодный прием, и вовсе расхотелось.

— Секретничаете все, — снова уколол его Брянцев. — Дорого нам обошлись ваши секреты, Илья Михайлович. Ярославцы давно испытали бы ИРИС-1, если бы знали его состав.

Упреки подобного рода Целин выслушивал от Брянцева не раз, и они изрядно надоели ему.

— Хватит шпынять меня одним и тем же, если больше шпынять нечем! — огрызнулся он, исторгнув из-под бровей две молнии. — Стоит только рассекретить — заграница мигом уворует! Они там ушлые, не то что наши недотепы. Мимо самородка пройдут и нагнуться не соизволят, ногой оттолкнут.

— Ладно. Хватит философии. Ближе к делу.

— Мы с Кристичем втихаря одну опытную шину изготовили, — уже миролюбиво продолжал Целин. — Но состав держим в секрете, пока не запатентуем. На стенд поставили. Сколько обычно на стенде держатся шины? Пять-шесть суток? А наша — десять!

— Что-о?

— Десять! — Целин был несказанно доволен произведенным эффектом. — И еще не думает разрушаться.

— В таком случае, зачем я вам нужен?

— На испытателей цыкнуть надо. Взбунтовались. Снимай, говорят, свое чертово колесо! У них ведь план, в штуках. Пора третью ставить, а эта все катается! — Целин заливисто рассмеялся.

Брянцев выполнил просьбу. Позвонил испытателям по телефону, сказал несколько увесистых слов, и Целин ушел успокоенный.

Чуть позже появился Василий Афанасьевич, принес то самое письмо от Лели, которое Брянцев не чаял получить.

Короткое письмо, но нежное и бодрое. Нежности поверил, в бодрости усомнился. В письмах Леля умела бодриться. В конце трогательная приписка: «Прости, что испортила встречу. Сдали нервы».

Алексей Алексеевич долго вышагивал по кабинету. Сколько раз представлял он себе разговор с женой, представлял со всеми возможными подробностями, с вопросами и ответами, со слезами и утешениями, порой настолько реально, словно разговор этот уже состоялся. И все же в те минуты, когда он думал о будущем объяснении, то внутренне холодел. Как переживет Таисия разрыв, как воспримет потерю привилегий, которые дает положение жены директора, чем заполнит свою жизнь? И не ляжет ли этот поступок на его совесть таким тяжелым грузом, что омрачит счастье с Лелей?

Как на грех, Таисия Устиновна день ото дня становилась все внимательнее, заботливее, предупредительнее. Даже в голосе ее, низком, грубоватом, все чаще прорезывались ласковые нотки. На нее не за что было даже рассердиться, и Алексею Алексеевичу становилось тяжко при мысли, что в конце концов придется сразить ее беспощадным сообщением.

Заводить этот разговор загодя, до того, как представится реальная возможность положить конец их отношениям, было ни к чему — совместная жизнь в одной комнате стала бы тогда обоюдной пыткой, — но и тянуть эту лямку было не менее мучительно. Спасало только то, что виделись они очень мало — утром, когда он торопился на работу, да поздно вечером, когда возвращался домой. Даже в воскресенье они не оставались подолгу вдвоем. Алексей Алексеевич часто без особой надобности уходил проверять, как идет ремонт агрегатов, присутствовал при запуске цехов в ночь на понедельник.

Однажды, когда он возвращался домой позже обычного — было уже за двенадцать ночи, шофер, человек в общем-то достаточно тактичный, ошеломил неожиданным вопросом:

— У вас эта, что в Москве, как: просто для приятного времяпровождения или… с расчетом на будущее?

Брянцева повело от столь беспощадной прямолинейности. От Василия Афанасьевича он такого не ожидал и потому не сразу нашелся, что сказать. Полюбопытствовал только:

— А почему вас это беспокоит?

— Да так, по-человечески, — уклончиво ответил Василий Афанасьевич и добавил уже определеннее: — Нельзя без конца меж двух берегов плавать. Надо к какому-то одному причаливать…

«Глас народа — глас божий, — мысленно произнес Брянцев. — Давно пора».

Василий Афанасьевич долго ждал, что же в конце концов ответит ему шеф, но так и не дождался.

— Знаете что, Алексей Алексеевич, подберите себе кого другого письма получать, — сердито сказал Василий Афанасьевич и тут же, устыдившись несвойственной ему резкости, добавил в оправдание: — Кто-то пронюхал, что я для вас письма получаю. Не хотелось говорить, но… Одно письмо выдернули.

— Как это — выдернули? Откуда его могли выдернуть? Что-то тут…

— А вот представьте себе. Мне девушка на почте сказала, что выдала по доверенности какому-то Харахардину.

— Ха-ра-хардину? Кто он такой? — Брянцев не на шутку встревожился. — А когда это было?

— Кто такой — не знаю, а когда? Незадолго до вашей рекогносцировки в Симферополь.

Брянцев чертыхнулся. Вот, значит, что случилось с письмом, в котором Леля сообщала о переходе в другой институт и звала его хоть на день в Симферополь. Мучительно было думать, что кто-то чужой читал письмо и что сделано это неспроста, не из пустого любопытства. Что-то тут крылось. Но что?

Дома — опять неожиданность: празднично накрытый стол. Салат, марокканские сардины, морской гребешок, пухлый пирог с капустой, любимое его кушанье, графинчик с водкой, настоянной на апельсиновых корочках, бутылка вина. А в центре стола — астры.

— Именинник ведь ты сегодня, Алеша, — ответила Таисия Устиновна на вопрошающий взгляд и заулыбалась, довольная тем, что приятно поразила мужа.

Такая внимательность была для Алексея Алексеевича внове. Никогда его день рождения не отмечался, и только отец, бывало, напоминал о нем поздравительными телеграммами, если не забывал.

Но более всего удивила бутылка вина. Жена вино никогда не покупала, потому что в сортах не разбиралась, это делал он сам. Повернул бутылку к себе, чтобы разглядеть марку. Раздорское, розлива новочеркасских подвалов.

Не знала Таисия Устиновна, какую бурю в душе мужа вызвало это вино. Алексей Алексеевич налил бокал, посмотрел на свет, оценил прозрачность, отхлебнул глоток, как это делают опытные дегустаторы. То самое натуральное слабенькое терпкое вино с тонким букетом, которое когда-то понравилось Леле, и в голове завертелся хаос из обрывков воспоминаний, далеких и близких, вызван такую сумятицу чувств, что за несколько мгновений он испытал и злость на себя, и стыд перед Лелей, и боль за Таисию. Но острее всего было отчаяние от мысли, что вот так, все откладывая и откладывая объяснение с женой, выбирая удобный момент для разрыва, истощит душевные силы и не сможет сделать решительного шага.

Не размышляя более, не взвешивая, не колеблясь, он произнес те самые слова, которые давно собирался произнести, и удивился тому, как легко они дались:

— Тася, нам придется расстаться. Я… Не могу я больше жить с тобой…

Лицо Таисии Устиновны напряглось и окаменело, в складках губ, в ямке подбородка проступила и залегла бледность. Она уставилась на мужа, но глаза ее ничего не выражали и, казалось, ничего не видели. Алексею Алексеевичу стало не по себе. Он ждал вспышки гнева, слез, упреков, но только не этого страшного оцепенения, когда не поймешь, что думает человек и что предпримет в следующее мгновение.

Таисия Устиновна пошевелила губами, пытаясь что-то сказать, но безуспешно — только какие-то звуки, похожие на клекот, вырвались у нее. Прижала руку к груди.

— Как же так?.. За что… мне такое?..

Вот к этому вопросу Алексей Алексеевич готов не был. К любому другому, но не к этому. Действительно ведь: за что? Она не изменилась, нет, она оставалась такой, какой была, элементарной, меркантильной, незадачливой, всецело обеспокоенной только домашними заботами — вкусной едой, чистотой да порядком в доме. И в развитии своем она застряла где-то на шестнадцати годах и продолжала пребывать в этом блаженном возрасте. В ту пору, когда сам был юнцом, ее инфантильность умиляла, а с годами стала вызывать раздражение и отстранять. Раздражали и ее грубость, резкость, категоричность и апломб, с которым изрекала прописные истины. Пытался увещевать, наставлять — какое там! Всякое замечание вызывало у Таисии Устиновны отрицательную реакцию и лишь распаляло ее.

— Чужие мы с тобой… — только и смог произнести он.

— Это ты очужел…

Алексей Алексеевич потупился. Возражать против правды было трудно, но и брать всю вину на себя не хотелось.

— Мы всегда были чужими, — повторил он, подавив глубокий вздох. — Разве у нас с тобой семья? Нет, Тася, нет. Жалкое подобие семьи, нелепое тягостное сосуществование, надолго затянувшаяся принудиловка. Жизнь кощунственно, зло подшутила над нами. И хватит тянуть эту обоюдную лямку.

Таисия Устиновна поводила по комнате тоскливым, потерянным взглядом, не зная, как вести себя, что говорить, и наконец:

— Об этом надо было думать раньше… Это надо было делать раньше… А теперь… Что мне теперь?.. — Глаза Таисии Устиновны все еще смотрели отсутствующе, незряче.

Алексею Алексеевичу стало жаль ее. А разве она не права? Ошибки молодости надо исправлять в молодости, а не тянуть до зрелого возраста. Раньше ей проще было бы устроить свою судьбу. Не просто, однако ж проще.

— Странно получается в жизни, — с сиротливой беззащитностью запричитала Таисия Устиновна после тягостного для обоих молчания. — Идут люди по одной дорожке, не оглядываются, а спохватятся — и видят: по разным дорогам пошли. И уже так далеко друг от друга, что зови — не дозовешься, кричи — не докричишься… Но я, между прочим, той же дорогой иду. Это ты отбился, в другую сторону повернул…

Алексей Алексеевич сжал руками голову — им овладело какое-то лихорадочное состояние.

— Но мог же я, предположим, умереть! — бросил невпопад, опрометчиво.

Глаза Таисии Устиновны вдруг стали видящими и ненавидящими, и черты лица обрели жесткость, решительность.

— Мне было бы легче, если б ты умер! Легче быть вдовой, чем… разведенкой! Легче! Сраму не было б! И все-таки… пенсия… — Таисия Устиновна запнулась, поняв, что сказала лишнее, даже постыдное.

«Ага! Такой выход устроил бы больше. Да-а, вот и вскрылся человек, — позлорадствовал Алексей Алексеевич. — А я-то мучился… Во имя чего?..» — мысленно упрекнул себя, но сказал другое:

— Я буду помогать тебе.

Таисия Устиновна язвительно фыркнула.

— Откупиться хочешь? Знаем мы, бабы, цену посула сгоряча… Мне ведь еще родителям помогать надо и племяннику. Без стипендии он…

Этот переход от лирико-драматических переживаний к практическим рассуждениям окончательно притупил душевную боль у Алексея Алексеевича.

— Уточним в другой раз, — холодно молвил он. И добавил: — Что касается мебели — я ведь знаю — для тебя это не последнее дело, — забирай все.

Таисия Устиновна облегченно кивнула, но было видно, что ей не терпелось выяснить еще кое-что.

— Ну, смелей, смелей, — пришел ей на выручку Алексей Алексеевич. — Недомолвки, сомнения… Не стоит. Давай напрямик, без дипломатических соображений.

— Сберкнижки как? — Сказала и замерла.

Алексею Алексеевичу стало противно до омерзения. Создавал в воображении препятствия, которых в действительности не было, приносил в жертву и себя, и Лелю, так глупо растратил годы, во всяком случае, последние три года. Это немного для юности, когда все впереди, а для его возраста… Грустно и обидно тратить вторую половину жизни на то, чтобы исправить ошибки первой половины.

— Что сберегла, то твое, — ответил он, невольно подумав, что жену лучше узнаешь не тогда, когда живешь с ней, а когда расходишься.

Таисия Устиновна сразу помягчела.

— Как же ты один будешь? Другие мужчины и сготовить умеют, и брюки погладить, а ты…

— Ну, прежде всего, я не такой уж беспомощный. А потом… Почему ты решила, что я останусь бобылем? — Алексею Алексеевичу хотелось разрубить этот узел одним махом.

Ответ явно озадачил Таисию Устиновну.

— Да ты так себя вел… будто ты… будто тебе… уже никто не нужен.

— Друг мне нужен! Душа нужна! Человек рядом! — простонал Алексей Алексеевич.

— Небось уже нашел… душу? — лицо Таисии Устиновны снова приняло злобное выражение, складка рта до неузнаваемости исказилась.

— Нашел!

— Никак, лет восемнадцати?

— Зачем? Нашего возраста.

— Здесь?

— Нет.

Вот тут-то Таисию Устиновну прорвало.

— Так вот почему ты так в командировки рвался! — вскричала она. — А я-то дура сокрушалась: заработался Алеша, света божьего не видит!.. Нет, голубчик, это тебе так не пройдет! Никуда я отсюда не уйду и никуда тебя одного пускать не буду. Ты забыл, что я тебе жизнь спасла? Что ты в долгу неоплатном?!

Поворот был настолько крутой, что Алексей Алексеевич оторопел. Он смотрел на искаженное гневом лицо, грубое, мужеподобное, и думал только об одном: не нагрубить, не уподобиться ей. В темном тоннеле, по которому он так долго брел, наконец показался свет. Это самое главное, ради этого можно кое-что и перетерпеть.

Но не удержался:

— За свою жизнь я тебе полжизни отдал! Надо же и себе что-то оставить!

— Оставить?! Брак, по-твоему, что, игрушка? — кидала гневные слова Таисия Устиновна. — Женился — значит, до гроба! Не то я тебя в бараний рог согну! Перед всем народом ославлю! На всю жизнь с клеймом потаскуна останешься! Ишь, что вынашивал за моей спиной, негодяй, тварюга проклятая! Ни стыда, ни совести!.. Любовь у него… В эти-то годы! Кто поверит! Сорок ведь! Со-рок!.. И она-то… Хороша, видать. Женатого мужика окрутила. Знаем мы таких шлюх! Ловят да обвораживают до баб падких, вроде тебя!..

Алексей Алексеевич постоял в оторопелом молчании и, схватив портфель, выскочил вон.

Не удержались слезы в глазах Таисии Устиновны, выкатились, упали на сложенные на коленях руки.