Разорванный круг

ГЛАВА 17

С тех пор как институт рабочих-исследователей получил известность во всей стране, Сибирск стал местом паломничества представителей разных предприятий и работников прессы. Одни с готовностью принимали все, чем занимались рабочие-исследователи, на веру, другим сногсшибательные успехи казались фантастическими, и они устраивали дотошный допрос с пристрастием, пытаясь обнаружить просто «шумовой номер». Однако и те, и другие в итоге приходили к одному и тому же выводу: опыт шинников необходимо не только изучать, но и всячески пропагандировать. Но больше всех доставляли беспокойства фотокорреспонденты. Многие из них, не удовлетворяясь обычными снимками, старались «организовать» материал — собирали живописные группы, требовали от фотографируемых либо сосредоточенно-значительного выражения лиц, либо сияющих улыбок и норовили запечатлеть рабочих рядом с секретарем парткома на фоне какого-нибудь впечатляющего агрегата, либо беседующими с кем-нибудь из технических руководителей.

Секретарь парткома Вениамин Герасимович Пилипченко относился к таким инсценировкам осудительно. В цехах, то в одном, то в другом, он бывал ежедневно, но не позволял себе заводить разговоры с рабочими у агрегатов, когда дорога каждая минута, — делал это в свободное время. Он был предельно безыскусен и честен — за эти черты и избрали его секретарем партийного комитета — и не допустил бы инсценировок, устраиваемых фотокорреспондентами, если бы не Карыгин. Тот упорно твердил, что без руководящих работников фотографии куда менее проходимы и делаются для проформы. «Откажетесь вы, — поучал он, — вытащат Брянцева или Целина. Статью прочитают или нет — это еще вопрос, — многие только бегло просматривают газеты, — а фото увидит каждый. И получится нонсенс: институт — организация общественная, а представляет его директор. Авторитет у него достаточно велик, а вот вам следует подумать о наращивании своего авторитета».

Противоречивые чувства испытывал Вениамин Герасимович к Карыгину — и антипатию, и уважение. В причинах антипатии он разобраться не мог — она возникала чисто подсознательно, а вот уважение обосновать попытался. Крепко политически подкован Карыгин, дальновидный, бывалый, хваткий, такому по плечу деятельность любого масштаба. Как же может он, молодой партийный работник, вчерашний цеховик, не внимать советам этого человека?

Ни в приятели, ни в подшефные к Карыгину Пилипченко не напрашивался. Карыгин сам пожелал сблизиться с ним, сам зашел в кабинет в тот знаменательный вечер, когда новоиспеченный секретарь парткома провел свое первое в жизни общезаводское партийное собрание. Достойно провел. Многих задел в докладе за живое, пробудил критический дух, вызвал горячие споры. Даже секретарь райкома Тулупов остался доволен собранием. Пожал Пилипченке руку, шепнул, уходя: «Вот видишь, паниковал, отказывался — не потяну, не справлюсь. А как сразу заворачиваешь! Так и держи».

Устав от длительного напряжения, Пилипченко пришел к себе в партком и сел отдышаться, выкурить одну-другую папиросу.

В это время и появился у него Карыгин. «На огонек», как изволил объяснить.

— Собрание хорошее? — поинтересовался Пилипченко со свойственной ему непосредственностью, вглядываясь в холодное, недоступное для разгадки карыгинское лицо.

— Собрание хорошее, а доклад дерьмовый.

Пилипченко от неожиданности подпрыгнул на стуле.

— Почему?

— Вы походили на сумасшедшего автоматчика — поливали огнем всех подряд — и кого надо, и кого не надо. Как артиллеристы? Выбрал одну точку и лупит по ней. — Заметив, что резкая оценка доклада вызвала у Пилипченки протест, Карыгин принялся пояснять, деловито постукивая палкой: — Вы многих пощипали, и многие остались вами недовольны. Не так нужно, дорогой мой дебютант. Нужно вытащить за ухо кого-нибудь одного и показать с фасада. Потом, когда и пощипанный, и все остальные решат, что теперь головомойка будет устроена кому-нибудь другому, опять взяться за него же, показать уже с тыльной стороны. Покрутить, в общем, туда-сюда, как на вертеле. Все поймут, что вы умеете развенчивать беспощадно, и каждый будет вам благодарен, что не выволокли на всеобщее обозрение его.

Пилипченко подумал, подумал и согласился. Да, всех подряд обстреливать негоже.

Способность Карыгина проникать в глубь явлений, видеть то, чего не видят другие, дать свое истолкование фактам, свою оценку тому или иному событию удивляла и восхищала Пилипченко.

Сидели они как-то на директорской оперативке в кабинете Брянцева. Вообще-то директор всегда слушал начальников цехов и отделов внимательно и прерывал лишь в тех случаях, когда кто-либо из них явно завирался или выходил из положенного регламента. На сей раз он тоже спокойно выслушал разглагольствования Гапочки, в выступлении которого, кстати не впервой, прозвучало: в цеховых неполадках виноваты многие, не виноват только он. Когда довольный собой Гапочка уселся на место, покручивая усы, придававшие ему сходство с Тарасом Бульбой, неожиданно, чуть откашлявшись в кулак, заговорил Брянцев.

— Дорогие мои руководители, признайтесь откровенно, не надоело ли вам каждый день сидеть по часу на оперативке, возводить друг на друга обвинения, предъявлять друг другу претензии и, по сути, заставлять меня и главного инженера разбираться в том, кто прав, кто виноват, кто, простите, врет без всякой меры, кто в меру, а кто говорит дельное? Вот нас полсотни человек. По часу в день — это пятьдесят человеко-часов, отнятых у самых квалифицированных людей на заводе, у «мозгового центра», так сказать. Вы же не цирковые лошади, которые пританцовывают по манежу, пока дрессировщик щелкает бичом. Обойдемся без ежедневной оперативки. Предлагаю учредить совет начальников цехов и отделов, который будет собираться накоротке два раза в неделю и все решать полюбовно. А директорскую оперативку будем проводить только по субботам.

Начальники цехов оторопели было от такого предложения. К оперативкам они привыкли и не могли представить себе, как без них обходиться. Но, прикинув все «за» и «против», согласились.

На следующий день оперативки уже не было.

Выслушав тогда Брянцева, Пилипченко никакой крамолы в предложенном нововведении не увидел и политической окраски ему не придал. А Карыгин сразу же, как только они вышли из кабинета, сделал развернутый анализ действий директора, да такой, что Пилипченке муторно стало.

— Ты, Вениамин Герасимович, партработник молодой и многого еще недопонимаешь, — внушал он поучительным тоном. — Наш директор впадает в серьезную ошибку, переоценивая значимость общественности. Партия, правда, призывает к развитию общественных форм деятельности, но беда в том, что Брянцев ни в чем не знает меры. По сути, он выпустил из рук вожжи, с помощью которых надо управлять. Идите, лошадки, куда хотите, сами ориентируйтесь. И еще один недостаток присущ Брянцеву: любит поставить себя над всеми. Казалось бы, почему не обратиться за советом в партком, если появились какие-то соображения? Разве вы не одно дело с ним делаете? Так нет. Сторонится, чурается. А почему? Одобрят члены бюро — пойдет как инициатива парткома. А на кой хрен ему это? Зачем, чтоб попало в копилку Вениамина Герасимовича? Он все в свою копилку складывает. Намотайте себе на ус: все идет к тому, что у нас получится неуправляемый завод.

Предостережение заставляло Пилипченко задуматься. Шуточное ли дело — неуправляемый завод! Удивительно, что это же словосочетание — «неуправляемый завод» слышал он из уст секретаря райкома. Стало быть, такое мнение уже создалось.

Или вот весьма примечательный факт. Пришел он как-то с председателем заводского комитета профсоюза и Карыгиным к Брянцеву с предложением присвоить звание цеха коммунистического труда первому заготовительному цеху, которым руководит Гапочка. Вот-вот должно было состояться партийное перевыборное собрание, а на заводе ни одного цеха коммунистического труда. И что же, поддержал их Брянцев? Не только не поддержал, но и решительно восстал против такого намерения, как восставал раньше, когда об этом заходил пристрелочный разговор.

— Сколько в заготовительном цехе бригад коммунистического труда? — с непримиримой напористостью в голосе говорил он. — Двенадцать? А всех — двадцать одна? Вот когда все бригады получат это звание — цеху присвоим автоматически. Так что повременим.

Напрасно твердили они Брянцеву, что на заводе синтетического каучука уже четыре цеха коммунистического труда, на нефтеперегонном — пять, напрасно убеждали, что создается впечатление, будто шинный завод отстает и тем самым подводит райком партии.

— Такое высокое звание не должно присваиваться сверху, — стоял на своем Брянцев. — Оно завоевывается снизу. А насчет того, что райком подводим… Не подводим, а поднимаем. Райкому фиктивные звания не нужны. А если другие райкомы относятся к столь ответственной акции благосклонно — пусть это остается на их совести. Прогулы в цехе есть?

Ответили — бывают.

— Выходы в пьяном виде?

— Тоже.

— Учеба?

— Лучше, чем в остальных, но сказать — на высоте — нельзя. Зато рабочих-исследователей более сорока.

— Не так уж много.

И вот в атаку пошел Карыгин. Со свойственной ему экспрессией он стал доказывать, что звание цеха коммунистического труда можно присваивать авансом, что акция эта не столько поощрительная, сколько воспитательная, поелику заставляет людей подтягиваться до уровня лучших.

— Я против авансов, — припечатал Брянцев, — по той простой причине, что люди в коллективе разные и коллективы тоже разные. Одни стремятся аванс отработать, а другие решат, что взяли бога за бороду и почиют на лаврах. — Закурив папиросу и сделав затяжку, заговорил благодушнее: — А знаете что? Раз уж вам так хочется иметь коллектив коммунистического труда, давайте присвоим это звание общественному институту рабочих-исследователей. Ну чем у них не коммунистический труд? Тут даже формула посложнее: «От каждого по возможности, каждому… ничего, кроме морального удовлетворения». — И пустился в философствование: — Вдумайтесь, друзья, как новая форма труда опрокидывает представления об общественной работе. Общественной принято считать такую работу, которая не создает материальных ценностей. А новая форма труда ценности создает колоссальные. Сколько наши исследователи сэкономили государству за три года? Три миллиона рублей. А с антистарителем под десять миллионов подбираемся. Не за горами цифры куда более значительные.

Карыгин посмотрел на Брянцева с плохо скрытой насмешкой.

— Есть одна украинская поговорка, Алексей Алексеевич, весьма поучительная. Не обидитесь?

— Давайте.

— Дурень думкою богатеет…

— А без думки и богатый обеднеет, — беззлобно парировал Брянцев.

Предложение решили вынести на заседание завкома профсоюза, и Пилипченко такой компромисс вполне удовлетворил. Это почувствовал Карыгин, и, когда вышли от Брянцева, он снова принялся за свое.

— Чувствую, Вениамин Герасимович, вы считаете, что взяли над ним верх. Ошибаетесь. Он вас, как мальчишку, облапошил! Цех остается без звания, зато институт… А что такое институт по сравнению с цехом? В цехе партийная организация, профсоюзная, а в институте? И получается: там, где командует треугольник, звания не заслужили, а там, где единоначальник он, — этот коллектив будет коммунистическим. Чуете, куда все поворачивается? Так что дружески советую: держите ухо востро.

Пилипченко не ответил. Шел, глядя себе под ноги.

От логического построения Карыгина, на первый взгляд железного, пахнуло каким-то душком. Субъективистским, демагогическим, что ли. И почему он непременно выискивает в поступках людей, которые ему не по душе, в случае Брянцева, только дурные мотивы?

И Пилипченко вдруг почувствовал, что ему, мечтавшему до сегодняшнего дня об уходе с партийной работы, о возвращении к привычному любимому труду, не хочется сдавать завоеванных позиций, а тем более уступать свое место Карыгину. Только как быть, если срок выборной работы кончился и вопрос в райкоме предрешен?

Сколько раз делал Пилипченко доклады по рецепту Карыгина, с его коррективами и не понимал, почему они воспринимались прохладно. По подсказкам Карыгина подготовил он и свой отчетный доклад, но за два дня до перевыборного собрания решительно переделал его на свой лад.

Нет, он не вытащил за ухо двух-трех человек, чего требовал наставник. Он упомянул многих, всем отдал должное — одних пожурил, кое-кого и пробрал, других похвалил. Особенно тепло отозвался он о рабочих, чья роль на производстве была значительной, но незаметной, — о таких людях обычно не говорят и не пишут. И директора завода не стал критиковать, хотя это настоятельно советовал сделать Карыгин, — пусть-де увидят коммунисты, какую силу набрал секретарь, если не побоялся указать на просчеты Брянцева.

Прения по докладу проходили бурно, особенно активно проявили себя рабочие-исследователи. Они вообще всегда говорят по существу, ставят конкретные задачи, у них сильно развит наступательный дух.

Только что отгремел громоподобный бас Каёлы. Старый вулканизаторщик недоволен: его предложение приняли, один автоклав переделали, а с остальными не торопятся, маринуют почему-то.

Пилипченко выразительно взглянул на директора, сидевшего рядом с ним в президиуме. Улыбается, стало быть, есть причины, виноватым он себя не чувствует. Когда Брянцев виноват, ему не до улыбок.

Завершает прения Дима Ивановский. Речь у него замедленная, и создается впечатление, будто испытывает неловкость, оттого что задерживает внимание стольких людей.

У рабочих Ивановский пользуется особым уважением, хотя многим сборщикам он наступил на мозоли — шутка ли — за два года ни одной бракованной покрышки. Выбил-таки почву из-под ног «объективщиков», которые чуть что не так — ссылались на причины, от них не зависящие. На сей раз говорить им нечего. Работает Ивановский на тех же материалах, а качество у него лучше, чем у кого-либо. Год назад Диму чуть было не съели. Отклеился на его покрышке номер, которым каждый сборщик маркирует свои шины, и разнеслась молва: «Он не все покрышки маркирует, потому у него и брака нет». Дошло до того, что Приданцев со своими дружками даже потребовал общественного суда над Ивановским. Партком горланов обуздал, но на каждый роток не накинешь платок, все равно продолжали шипеть за углами.

Сегодня Ивановский берет реванш.

— Исходя из опыта двух лет, — говорит он, — можно сделать вывод, что ссылки некоторых сборщиков на качество материалов лишены оснований. Что соберешь, как соберешь, то в результате и получишь.

— А почему вы затоптались на месте? — неожиданно задает ему вопрос секретарь райкома Тулупов. — Ваш предел — сто два процента плана, а у других сборщиков бывает и сто восемь, и даже сто двенадцать.

Пилипченко понимает, на что нацеливает Тулупов собрание. По его настоянию Ивановский не попал в рекомендованный собранию список членов парткома, вместо него внесен Карыгин. Вот и пытается Тулупов принизить Ивановского, умалить его заслуги, чтобы не взбрело кому в голову добавить его к списку.

— При таком процента выполнения плана я делаю шины с наибольшей ходимостью, — спокойно отвечает Дима Ивановский. — Повышу — шины будут хуже.

— Значит, у тех, кто дает сто восемь процентов, шины хуже ваших?

В зале воцаряется напряженная тишина. Что ответит сборщик? Хорошо о себе говорить неудобно, да и не из тех он, кто станет хвалиться, скромняга, каких мало.

Ивановский выходит из положения вполне достойно.

— Я этого не сказал. Я сказал — у меня. У каждого свой потолок.

Дипломатично-вежливый ответ не нравится секретарю райкома, ибо располагает аудиторию к сборщику, и следующий вопрос его рассчитан на то, чтобы принизить Ивановского.

— А вы можете давать сто восемь?

— Были дни, когда давал и сто двенадцать, — с растяжкой отвечает Ивановский, не понимая, куда клонит Тулупов.

— Пренебрегая качеством?

— Отчасти — да.

— Во имя чего?

— Хотел показать, что и я могу давать высокие производственные показатели.

По притихшему залу прокатывается шумок, и, понимая, что откровенность сослужила Ивановскому плохую службу, за него всыпается Брянцев.

— Это было всего несколько раз, когда администрация нажимала в конце месяца. Вообще же Ивановский сознательно идет на потерю первенства по штукам и на потерю заработка, чтобы обеспечить высокое качество. Нет на заводе шин лучше, чем шины Ивановского.

«Какого черта ты лезешь?» — негодует Тулупов, но спрашивает сдержанно:

— Это можно доказать?

— Пожалуйста, Тихон Рафаилович. Принесем сейчас срезы шин Ивановского и, допустим, Приданцева, и все станет яснее ясного.

Чтобы прекратить бесплодные пререкания, председатель собрания Прохоров предоставляет заключительное слово докладчику.

Пилипченко от заключительного слова отказывается, и Кристич оглашает список людей, рекомендуемых в состав партийного комитета завода.

Хорошо подобраны люди — толковые, честные, знающие, каждая кандидатура встречается гулом, более громким, менее громким, но неизменно одобрительным. Даже на Карыгина среагировали вполне пристойно, хотя и сдержаннее, чем на остальных.

— Какие будут предложения? — спрашивает Прохоров.

Руку поднимает Ренат Салахетдинов.

— Я предлагаю список в целом одобрить и не дополнять.

Такое предложение не устраивает Брянцева. Если оно пройдет, Карыгина изберут в состав партийного комитета, и тогда… Тогда он станет секретарем, это как пить дать. Так что же делать? Сделать отвод Карыгину нельзя — нет формальных оснований. Остается один выход: идти напролом.

Брянцев поднимается и, волнуясь так, что у него слегка дрожит голос, предлагает, к великому удивлению Тулупова, добавить к списку Дмитрия Авдеевича Ивановского.

Зал одобрительно гудит. В самом деле: как это получилось, что забыли такого стоящего рабочего?

Ход Брянцева понятен Пилипченке. Если к списку будет добавлен хоть один человек, Карыгин не попадет в партком, так как у него наверняка будет наименьшее количество голосов.

Понятно намерение Брянцева и секретарю райкома. В нем закипает бешенство, но на трибуне он держится корректно, никаких выпадов против Брянцева себе не позволяет. И все же у людей создается впечатление, что Тулупова не устраивает кандидатура Ивановского — учинил ему целый допрос с пристрастием, — и это подливает масло в огонь. Теперь они целиком на стороне Брянцева. Не только взял Ивановского под защиту, но и в партком выдвинул. А действительно: кому, как не Ивановскому, честнейшему парню, примерному, достойному всяческих похвал работнику быть в парткоме?

Не понимая сложившейся ситуации, а возможно, не желая ее понять, Прохоров хочет решить вопрос голосованием, но Тулупов останавливающим жестом придерживает его и рекомендует Брянцеву снять предложение.

Акция давления еще больше раззадоривает собрание, и Диму Ивановского включают в список.

Со своего места Брянцев следит за Карыгиным, сидящим в первом ряду. Тот быстро строчит записку и передает Тулупову. У секретаря райкома проясняется лицо, и он вносит спасительное предложение — увеличить численный состав парткома на одного человека. Это означает, что в партком попадут все, кто получит свыше пятидесяти процентов «за».

Возражений не последовало. Одним больше, одним меньше — какая разница? Больше — даже лучше. Люди готовы принять предложение Тулупова, но слово опять берет Брянцев.

— А для чего это нужно — увеличить на одного? — протестующе осведомляется он. — Согласно уставу нам следует выбрать двадцать три человека, и не будем нарушать его.

И вот тут выдержка покидает Тулупова.

— Скажите какой правоверный нашелся! — срывается он на крик. — Учит нас соблюдать партийные нормы, а сам… Вы же сами их нарушаете!

Нажим, да еще в такой неблаговидной форме взбудораживает зал.

— Чем же он нарушил?!

— А за горло не брать нельзя?! — раздаются голоса.

Багровеет, склоняется на палку Карыгин — его ставка бита.

Намерению Брянцева спокойно поработать часок-другой в кабинете не суждено было осуществиться. Едва он, закурив, уселся за стол, чтобы просмотреть накопившуюся почту, как дверь распахнулась и на пороге появился Карыгин. Он был неузнаваем. Лицо оплыло и деформировалось, глаза смотрели ненавидяще. Остановившись у стола и отдышавшись, спросил, вложив в слова не только сарказм, но и презрение.

— Вы умышленно все это проделали?

Брянцев загнал сигарету в угол рта и невозмутимо улыбнулся.

— Вас это очень интересует?

— Я должен знать, с кем имею дело. Если с иезуитом…

— …то немедленно уйдете с завода?

— О, нет. Уйдете вы! Запомните это! Я слов на ветер не бросаю!

Карыгин так сжал палку в отнюдь не слабых своих ручищах, что у него хрустнули пальцы, и, резко повернувшись, с неожиданным проворством зашагал к двери, забыв о хромоте.

— Оказывается, без палки справляетесь! — насмешливо крикнул ему вдогонку Брянцев.

Не успел Брянцев остыть от этого визита, от омерзительного державного «Уйдете вы!», как появился Тулупов. Его вид тоже не предвещал ничего хорошего.

— Я вас не узнаю, Алексей Алексеевич.

— Давно? — сдержанно спросил Брянцев. Он не чувствовал себя виноватым перед этим человеком. Он поступил так, как подсказывала совесть.

— Сегодня.

— А я думаю, с тех пор, как вы стали больше слушать не столько меня, как обо мне.

— Ведите себя так, чтоб о вас не говорили.

Брянцев беспомощно развел руками.

— В этом кресле, Тихон Рафаилович, такое исключено. Говорить всегда будут. Кому-то бросил резкое слово, кому-то квартиру не дал, с кого-то добросовестной работы потребовал.

— Вот, вот! Значит, недоброжелателей у вас достаточно. — Тулупов обстоятельно умостился в кресле, скрестил вытянутые ноги. — А не шевельнулась ли у вас мысль, что в результате вашего демарша вы как раз не попадете в состав партийного комитета. Карыгин и Ивановский попадут, а вы проскочите мимо.

Предположение Тулупова показалось Брянцеву вполне обоснованным. Недовольные директором всегда находятся, ста процентов «за» он безусловно не соберет. И если Карыгин получит хоть одним голосом больше, финал может оказаться роковым: Карыгин войдет в партком, а он, директор завода, нет.

Выражение озабоченности, появившееся в глазах Брянцева, не укрылось от Тулупова.

— Подкладывая петарду под Карыгина, надо было о себе подумать, — припечатал он.

— Да и вы обо мне не подумали, протаскивая Карыгина, — не удержался от упрека Брянцев.

— Признаюсь, да! — Тулупов снял пиджак, с маху бросил его на диван. — Но вам-то чего вожжа под хвост попала?

— У меня отвращение к интриганам.

Тулупов пересел в удобное, располагающее к непринужденной беседе кресло и заговорил с искренностью в голосе:

— Алексей Алексеевич, давайте потолкуем по душам о ваших делах.

— Охотно, если у вас есть… — Брянцев обхватил себя руками за плечи.

— …душа?

— …если есть такое желание.

— Есть. Накопилось.

— Даже?

— Представьте себе.

— А зачем нужно было копить? Заскребло от чего-либо — почему не выяснить сразу? Для живого общения мы почему-то не находим ни времени, ни желания.

Взятый Брянцевым тон — разговаривать на равных — не понравился Тулупову. Как-никак он секретарь райкома, лицо первопрестижное. Да, прав Карыгин, что рядовой секретарь парткома завода с этим директором не справится. Здесь нужен человек недюжинной воли, масштабно мыслящий, такой, как Карыгин.

— Алексей Алексеевич, вы напрасно взяли на себя смелость поучать меня, — амбициозно заявил Тулупов, прицелившись в Брянцева немигающими глазами.

— А вы почему? — не спасовал Брянцев. — Как-никак я лет на пять старше вас, по партийному стажу, кстати, тоже. Жизненный опыт, профессионализм приходят с годами, кресло, в которое нас сажают, тут ни при чем. А у нас как порой получается? Доверили вчерашнему рядовому работнику высокий пост — и он уже занесся. И ума, и знания жизни вроде сразу прибавилось, и дальновиднее всех стал, и прозорливее…

Слова Брянцева задели Тулупова за живое, однако он не стал вступать в полемику, чтобы не разжигать страсти. Но и замять эту тему не счел возможным.

— Выкладывайте, какие у вас лично ко мне претензии, — потребовал сухо.

— Вы применяете недопустимый метод — нажим. Мы не впервой добавляем кандидатов к списку, однако ж никто нам это в укор не ставил. И между прочим, ни один сукин сын в партком пока еще не пробирался.

— Вы предвзято относитесь к Карыгину. Почему? — Тулупов, похоже было, стал понимать, что Брянцев действовал решительно, потому что имел на то немаловажные причины.

— Я много знаю о Карыгине плохого, хотя, увы, ничего не могу доказать. Потому и не дал формального отвода. А вот в разговоре с глазу на глаз — могу.

Брянцев принялся рассказывать о теневых сторонах биографии Карыгина, поведал историю его падения.

Тулупов не усидел на месте, нервно зашагал вдоль длинного стола, торцом приставленного к письменному. Живой, порывистый в движениях, он не научился еще придавать своему лицу непроницаемое выражение, свойственное большинству многоопытных руководящих деятелей. Оно отражало напряженно работающую мысль и потому понравилось Брянцеву.

— Зря, зря, Алексей Алексеевич, не поставили меня об этом в известность раньше, — с упреком проговорил Тулупов, когда Брянцев закончил свое повествование.

— Нашему контакту вы почему-то противились, да и приходить с такой телегой… А другого повода не было.

Тулупов молчал. Он думал о том, что теперь ему делать. Запросить соответствующие организации? Если сведения подтвердятся, как будет выглядеть он, секретарь райкома? А просто вычеркнуть Карыгина из числа людей, на которых опирался, забыть о нем — значило бы спрятать концы в воду, проявить малодушие. Нет, придется запросить. Он обязан знать о своем подопечном решительно все.

И вдруг, как это случается в минуты обостренного раздумья, действия Карыгина, в чистоплотности которого Тулупов до сих пор не сомневался, предстали перед ним совсем в ином свете. Все помыслы его, все действия, конечно же, сводились к тому, чтобы любой ценой выкарабкаться на арену.

Бывает, что весы, на которых ты оцениваешь значимость людей, в один миг меняют свое положение. Перевешивавшая чаша резко устремляется вверх, и обратного хода ей уже нет. Так случилось на сей раз. На этих весах Карыгин вдруг стал для Тулупова невесомым, а Брянцев обрел вес, притом немалый. В оракуле, играющем роль благородного, надежного советчика, Тулупов увидел карьериста и проходимца, а человека, которого собирался укрощать и обуздывать, впервые воспринял как крупного руководителя, действующего по самым строгим законам совести.

Остановился посредине кабинета, потер виски и посмотрел на Брянцева совсем по-другому — с искренним сочувствием и проникновенно. Перед ним сидел уставший, хотя и старавшийся этого не показать, человек, и ничего, кроме признательности к этому человеку, оградившему его от серьезной ошибки, он уже не испытывал.

Посмотрел на часы. Был первый час ночи.

— Не пора ли по домам, Алексей Алексеевич? Говорят, последнее время вы совсем от дома отбились.

«Опять говорят… — с горечью отозвалось в сознании Брянцева. — Представляю себе, как измолотят меня, когда будут разбирать персональное дело об уходе от жены. Тут уж пощады не жди…»

Позвонил диспетчеру, попросил к подъезду машину.

В длинном, затихшем на ночь коридоре только одна дверь оставалась открытой — в приемную замдиректора по кадрам. Услышав звуки шагов, Карыгин выглянул в коридор.

— Тихон Рафаилович, можно вас на минутку? — В его голосе проскользнула заискивающая нота.

— Да нет уж. Полночь, — неприязненно обронил на ходу Тулупов.

На площади перед заводоуправлением стояла дежурная трехтонка. Брянцев легко перемахнул через стенку кузова и расположился на скамье. Тулупов постоял перед распахнутой дверцей кабины и тоже полез в кузов.

Замелькали огни фонарей вдоль шоссе. Всего пять лет назад здесь не было ни шоссе, ни троллейбусного и автобусного движения. Рабочие добирались до завода кто трамваем, кто пешком. И вот уже проложено шоссе, да такое, что даже в кузове грузовика не ощущаешь толчков.

Въехали в город. Навстречу рванулась широкая, хорошо освещенная улица с бульваром посредине, затопленным одуряющим запахом ночных фиалок.

Чем был озабочен секретарь райкома, Брянцев не ведал, но чувствовал, что его одолели невеселые думы, — о том свидетельствовала глубокая складка, залегшая меж бровей.

«Все дальнейшее — дело его совести, — метнулось в голове Брянцева. — Расковыряет он эту историю до корня или спустит на тормозах».

Подъехали к широкооконному дому, занимающему целый квартал. Пожимая Брянцеву руку, Тулупов крепко тряхнул ее, и Алексей Алексеевич понял, что приобрел друга. Понял также, что в лице Карыгина приобрел врага. Беспощадного, непримиримого. Теперь он будет пакостить почем зря, не считаясь ни с соображениями этики, ни с доводами рассудка.

На память пришло охотничье правило: медведя надо класть наповал, потому что раненый он особенно опасен.