Разорванный круг

ГЛАВА 21

Перед сном, какое бы ни было время, Брянцев неизменно звонил на завод диспетчеру, чтобы узнать о положении дел. Позвонил и сегодня из квартиры Лели.

— На заводе все в ажуре, Алексей Алексеевич, план — сто один и четыре десятых, покрышек для трактора «Беларусь» собрано двести девяносто, но для вас лично есть что-то у Карыгина. В гостинице вас не нашли, позвонили ему и передали будто бы важное сообщение.

— Ну что ж, соедините с Карыгиным, — не сразу и нехотя сказал Брянцев.

— Минуточку, еще не все, — перешел на скороговорку Исаев. — Поступила телеграмма из Ашхабада, очень неприятная: четыре наших опытных покрышки развалились в работе на третьи сутки.

— Развалились?.. Как это — развалились?!.

— Отслоение протекторов! По всей окружности!

Алексей Алексеевич растерянно взглянул на Лелю.

— На испытательной машине?!. — ахнула она.

— В автохозяйстве в Средней Азии, — прикрыв трубку рукой, ответил Алексей Алексеевич. — Надо же быть такому…

Леля нащупала за спиной стул и бессильно опустилась на него.

— Но вы ведь испытывали свои покрышки в Средней Азии, прежде чем перешли к массовому производству, и они выдерживали любую… — Она так разволновалась, что не смогла закончить фразу.

— Да, но тогда не было такого сумасшедше знойного лета, как нынешнее.

Карыгин долго не отзывался. В трубке — только редкие пунктирные сигналы.

— Кому это так приспичило? — наконец послышался недовольный голос.

— Объясните, что стряслось? — без лишних слов потребовал Брянцев.

Карыгин ответил не торопясь:

— Мне позвонили из НИИРИКа, просили, как только вы обнаружитесь, передать следующее: завтра в десять утра вас ждут во Внуковском аэропорту, чтобы лететь в Ташкент.

Леля рывком поднялась, приблизила ухо к телефонной трубке.

— Но для чего? Для чего? — поторопил Брянцев, зная садистскую манеру Карыгина выматывать жилы, если такая возможность представлялась, недоговаривать и самое неприятное откладывать напоследок.

— Потерпела аварию испытательная машина с нашими покрышками, шофер погиб.

— Погиб! Да вы что?! — выкрикнул Брянцев, не веря своим ушам. — Это установлено? Или?..

— Увы, установлено.

— Но может быть!.. А Кристич? Что с Кристичем?

— О Кристиче никаких сведений нет. Вы откуда говорите, Алексей Алексеевич? Мы искали вас в гостиницах, всех на ноги поставили…

— Из Москвы, — уклонился от ответа Брянцев и положил трубку.

До сознания Лели сразу дошел ужас происшедшего. Она поняла, чем грозит это Брянцеву, какие тучи собрались над его головой. За одной аварией могли последовать десятки других, еще более крупных, и тогда ему не сносить головы. Но утешать, успокаивать, когда бессмысленность сего была очевидна, она не умела, тем более в те минуты, когда сама нуждалась в поддержке. Только притянула Алексея Алексеевича к себе и крепко прижалась к нему.

«Нет, нет, случайностью тут не пахнет, — лихорадочно стучало в мозгу у Брянцева. — Тут налицо закономерность. Ну и ситуация. Хоть волком вой…»

Раздался телефонный звонок. Леля вздрогнула от неожиданности — кто может звонит ей в такой поздний час? Схватила трубку, допустив единственное предположение, что звонит Коробчанский.

— Будьте добры, мне Алексея Алексеевича, — услышала она хрипловатый, но располагающий голос.

В полном недоумении передала трубку удивленному Брянцеву. Он не только никому не сообщал номер этого телефона, но даже нигде не записывал его во избежание каких-либо случайностей.

Звонил Карыгин. Извинившись за беспокойство, он сообщил, что самолет, как выяснилось, уходит не в десять, а в десять пятнадцать.

Брянцев поблагодарил и положил трубку.

— Ему известен мой телефон? — ужаснулась Леля. — Откуда?

— Очевидно, по его настоянию междугородная сообщила, с какого московского телефона был вызван Сибирск, — спокойно пояснил Алексей Алексеевич, не допустив ничего другого. — Ночью звонки редки, тем более туда, к нам. И нет ничего удивительного, что телефонистка установила номер заказа.

Невозмутимость Брянцева не развеяла у Лели тревоги. Она знала истинно мужскую черту его характера: чем сильнее был он взволнован, тем более спокойным старался выглядеть.

— А Карыгин? Что такое Карыгин? Пассивный друг или активный враг? — настороженно спросила Леля, учуяв в чрезмерной находчивости этого человека, проявленной по пустяковому поводу, что-то подозрительное.

Алексей Алексеевич нежно, как девочке, пригладил ей волосы, заправил прядки за уши.

— Ты неверно, Ленок, представляешь себе мое окружение. У меня еще есть активные друзья и пассивные враги, — попытался отшутиться он, подумав между тем: «Пассивные не будут искать через междугородную телефон, чтобы сообщить столь несущественную деталь».

Брянцев понимал, что Карыгин звонил не потому, что так уж любезен и предупредителен. Было похоже, что сей субъект собирает козыри в той игре, которую затеял против него. Но Леле знать этого не нужно, она и без того переволновалась.

В эту ночь Леля так и не заснула, а Алексей Алексеевич с трудом забылся, когда Москва уже просыпалась. По тротуару зашуршали метлы дворников, все чаще стали доноситься торопливые шаги прохожих. Узкая улица, сдавленная высокими домами, резонировала, как морская раковина, и Алексею Алексеевичу казалось, что метут прямо над его ухом, ходят рядом с его головой.

В аэропорту было людно, суетливо, и Брянцев долго искал в разноязычной и разноплеменной толпе кого-нибудь из института.

Здесь, в этом аэропорту, он однажды с особой силой ощутил необъятность страны. Он возвращался в Сибирск где-то в начале октября, самолет по техническим причинам опаздывал, ему, как всегда, не сиделось, и он прохаживался у выхода на летное поле. Временами небо роняло мелкий-мелкий дождь, почти неотличимый от тумана, и даже в пальто было зябко.

Но вот прибыл самолет из Тбилиси, и из него вывалила пестрая, по-летнему одетая толпа, в которой мелькали загорелые лица, легкая одежда, даже, обнаженные руки. Затем приземлился самолет из Амдермы, по трапу стали спускаться пассажиры в шубах с северным орнаментом, в валенках и унтах. В здании аэровокзала южане смешались с северянами, и странно было видеть рядом унты и сандалеты, дохи и платья, беспощадный южный загар и бледные северные лица. Сколько раз потом ни бывал Брянцев в аэровокзале, это ощущение необъятности пространства страны, где в один день можно побывать во всех временах года, неизменно вызывало чувство благоговейного восторга. И ему, хорошо познавшему, как нелегко управлять даже одним предприятием, стала понятна вся трудность, вся сложность управления таким гигантским государством. Именно здесь перехватило у него однажды дыхание, когда подумал о том, сколько сил, умения и прозорливости требуется от руководителей, чтобы все огромное хозяйство страны работало, как часовой механизм. И сейчас, охваченный смятением, он испытал это чувство тихого восторга, которое тотчас отозвалось в душе вопросом: «А ты как помогаешь работать такому сложному механизму?»

Уже когда объявили посадку в самолет, Брянцев увидел Хлебникова. Его лицо отнюдь не выражало уныния, скорее, наоборот, он явно обрадовался встрече — похоже было, ему не терпелось привезти строптивого директора на место катастрофы, чтобы воочию удостоверился в плачевных плодах своей деятельности. С плохо сыгранной заботливостью Хлебников осведомился о состоянии здоровья Брянцева, который после тревожной и бессонной ночи выглядел далеко не блестяще, и вместе они пошли на летное поле.

Их кресла оказались в разных концах салона, и Брянцев несказанно обрадовался возможности хоть на несколько часов отделаться от общества Хлебникова. Это избавляло его от тягостного разговора и не менее тягостного молчания.

Усевшись на крайнее кресло у окошка, с опаской взглянул на соседа.

Существует категория людей, готовых при всяком удобном случае порассказать о себе, пользуясь возможностью исповедоваться перед попутчиком, который никогда больше не встретится, и порасспросить в расчете на такую же откровенность. Брянцеву импонировала эта в общем-то хорошая черта, свойственная, по его мнению, только русскому характеру, бывало, и сам он охотно шел на сближение. Но сейчас он жаждал одного: остаться наедине с собой. Тоскливое это занятие — поддерживать беседу, когда трудно даже раскрыть рот.

К счастью, сосед оказался человеком замкнутым. Как только взлетели, он надолго уткнулся в газету, а потом откинул спинку кресла и заснул.

Мерное гудение самолета, посапывание попутчика успокоительно подействовали на Брянцева, и он тоже заснул: сказались нервная встряска, бессонная ночь и привычка отсыпаться в пути.

Во время промежуточной стоянки самолета к нему подошел Хлебников, но, увидев, что недруг спит или делает вид, что спит, удалился. «Че-ерствый субъект, — подумал о нем неприязненно. — Нет, такого жалеть нечего. Тряхнуть надо, да так, чтоб всю фанаберию из башки вышибить».

Проснулся Брянцев, как просыпался всегда, когда накануне случались неприятности, — словно от толчка, и тотчас вспомнил о Кристиче. Вспомнил, пожалуй, даже раньше, чем проснулся, потому что, еще не открыв глаза, ощутил, как сжалось сердце. «Что с ним? Где он? Не пропал же он без вести. Сообщения о гибели нет, так почему бы не допустить, что он жив? А если искалечен?..»

Он любил Кристича. Всякая встреча с ним, будь то на рабочем месте у резиносмесителя или в кабинете, наполняла душу тем теплым чувством, которое вызывают по-настоящему хорошие, душевные, приятные люди. Кристич не отличался излишней скромностью, но не был и развязен. Он держался… Впрочем, он никак не держался, поскольку это понятие подразумевает некую нарочитость. А Кристич был воплощением непосредственности и внутреннего такта. Брянцев выделял его среди других, поручал сложные исследования. Он не сомневался в том, что из этого парня в конце концов выйдет дельный инженер.

Пассажиры прильнули к окнам. Брянцев тоже посмотрел вниз и увидел великолепный современный город, рассеченный прямыми, как стрела, асфальтированными магистралями. Обилие зелени, изломанные линии арыков, озер и горная цепь вдали придавали ему неповторимый колорит. Потом город исчез, навстречу снизившемуся самолету побежала бетонная дорожка. Слева появилось монументальное здание аэровокзала без естественной для Востока претенциозной вычурности в архитектуре.

Часто наши заветные желания осуществляются тогда, когда острота их притупилась или даже когда они вовсе погасли, и осуществление их уже не приносит радости. Но всего досаднее бывает, когда исполняются они не ко времени.

Средняя Азия была для Брянцева белым пятном, судьба еще не забрасывала его сюда. А так хотелось побывать и в Ашхабаде, и в Ташкенте, а особенно в Хиве и Самарканде, этих колыбелях восточного зодчества.

Но сейчас ему не до города. Он видит знакомые по описаниям, по фотографиям, по киножурналам улицы и здания, но видит только глазами. Сердца они не затрагивают, сердце занято другим: что с Кристичем и почему произошла авария? Мысль о гибели Апушкина он от себя гонит. Не хочется верить в трагический исход. Тлеет надежда, что произошло недоразумение, кто-то что-то перепутал при телефонном разговоре. Слабая надежда, но он цепляется за нее.

Такси затормаживает у больницы. Взяв инициативу в свои руки, Хлебников идет вперед, о чем-то осведомляется у привратника и направляется в глубь двора. Брянцев шагает бездумно. К реальности он возвращается, только завидев здание морга. Его легко узнать по приземистости, мрачности и высоко расположенным окошкам.

— Я подожду здесь, — с просительной интонацией говорит он, не совладав со смятением, похожим на страх, но Хлебников неумолим.

— Но, но, без сантиментов. Прибавьте шагу. Надо кончать с этой затянувшейся неопределенностью.

— Не понукайте, пожалуйста, — дает волю накопившемуся раздражению Брянцев. — Приберегите ваш неистовый темперамент для притерпевшихся сотрудников института.

— Но вашего Кристича, если он там, я не опознаю, — дает резонную отповедь Хлебников.

Вошли в полутемное помещение. Служитель ведет их в самый дальний угол, где лежат два неопознанных трупа. Запах тут тяжелый, специфический, и Брянцев невольно сдерживает дыхание. Черт побери, почему так стучит в висках, почему кружится голова? Ведь он навидался смертей на войне. Да, навидался. Но то была война. Там смерть — повседневное, неизбежное явление. А этой смерти можно было избежать…

Служитель неторопливо стаскивает простыню, и Брянцев внутренне сжимается. Но нет, не Кристич. Почти мальчишка. Второе мертвое тело — бородатый смуглый мужчина.

Хочется вздохнуть полной грудью — затеплилась надежда, что Кристич цел и невредим, но легкие отказываются вобрать насыщенный тленом воздух.

Апушкин лежит в другом углу. Брянцев старается не смотреть на него и не может. Сильное, мужественное лицо солдата. Даже смерть не исказила его, не стерла выражения отваги.

— Хороший человек был, — скорбно вздохнув, говорит Хлебников и добавляет с откровенной враждебностью: — Надо ж так: всю войну прошел и погиб не за понюх табаку из-за чьего-то недомыслия…

Сказать Брянцеву нечего. Пожалуй, на месте Хлебникова он был бы так же беспощаден.

Хлебников бросает на Брянцева мимолетный взгляд: ну как, мол, довольно с тебя? — и уходит.

В списках этой больницы Кристич не числится, а в других его не может быть — с травмой попал бы сюда или на крайний случай сюда сообщили бы.

Теперь автоинспекция.

Причина катастрофы? Пока не выяснено. Инспектор, выехавший на аварии — их произошло три в разных местах, — еще не вернулся. Где находится машина? На 112-м километре. Выставлен ли пост? Да, выставлен, приказано ничего не трогать.

«Но где Кристич? Не может же человек сквозь землю провалиться… — тревожно рассуждает про себя Брянцев. — Остается надеяться, что все станет ясно на месте происшествия».

Душно. Нещадно палит солнце. С непривычки больно глазам, их приходится щурить, и это вызывает сонливость. По обе стороны дороги, сколько ни охватывает взор, сплошняком тянутся хлопковые поля. Ни деревца, ни холмика, глаз остановить не на чем. Если бы не ощущение тревоги, усиливавшееся по мере приближения к месту аварии, Брянцев заснул бы. Хлебников, сидящий рядом с шофером, уже клюет носом. Ему волноваться нечего, ему заранее все ясно.

Машина пожирает пространство на все увеличивающейся скорости. Сотый километр… Сто пятый… Сто седьмой… Хлебников уже не дремлет, всматривается вдаль. Дорога становится волнистой, теперь она идет по краю небольшого холма и постепенно забирает вверх. Справа склон. Сто одиннадцатый, сто двенадцатый… Поворот, еще поворот, и вот внизу, метрах в тридцати от шоссе, перевернутый грузовик со смятой кабиной. А колеса где? Машина разута.

Таксист затормаживает «Волгу», и Брянцев бежит по склону. Никакого поста нет и в помине. Одна машина. Но, подбежав ближе, обнаруживает под кузовом орудовца — он укрылся в тени от палящего солнца. Подходит и Хлебников.

Орудовец, молодой парень, с миндалевидными угольно-черными глазами, решительно ничего не знает — его забросили сюда только утром. Машина была в таком виде, как сейчас. Покрышки сняты вместе с ободами. Кем? Кто его знает. Может, шофером какой-нибудь проходившей мимо машины. Удивляться нечему, на шины голод. Кристич? Какой Кристич? Подобрали одного, отвезли в больницу. Что охранять здесь — непонятно — кабина смята, мотор разбит.

Снова неопределенность, снова никаких данных для выводов. А Брянцеву нужна ясность. Полная ясность. Не в состоянии он больше блуждать в лабиринте гнетущих догадок.

— Шины, значит, были хорошие, если их украли, — высказывает он спасительное предположение.

Орудовец не дает разгореться этой последней искорке надежды.

— Чичас всякий украдут. Шина лысый ходит. И снимали, наверно, ночью, когда не видать, какой она.

Брянцев резко поворачивается и идет к такси. Хлебников следует за ним.

— А мне что тут делать? — с отчаянием в голосе кричит вслед им орудовец. — Тут испектись можно!

Хлебников на мгновение задумывается и решительно машет рукой.

— Поехали!

Достав из-под кузова термос и недоеденную дыню, орудовец бежит вдогонку.

До города едут молча. Дремлет Хлебников, дремлет орудовец. А Брянцеву не до дремы. Мысли о Кристиче, об Апушкине все сильнее занимают мозг и гвоздят, гвоздят…

Возле управления милиции Брянцев выходит. Он должен во что бы то ни стало найти Кристича. В конце концов человек — не иголка в стоге сена, исчезнуть бесследно не может.

Хлебников улетает сегодня, они сухо прощаются.

— Не задерживайтесь здесь и не удерите в свою вотчину, — предупреждает он Брянцева. — Встретимся у Самойлова. Надо ставить точку над «i».

«Хорошо тебе решать, — мысленно отвечает Брянцев, — когда кровью не выхаркал. И как отзовутся эти события на настроении исследователей? Проваливается самая крупная их работа, да с каким треском! И Кристич… Эх, Саша, Саша, как же ты так…»

— В отношении Кристича мы установили, — говорит майор милиции, — что в шесть утра он вышел из гостиницы вместе с Апушкиным, а из гаража Апушкин выехал один. Никакими другими сведениями пока не располагаем.

— А не могли снять шины люди, которые переправляли Апушкина в больницу?

— Ну что вы, — морщится майор. — Когда человек умирает… Да и людей этих мы хорошо внаем. Кроме того, мы сразу отправились на место происшествия. Шин уже не было.

— Их надо непременно найти. — Брянцев вырвал из блокнота листок, положил на стол перед майором. — Номера. Кроме того, на каждой клеймо «опытная». Найдете — причина аварии станет ясна.

— Очень может быть, — подхватил майор, — поскольку ни следов алкоголя, ни каких-либо других отклонений, предопределивших аварию, в организме погибшего не обнаружено.