Разорванный круг

ГЛАВА 20

Много ли человеку надо в тяжелую минуту? Не очень. Протяни ему вовремя руку, дай дружеский совет, посочувствуй хотя бы — и все неразрешимое уже видится разрешимым, и все трудное — легким.

Брянцев вышел от Шеповалова в том приподнятом настроении, когда и неприступные горы могут показаться невысокими холмами. Нашелся-таки человек, который вошел в его положение и поддержал.

Кутузовский проспект был залит непривычным зеленоватым светом новых фонарей, окна верхних этажей высотного здания на Смоленской площади еще багровели огнями заката.

Остановившись на пешеходной части моста через Москву-реку, залюбовался речными трамваями, что скользили по застывшей водной глади, отражением освещенных окон прибрежных зданий и огнями пробегавших поездов метро на отдаленном мосту.

Ему казалось, что он воспринимает только тихую красоту уходящего в ночь города и ничего больше, как вдруг из глубин подсознания вынырнуло определение любви: «Любовь — это чувство, не требующее взамен ничего, кроме любви».

Повторив фразу вслух, поразился ей как открытию. Из конкретного случая — обобщающая истина: «…не требующее взамен ничего, кроме любви». Леля, Леночка, Еленка, Ленок. Она никогда не требовала от него ничего, кроме любви…

Было уже поздно, когда он с мальчишеским проворством взбежал на четвертый этаж. Нажав кнопку звонка, не отпускал ее, пока дверь не открылась. Леля охнула, рванулась навстречу, обхватила его шею руками и застыла, глядя на долгожданно-неожиданного пришельца ошалело-радостным взглядом. Ни за что не понял бы этого взгляда Алексей Алексеевич, не прочитай он дневника.

— Ну что ты, Ленок, смотришь на меня, как на воскресшего из мертвых, — проговорил с наигранным недоумением. — Для нас с тобой ясно: мы неистребимы!

У Лели повлажнели глаза, но она тотчас овладела собой и, подхватив корзину, потащила ее в кухню.

— О, какая прелесть! — донеслось до него оттуда.

Позднее, когда они уже сидели в обнимку, тесно прижавшись друг к другу, Леля призналась:

— Ты знаешь, Алеша, у меня было такое чувство, что ты ушел прошлый раз навсегда, что нас больше не существует… С этим чувством я жила последнее время. Удивительно. Прежде ты постоянно присутствовал рядом, порой мне даже казалось: достаточно протянуть руку — и вот ты. А тут вдруг… Не стало… Это было страшно…

Алексей Алексеевич понимал: сейчас ему нельзя ограничиться обычными заверениями, что скоро они соединят свои жизни. На этот раз он должен сказать что-то определенное и достаточно убедительное. И он завел рекогносцировочный разговор о том, где они будут жить. Поскольку Сибирск исключался, Москва — тоже, осядут на Украине или на Волге или в Азербайджане, словом, там, где есть шинный завод.

Они выбирали географическую точку своего местожительства так тщательно, будто для этого им был отведен только сегодняшний вечер.

Леля склонялась к Днепропетровску, где много высших учебных заведений, у Валерки после окончания школы будет возможность выбора — это событие не за горами, осталось два года, Алексея Алексеевича больше привлекал Волжск — там первоклассный, самый современный завод, но с доводами Лели нельзя было не согласиться.

— Ты что, решил окончательно? — осторожно, еще не веря, что это событие не за горами, спросила Леля.

— Да, возвращаюсь в Сибирск, подыскиваю комнату и — с повинной в райком.

— Ох, Алеша!..

Алексей Алексеевич так и не понял, чего больше было в этом возгласе: радости или тревоги.

Утром, в самый разгар сказочного пиршества, когда на столе в кухне уже выросла целая гора ярко-красных рачьих панцирей, приехал из пионерского лагеря Валерка. Загоревший, исхудавший («На чем только штаны держатся!» — сокрушалась Леля), он был несказанно доволен тем, что удалось вырваться в Москву. Чмокнув в щеку мать, протянул свою тонкую руку Алексею Алексеевичу.

— Я только до вечера. Приехали с завхозом купить кое-что для фотокружка. Ну и в пылищу на проселке попали. Пошел откисать. — Уже из ванной крикнул: — Обо мне не забудьте! Хоть парочку оставьте!

«Не пойду в институт, — решила Леля. — У меня переработка, позвоню, предупрежу…»

Схватив сумку, она отправилась в гастроном.

— Как твои музыкальные дела? — спросил Алексей Алексеевич Валерку через приоткрытую дверь, хотя знал от Лели, что он бросил училище, решив, что нет таланта.

— Так же, как и марки, — беззаботно ответил Валерка.

— Терпения не хватает?

— Увлечения.

— Довод важный. Не лепись к делу, которое тебе двоюродное.

Валерка не отличался постоянством интересов. Он переболел всеми мальчишескими увлечениями: коллекционировал спичечные коробки, марки, открытки, перья, писал стихи, занимался авиамоделизмом, но быстро ко всему остывал. В шестом классе, вбив себе в голову, что станет дирижером, накупил долгоиграющих пластинок опер и балетов и, слушая музыку, часами дирижировал. Для этой торжественной церемонии он непременно надевал белую рубашку, манжеты которой должны были выглядывать из-под рукавов пиджака, и галстук. Даже палочку дирижерскую завел, причем не простую, а выточенную из кости.

Леля радовалась, решив, что наконец-то у сына появилось серьезное увлечение, возможно, даже открылось призвание. Но радость ее оказалась преждевременной. Пластинки вскоре улеглись на нижней полке книжного шкафа и больше оттуда не извлекались. Напрасно пыталась Леля наставить сына на путь истинный, напрасно говорила о его способности расчленять оркестр на отдельные составляющие, напрасно, воздействуя на самолюбие, прельщала заманчивым будущим. Валерка терпеливо выслушивал мать и потом с невозмутимым видом произносил одну и ту же переделанную на свой лад известную фразу: «Дирижером можешь ты не быть, но разбираться в музыке обязан».

Леля не сразу сдалась. Она прикладывала все силы, чтобы удержать сына в училище, хвалила, журила, увещевала всячески, но, заставляя подолгу играть, переусердствовала. В седьмом классе Валерка взбунтовался и оставил музыку совсем.

Выйдя из ванной с натянутой на мокрые волосы сеточкой, Валерка появился в кухне. Увидев целую тарелку раков, не удержался от взрыва радости: — Oh, merci beaucoup![5] — и плюхнулся на стул.

Он был все такой же «взвинченно-развинченный», как сказала о нем однажды Леля. Расхлябанность манер странно сочеталась в нем с напряженной серьезностью лица.

Алексей Алексеевич глядел, как Валерка ест раков, и невольно сердился. Они с Лелей разделывали их виртуозно — оставляли только вычищенный панцирь, даже ножки шли в ход, а Валерка расправлялся только с шейкой, притом каким-то дикарским способом: выжимал ее пальцем из панциря и раскромсанную алчно вбирал губами, Алексей Алексеевич стал показывать ему, как нужно чистить раков.

Проследив за этой процедурой с вежливым вниманием, Валерка не удержался от колкости:

— Чтоб вот так тщательно… Зачем? Я враг тщательности.

— Вообще или?.. У тебя это прозвучало…

— Вообще, — с ожесточением припечатал Валерка, чтобы никаких сомнений на сей счет у собеседника не осталось.

Алексей Алексеевич почувствовал в этих словах не пустую мальчишескую браваду, а уже сложившуюся концепцию и возразил:

— Милый мой, качество работы определяется степенью уважения к себе и к обществу.

Валерка помолчал со скучающим видом и потом:

— Общество… Общественное… Общие слова.

— Возможно, и общие. Для вас, для детей четырнадцати лет, у которых с обществом связь односторонняя — получают от него все, но пока ничего не дают взамен.

— А вы хотели бы, чтоб в четырнадцать лет уже что-то давали…

— Я хотел бы, чтоб такие, как ты, подростки уважали общество и искали бы в себе способности, дабы стать ему полезными.

Почувствовав, что приперт к стенке, и не найдя, чем возразить по существу, Валерка заупрямился:

— А у меня нет никаких способностей.

— Вранье, такого не бывает. У каждого есть способности к чему-либо. Нужно только выявить их и проявить усердие, чтобы развить.

Валерий усмехнулся с видом взрослого, которому преподносят прописные истины.

— Ты ведь хорошо учишься, не так ли? — зашел Алексей Алексеевич с другой стороны.

— Учился, — внес поправку Валерка.

— Тройки есть?

— Проскакивают.

— Что же так?

— Я за пятерками не гонюсь. Это пижонство. C’est mauvais ton[6], как говорит моя бабушка.

— Что, твоя бабушка против пятерок?

— Нет конечно. Это для меня они необязательны.

— Но отметки определяют знания.

— Не всегда. У меня по программе все в ажуре — я много книг по истории читаю, кое-что из «Жизни замечательных людей», — кстати, Эйнштейн прилежностью в школе не отличался, учился на среднем уровне, — «Технику молодежи» выписал, много интересного там бывает, по самым разным вопросам, но когда выхожу отвечать… какой-то протест во мне вспыхивает против… Ну, мне трудно объяснить…

— Знаешь что, Валерий, у меня сложилось впечатление, что ты подражаешь этаким незадачливым снобикам — ко всему относиться небрежно и как бы свысока, — наседал Алексей Алексеевич. — Будь самим собой и не упрямствуй, подражая незадачливым товарищам. Это куда заманчивее.

— А какой я сам собой?

— Ты — нормальный парень и в общем-то хороший. Да иначе и быть не может — гены. Мама, отец… Оба — личности. Они не могли вложить в тебя плохое.

— Дядя Алеша, я уже вышел из того возраста, когда…

— Милый, — уже раздраженно произнес Алексей Алексеевич, — ты думаешь, что ты зубаст? Ты просто зубоскал. Мальчик-зубоскальчик. Я еще не вышел из того возраста, я нуждаюсь в советах и подчас жажду получить их.

Валерка недовольно втянул губы и отвернулся.

— Ну что нахохлился? — Алексей Алексеевич потеребил его по загривку. — Давай продолжим наш разговор. Мне хочется понять, что конкретно тебя интересует.

— Не знаю, — отмахнулся Валерка и упрямо поправил себя, чтобы ответ не показался беспомощным: — ничего!

— Эх, эх, Валерий, — вздохнул Алексей Алексеевич, — и какая муха тебя укусила?

Агрессивность Валерки озадачила. До сих пор отношения у них были дружеские, на равных. Мальчишка как будто все больше привязывался к нему, хотя и держался независимо. Да и Леля говорила, что Валерка часто спрашивает, скоро ли приедет дядя Алеша, не только из сочувствия, не только потому, что видел, как она скучает по нему. Он и сам скучал.

До сих пор Алексей Алексеевич не вел с ним откровенно нравоучительных разговоров, но делал это исподволь. Рассказывал при нем о сложностях и тонкостях заводской жизни, о людях, старался раскрыть их изнутри, внушить, что рабочий коллектив — это не сборище трудяг, в течение семи часов отбывающих повинность у станков, а совокупность индивидуальностей, живущих интересно и насыщенно. Постепенно их заботы Валерка стал воспринимать чуть ли не как собственные и всякий раз, когда приезжал Брянцев, допытывался, с какой новой идеей носится Целин, по-прежнему ли воюет Гапочка с рабочими-исследователями или его перевоспитал Салахетдинов, и бушует ли еще Бушуев? Он проходил воспитание заводом, сам о том не подозревая.

И вдруг такой неожиданный поворот в его мышлении. Наносное это, временное или симптом опасного заболевания, именуемого равнодушием?

Брянцев постоянно общался с молодежью. И с заводскими комсомольцами, и со школьниками. Разные ребята попадались среди них. С заскоками, с завихрениями, с червоточинкой. Ему приходилось сталкиваться с недовольными порядком, с разочарованными повседневностью, но и те и другие имели на то причины, понятные, видимые и зачастую устранимые: либо помехи в учебе из-за трехсменной работы, либо неустроенность быта, либо препятствия в перемене специальности. Однако все они к чему-то стремились. А этот не стремится ни к чему и даже кичится этим, возводит в позицию. А может, у Валерки просто вспыхнуло мальчишеское желание загнать его в тупик? Или еще хуже — проснулась неприязнь к человеку, который не отвечает должным образом на любовь матери?

Заглянув Валерке в глаза, Алексей Алексеевич прочитал в них спокойное любопытство и понял, что имеет дело уже не с незадачливым мальчишкой, каким тот был еще совсем недавно. Значит, и подходить к нему надо с другой меркой, с других позиций — как к заблуждающемуся взрослому.

— Валерий, я полагаю, — снова заговорил Алексей Алексеевич, — ты отдаешь себе отчет в том, что раньше или позже, после школы или после института, тебе придется работать. Так вот учти: труд, увы, не всегда приносит радость. Радостен лишь тот труд, который соответствует нашим способностям и наклонностям, который становится любимым. А труд нелюбимый — несчастье для человека. Нравится одно — делаешь другое. Вынужден делать каждый день, всю жизнь. Так вот, чтобы труд не стал несчастьем, мукой, нужно выявить в себе интерес к чему-то определенному или, как нынче выражаются, профориентироваться. Заметь: я отмел соображение пользы обществу, к чему ты относишься скептически — пока относишься, со временем это пройдет, — я исхожу из соображений разумного эгоизма, из твоего сегодняшнего кредо. Тебя это устраивает?

Валерка задумался, и по тому как тщательно прятал он глаза, было видно, что парнишка почувствовал себя пристыженным.

— Плохо, что я не знал отца, — сказал уже совсем другим тоном, мягко и проникновенно. — Профессии отцов иногда помогают найти место в жизни. Может, и я пошел бы в авиацию. Дядя Алеша, вы не думайте, что я такой уж… ну, в смысле никакой. Я много перебрал в своем воображении. Дирижером хотел стать, потом решил, что буду геологом, и никем больше, — этого даже мама не знает, — ну, а сейчас… Журналистика меня заинтересовала.

— А что конкретно привлекает тебя в этой профессии? Большая трибуна? Популярность? Или ты, может быть, считаешь, что на журналистской стезе все просто — пришел, увидел, победил? — забросал Валерку вопросами Алексей Алексеевич, обрадованный тем, что парнишка вылез из скорлупы и заговорил серьезно.

Валерка встал, заложил руки в карманы брюк, прошелся взад-вперед по кухне, снова сел, повертел в руке рачий панцирь и пытливо посмотрел на Брянцева.

— Многое привлекает. Возможность повидать страну, а то и другие страны, но главное, только не сочтите за фразерство, возможность вмешиваться в судьбы людей, помогать им. Ущемили, допустим, хорошего человека, затерли дельное изобретение. Кто поможет, как не журналист? Живет маленький человек в глухом, неприметном месте, совершил подвиг. Кто о нем расскажет? Журналист.

— Рассуждаешь ты правильно, а вот воспринимаешь пока профессию умозрительно. Писательство, журналистика — это тяжкий труд. И уверен ли ты, что у тебя есть данные стать журналистом?

— А какие тут нужны особые данные? Поехал, посмотрел, что увидел — написал.

— Вот-вот. Большинство людей полагает, что не стали журналистами или писателями только потому, что не хватает времени. Ты как сочинения пишешь?

Валерка смутился, его тонкая длинная шея влезла в плечи.

— Четверки. Проскакивают и тройки.

— Мало обнадеживающие результаты.

— Но в институте ведь учат этому.

— В институте, Валерик, развивают способности, а не прививают их. Да и с трояками вряд ли тебе маячит в институт поступить.

— А с четверками?

— С четверками, пожалуй, тоже. Требования нынче жесткие.

Взглянув на сей раз на Брянцева не без лукавства, Валерка вкрадчиво проговорил:

— Дядя Алеша, вы ведь неспроста затеяли этот разговор.

— Верно, неспроста, — подтвердил Алексей Алексеевич. — Я собираюсь дать тебе один совет. Оставшиеся два года займись все же выбором профессии. Для начала приезжай ко мне. Хоть сейчас, как только из лагеря вернешься, вместо того чтобы баклуши бить в Москве. Походишь по цехам, по лабораториям, а главное — среди людей потрешься. У нас что ни человек, то энтузиаст своего дела. Уверен — глаза у тебя разгорятся. Кстати, журналисту очень не мешает иметь техническую профессию. Это, пожалуй, даже важнее, чем специальное журналистское образование.

— Чувствую, хотите из меня шинника сделать.

— Хотел бы. Химия резины — еще не вспаханное поле, Валерий. На этой ниве непочатый край работы. И не просто работы, а поисковой, исследовательской, изобретательской, какой хочешь. Ну так как, приедешь?

Валерий просиял. Он почувствовал мужскую направляющую руку и обрадовался возможности совершить первое самостоятельное путешествие.

Когда Леля вернулась из магазина, Алексей Алексеевича уже не было, а Валерий расхаживал по кухне с заложенными за спину руками и с непритворной веселостью что-то мурлыкал себе под нос.

— Вижу, ты в хорошем расположении духа.

Валерка взял из рук матери сумку, стал выкладывать на стол покупки.

— Вы что, окончательно договорились с дядей Алешей? — поинтересовался неожиданно.

Леля смутилась. Не столько от вопроса, сколько от взрослой, требовательной сыновней интонации. Ответила дипломатично:

— Это зависит не столько от нас, сколько от ряда весьма серьезных обстоятельств.

— Обстоятельства… Их можно придумывать любые и без конца, — резонерски изрек Валерка. — Я тебе под каждую свою тройку такие обстоятельства подведу… А знаешь, дядя Алеша пригласил меня к себе. Отпустишь?

Для Лели это приглашение было приятным сюрпризом, и она, не помедлив, согласилась.

— Конечно. Ты достаточно взрослый.

Человеку мягкому по натуре тяжело быть строгим. И все же Леля держала сына в строгости. Ежедневно проверяла, как приготовил уроки, требовала опрятности, приучала содержать в чистоте свою комнату. Не прощала и других отступлений от заведенных ею правил: он не должен был отлучаться без спроса, не должен был поздно приходить домой. Но в пределах отведенного ему времени не докучала мелкой опекой — где был, что делал, хотя исподволь умела выведать все. Валерка привык быть с матерью откровенным, даже записки от девочек показывал.

— Почему ты решил, что мы договорились? — как бы ненароком спросила она.

— Да так. Разговаривал он сегодня со мной как-то… по-отцовски, что ли.

— Можно узнать о чем?

— Это был мужской разговор, мама. Entre nous[7],— отмахнулся Валерка.

Допытываться Леля не стала — не хотелось показаться навязчивой.