Разорванный круг

ГЛАВА 22

Каждое слово Хлебникова обрушивается на Брянцева, как удар бича.

В кабинете Самойлова множество людей. Здесь и сотрудники НИИРИКа, и представители шинных заводов, и руководители Всесоюзного химического общества имени Менделеева, и сотрудники Комитета партгосконтроля. Но Брянцев не видит никого, кроме выступающего, не слышит, как перешептываются его соседи в особо острые моменты выступления. У Хлебникова вдруг открылся талант прокурора.

— Мы своевременно предупреждали Брянцева, — говорит он, пропустив, должно быть не без умысла, слово «товарища», — о несостоятельности опытов по применению снадобья, разработанного «академией» доморощенных исследователей и громко именуемого «антистарителем ИРИС-1»; мы демонстрировали ему образцы резины, прошедшие у нас испытания в озоновой камере. Они свидетельствовали о том, что заводской антистаритель губит резину. — Хлебников извлекает из портфеля конверт с фотографиями, раздает их присутствующим.

Изгрызенные озоном образцы на самом деле производят устрашающее впечатление.

— Какое же это чудовищное недомыслие, — продолжает Хлебников, — совать в столь тонкое физико-химическое соединение, как резина, отходы от нефти непостоянного состава, неизвестно чем загрязненные, пригодные разве только на то, чтобы сжигать их в топках, как мазут! Какой авантюризм запускать шины с этими отходами в серийное производство и сколько тупого упрямства было в этом необоримом стремлении делать то же самое, уже зная о результатах испытаний в озоновой камере, проведенных Ксенией Федотовной Чалышевой! Брянцев пал жертвой культивируемого им самим в заводском коллективе мнения: все, что от НИИРИКа, — плохо, все, что от них, от завода, — хорошо, в противовес существующему…

— …в институте убеждению: все, что от него, — хорошо, а что от завода — плохо! — скороговоркой вставляет представитель Ярославского завода Кузин так быстро и в тон, что Хлебников, не успев уловить смысла фразы, подтверждает ее, чем вызывает сдержанные улыбки присутствующих.

Воспользовавшись разрядкой, Самойлов останавливает Хлебникова и, чтобы отбить охоту у Кузина и других бросать подобные реплики, предлагает Кузину высказать свое мнение.

Юлий Фомич мнется, как ученик, не выучивший урока, и отделывается отговоркой:

— Мы не испытывали ИРИС-1 на нашем заводе.

«Неужели проглотят живьем и никто не вступится? — Брянцев бродит взглядом по лицам, ища сочувствия. Антистаритель с просьбой его исследовать разослан почти всем заводам. Так что, никто не заинтересовался или просто поджали хвосты? А не мотнуться ли в Ярославль к Честнокову? Он безусловно оценит препарат, это как пить дать, и заставит Кузина провести исследования. Только поздновато, пожалуй, обращаться к Честнокову».

— Товарищ Брянцев, кто возглавляет общественный институт? — спрашивает кто-то из глубины кабинета.

— Я, — отвечает Брянцев.

— Какая у вас ученая степень?

Вопрос задан явно в угоду Хлебникову — в стране не так уж много директоров имеют ученую степень.

— Никакой.

Брянцев понимает, что о нем сейчас думают: взял ношу не по плечу и надорвался. Возможно, кое-кто и видит в его начинании благие побуждения, но большинство — карьеристские. Впрочем, при таком заговоре молчания не все ли равно, кто и что видит? Слишком подавлен он роковым совпадением обстоятельств: вышли из строя шины в Ашхабаде и следом — беспрецедентная авария с испытательной машиной. Не знай он об отслоении протектора, можно было бы еще барахтаться. А теперь — складывай лапки и тихо иди ко дну. Какие доводы может привести он в защиту препарата?

Как из тумана, до него доносится реплика представителя московского шинного завода Саввина:

— Плохо, что нет шин. Может, авария произошла по другой причине, и мы заваливаем стоящее дело…

«Хороший ты человек, Саввин, — с нежностью думает Брянцев. — Только знал бы ты, что произошла не одна авария, а две и это уже симптоматично».

— Незачем искать холеру там, где налицо чума! — бросает Хлебников. — Брянцев достаточно наломал дров, и мы не можем, не имеем права миндальничать с ним!

— Алексей Алексеевич, сколько шин выпущено с вашим антистарителем? — Это опять Саввин.

— Около пятидесяти.

— Штук?

— Тысяч…

— Тысяч?! — испуганно выдохнул кто-то.

— Это значит, что следует ожидать пятьдесят тысяч аварий!.. — снова подбрасывает ядовитую реплику Хлебников.

— Но произошла только одна, — контрастируя с ним спокойной убежденностью, возражает Саввин.

— Одна… — насмешливо цедит Хлебников. — Шины в автохозяйствах работают, как правило, — это должно быть вам известно, товарищ инженер, — в менее жестких условиях, чем при ускоренных испытаниях, проходят меньший километраж в день, причем с перерывами и не всегда на прожигающей насквозь жаре.

Он несокрушим сегодня, Хлебников, и железная логика его доводов давит полемику в зародыше.

Брянцев с ужасом ожидает мгновения, когда Самойлов спросит: «Что вы, товарищ Брянцев, как директор намерены предпринять в дальнейшем?» Заявить о готовности продолжать свою линию, идти напролом он не может — пошатнулась уверенность в своей правоте. А если произойдет еще хоть одна авария такого рода, его растерзают за идиотское упрямство.

— Какие будут предложения? — спрашивает Самойлов, обводя присутствующих пытливым взглядом, и это создает впечатление, что собственного мнения он не составил.

Боясь выпустить инициативу из своих рук, Хлебников провозглашает:

— Я считаю, что выпуск шин с ИРИСом-1 надо прекратить. Сегодня же! Это, во-первых. Во-вторых, все опытные шины, находящиеся в эксплуатации, во избежание несчастий следует изъять.

— Пятьдесят тысяч?! — ахнул Саввин. — Но это же немыслимо!

— Да, все пятьдесят, до единой! — не раздумывая подтверждает Хлебников. — И прежде всего — в Средней Азии.

Гнетущее молчание воцаряется в кабинете. Каждому ясно, как отразится такая акция на судьбе Брянцева, в общем-то очень хорошего директора. При серьезном дефиците покрышек изъять пятьдесят тысяч штук, да перед самой уборочной, да еще когда множество автомашин стоит на приколе… Легко внести такое предложение, но как его выполнить? Выполнить нельзя. Но и не выполнить тоже.

Внимание всех сосредоточивается на Самойлове. Что он решит? И может ли решать этот рискованный вопрос самостоятельно, возьмет ли на себя такую смелость?

— Какие еще будут предложения? — тем же блеклым тоном обращается к присутствующим Самойлов.

Брянцеву начинает казаться, что Самойлов уже пришел к какому-то решению, а мнение вытягивает либо для соблюдения проформы, либо чтобы прощупать людей. От него Самойлов упорно отводит взгляд, а почему — попробуй разобраться. Игнорирует? А может быть, щадит? Зато Чалышеву не выпускает из поля зрения, будто от нее и только от нее ждет решающих слов.

И вдруг в напряженной тишине слышится спокойный голос, такой спокойный, словно обладатель его, сидя за домашним столом, предлагает гостю отведать очередное кушанье:

— Мне думается, что никаких экстраординарных мер принимать не следует. Нужно продолжать работу и поиск.

Все головы поворачиваются. Смотрит туда, откуда раздался голос, и Брянцев. Лицо доктора технических наук Дубровина невозмутимо, глаза невинны, яко у младенца. Он терпеливо ждет, что изречет Хлебников, но тот лишь беззвучно шевелит губами.

— Я в корне не согласен ни с теоретическими предпосылками, ни с практическими выводами, высказанными Олегом Фабиановичем Хлебниковым, — не дождавшись, пока директор института соберется с мыслями, стал излагать свою позицию Дубровин: — Почему? В основе ИРИСа-1 действительно отходы нефти, причем отходы с постоянным химическим составом, более постоянным, чем у парафина, который, кстати, почему-то не вызывает сомнения у моего уважаемого коллеги. А посторонних примесей там ничтожное количество, и они таковы, что никакого влияния на свойство резины оказать не могут. Второе. Олег Фабианович полагает, что высокое содержание восков в резине снижает ее качество, действует на нее… ну, как масло в слоеном тесте, что ли: ухудшает склеиваемость и вызывает расслоение, столь приятное в кондитерских изделиях и недопустимое в технических. Я стою на диаметрально противоположной позиции. Я считаю, что восковая пленка, обволакивая молекулы, уменьшает межмолекулярное трение, а та, что располагается на поверхности резины, предохраняет ее от окисления и в условиях производства, и в условиях эксплуатации. Ко всему прочему она не только не вызывает расслоения резины, она, наоборот, повышает склеиваемость слоев. Вот почему я убежден, что три процента восков, которые ввел сибирский завод в резину, ни в коем случае не являются ни причиной брака шин, ни причиной аварии. И странно, что Олег Фабианович видит подтверждение своей теории в одной-единственной аварии. А что, если она случайна? Если произошла по другим причинам? Ни один научный работник, не отягченный жаждой во что бы то ни стало доказать свою правоту, защитить честь мундира, не позволит себе делать выводы на основе одного, пусть даже вполне убедительного случая. Вы, Олег Фабианович, простите меня, ведете себя в отношении товарища Брянцева, как забывший о презумпции невиновности прокурор в отношении обвиняемого. Вы намеренно позволяете себе толковать происшествие под Ташкентом во вред Брянцеву и его теории. Во имя чего это делается? Чтобы утвердить свою точку зрения? Ведь других неприятностей с этими шинами нет? Ведь нет, товарищ Брянцев?

Брянцев молчит. Сообщить о том, что в Ашхабаде развалились шины, — значит признать себя побежденным и навсегда поставить крест на дальнейших исследованиях. А не заявить об этом постыдно. Он, правда, не знает, каковы причины выхода из строя ашхабадских шин. Может, плохая сборка, или какие-нибудь другие дефекты, не связанные с антистарителем. В любом случае все рухнет из-за нелепого совпадения случайностей. С перепугу новую технологию отменят, попробуй потом восстановить ее. Так что же предпринять? Держаться до конца? А если предположить худшее — что в исследованиях что-то не учтено и завод продолжает выпускать аварийные шины. По закону больших чисел этого быть не может — количество брака к количеству выпущенных шин слишком ничтожно. А вот для Средней Азии, для высоких температур соотношение резко ухудшается. Но прежде чем решить конкретно, как действовать, он должен сам во всем разобраться. И дернул его черт послушаться Хлебникова и вернуться в Москву, когда гораздо умнее было бы на свой страх и риск лететь в Ашхабад и посмотреть на шины своими глазами. А пока, что раз уж нашелся такой надежный защитник, как Дубровин, надо попытаться выиграть сражение.

— Случай пока один, — придав голосу как можно больше убедительности, говорит Брянцев и замечает благожелательную реакцию на лицах. Даже холодные глаза Кузина потеплели.

— А Ашхабад? — следовательски прищурившись, спрашивает Хлебников. — Это еще четыре точки, по которым можно выводить кривую зависимости.

— Какой Ашхабад? — разыгрывает недоумение Брянцев, холодея от мысли, что его вот-вот уличат во лжи, и пытаясь волевым усилием унять дрожь, шмыгнувшую меж лопаток, однако повторяет, добавив голосу уверенности: — Какой Ашхабад?

Надменно хмыкнув, Хлебников факирским жестом вытаскивает из груды бумаг, заполнивших портфель, телеграмму и, чеканя слова, читает:

— «В автохозяйстве номер четыре опытные шины сибирского завода на третий день вышли из строя. Отслоение беговой дорожки».

Положив телеграмму на стол и прихлопнув ее ладонью, уничтожающе смотрит на Брянцева.

— Н-ничего не понимаю, — качнув головой, тянет Брянцев. — Дайте-ка мне, пожалуйста, телеграмму.

Лики многих из сидящих в кабинете изменились — у кого челюсть отвисла, кто заалел, кто напрягся, а у кого в ехидной усмешке рот до ушей растянулся. Разная реакция у людей, Брянцев это отчетливо видит.

— Если об Ашхабаде вы не знаете — это плохо о вас говорит, а если знаете и утаили — еще хуже. Так знаете или не знаете? Давайте в открытую, не наводите тень на плетень, — напористо повторяет Хлебников, игнорируя просьбу Брянцева.

Форма вопроса такова, что не ответить на него нельзя, но и ответить правдиво, когда на карту поставлены и исход большого дела, и собственная репутация, невозможно.

— Я хочу прочитать телеграмму своими глазами. Имею я право в конце концов? Или у меня одно право — выслушивать предвзятые сентенции? — идет в контратаку Брянцев.

Хлебников, однако, выполнить просьбу не помышляет — о том свидетельствует принятая им поза — вольно откинулся на спинку кресла.

— Кто прислал телеграмму? — интересуется Самойлов, предоставивший на длительное время спорящим полную свободу, — ему явно надоела эта игра в кошки-мышки.

— Какое это имеет значение? — юлит Хлебников.

— Сейчас все имеет значение! — вскипает Самойлов. — И перестаньте, пожалуйста, Олег Фабианович, разыгрывать здесь роль начальника разведки, пекущегося о конспирации своей агентуры!

Хлебникову не остается ничего другого, как протянуть телеграмму.

Прочитав текст, Самойлов обращается к Брянцеву:

— Кто такой Карыгин? — И тут же вспоминает: — А, это проштрафившийся бывший секретарь обкома, что сидит у вас на кадрах.

— Угу, — подтверждает Брянцев, вспомнив старую истину, что один враг может причинить больше вреда, чем сто друзей принести пользы, — враги куда активнее. Не сдержав себя, глухо произносит:

— Ну и сукин сын. Я дал ему указание послать в Ашхабад человека, чтобы выяснил причину отслоения, а он…

Хлебников расплывается в торжествующей улыбке.

— А Брянцев, оказывается, человек скрытный. Все знает, но делает невинные глаза и говорит то, что есть на самом деле, только когда деваться некуда. Ну и артист!

— Просто он не спешит с выводами, — вступается за Брянцева профессор Дубровин. Передвинув очки на самый кончик носа, присовокупляет, сожалеюще покачав головой: — А вот вы, Олег Фабианович, проявляете излишнюю торопливость. Непозволительную для ученого. Да-с!

— Верно, я тороплюсь! — не утратив бодрости духа, соглашается Хлебников. — Тороплюсь предупредить сотни, а возможно, и тысячи аварий! А что касается ваших теоретических домыслов, уважаемый Клавдий Яковлевич, то вынужден заявить: все они умозрительны, поелику вопрос старения резины отнюдь не вашей компетенции!

Лицо Дубровина, мирное, благодушное, с наивными детскими глазами, заливает краска возмущения. Все ждут, что он взовьется, но нет, профессору и на сей раз не изменяет выдержка.

— Простите, коллега, я на это совещание не напрашивался, — размеренно говорит он, в отличие от других поднявшись. — Меня пригласили как представителя Центрального научно-исследовательского института шин, очевидно доверяя как специалисту. Позвольте предположить, что, выскажи я мнение, соответствующее вашему, мою компетенцию вы не подвергли бы сомнению. Далее. Следуя вашему примеру, я вынужден отбросить соображения вежливости и такта и сказать вам, дорогой Олег Фабианович, что я никогда не заедал заводских работников за то, что они разгрызли орешек, который оказался не по зубам мне, и не навязывал свою державную волю. Вот так-с. — И как ни в чем не бывало сел на место.

Чувствуя, что Дубровин склонил людей на свою сторону и не найдя, чем ответить на его выпад, Хлебников решает ввести в бой главный резерв. Он выразительно смотрит на Чалышеву, но, увидев, что та не воспринимает безмолвную команду, наседает:

— Ксения Федотовна, вы приглашены сюда не в качестве благородного свидетеля. Мы хотим услышать ваше компетентное мнение. Вы у нас самый крупный специалист по антистарителям, прошу разомкнуть уста.

Чалышева встает с явным нежеланием и, уставившись куда-то в пространство, говорит не только тихо, но и с какой-то простодушной мирностью в голосе, заставляя окружающих до предела напрячь слух.

— ИРИС-1, или, как мы называем его в институте с высоты нашего величия, «туземный антистаритель», не ухудшает качества шин. Я не оговорилась. Не ухудшает, а наоборот, улучшает его. В этом я убедилась, когда по совету Анатолия Родионовича Самойлова поехала на завод и без обычной академической предвзятости при решении чужих проблем ознакомилась с работами, ведущимися в «академии рабочих», как нарек Олег Фабианович институт рабочих-исследователей. Это изумительно, товарищи! То, что они делают, чего достигли, заслуживает самой высокой похвалы. — Голос Чалышевой зазвучал взволнованно. — Мы ведь в институте, грешным делом, не торопимся. Да, не торопимся, — повторила она, заметив две-три скептические гримасы, — потому что не ощущаем кожей своей, как они там, первоочередных нужд производства. Больше того, мы даже не знаем их во всем объеме и многообразии, ибо они не берут нас за горло. Я преклоняю перед заводчанами колени и заявляю со всей ответственностью: нам у них многое следовало бы позаимствовать. И ярость, с какой они ведут исследования, и нетерпимость ко всяким проволочкам, и бескомпромиссность суждений, и эмоциональный заряд почти взрывной силы.

Брянцеву показалось, что он сходит с ума. Если бы все это говорил Хлебников, он не так удивился бы. Хлебников — натура экспансивная, горячая, увлекающаяся, такому легче развернуться на сто восемьдесят градусов. Но Чалышева… Та самая Чалышева, которую воспринимал как манекен, как длинноногую деревянную куклу, Чалышева, у которой ни разу на его памяти не проскользнула живая интонация в голосе, так мужественно, так по-человечески искренне и достойно отказалась от своих убеждений. Это было непостижимо.

Хлебников слушал Чалышеву в полном недоумении, разинув рот. Подобных эскапад в его институте до сих пор не было. Случалось, что научные работники меняли свои взгляды на те или иные проблемы — в резиновой промышленности не так уж редко опрокидываются старые представления, — но чтоб в такой критической ситуации выступить вразрез с мнением руководства института, вонзить нож в спину…

— Постойте, постойте, Ксения Федотовна! — с такой яростью выкрикивает он, что Чалышева невольно опускает голову. — Не с вашей ли легкой руки стали называть заводской антистаритель «туземным приворотным зельем», не вы ли утверждали, что он не стоит выеденного яйца! Вы несколько раз письменно заверяли меня, что все опыты Целина с церезином, с петролатумом — мыльный пузырь, блеф, химера!

Чалышева смотрит на стул, слегка пригибается, чтобы сесть. Огонек, ненадолго засветившийся в ее безжизненных глазах, потух, они сделались… Нет, не стеклянными — у стеклянных есть блеск, — тусклыми, как у покойника. Не села, оперлась руками о стол, выпрямилась. Снова в глазах сверкнул огонек. Теперь она походит на зверька, который вдруг вышел из повиновения дрессировщика.

— Я изменила свое мнение, — произнесла тоном, в котором послышались решительные нотки, и Брянцев, воспринимавший звуки еще и зрительно (бас для него — всегда черная бархатная лента, сопрано — светлая и узкая, как клинок шпаги, линия), тотчас воспроизвел в своем воображении никогда не виденную им ткань, мягкую, но пронизанную металлическими нитями.

— Вы рубите сплеча, Ксения Федотовна, — предостерег Хлебников, сожалеюще посмотрев на Чалышеву. — Ваше добровольное самоотречение выглядит смехотворно! Одумайтесь! — И про себя злобно: «Ишь, сюрпризик подкинула. Воплощенная добродетель».

— Олег Фабианович, не навязывайте мне свою волю, я как-нибудь обойдусь без перста указующего, — корректно предупредила Чалышева и добавила уже с сарказмом: — Признавая свободу мысли, мы не признаем свободу выражения мысли!

— Но почему вы не сообщили мне, почему тайну из этого сделали?

— Я несколько раз пыталась проникнуть к вам, но вы отмахивались, вам было недосуг. Притом… Разве не вправе я изменить свое мнение без вашего высочайшего соизволения?

И вызывающая поза, так не вяжущаяся с обликом Чалышевой, и металлическая прожилка в суконном голосе, и блеск глаз, давно потухших или даже вовсе не загоравшихся, — все это позволило Брянцеву осознать глубину потаенной человеческой трагедии. Ему показалось, что эта женщина, годами дремавшая, проснулась, увидела наконец и себя, и своих ближайших наставников без обычного флера, и взбунтовалась. Взбунтовалась, не думая о том, что будет с ней завтра, не боясь последствий этого бунта, ибо по натуре была честна и не могла лгать. Ни себе, ни другим.

— Друзья мои! — продолжала Чалышева, и таким странным показалось это ее обращение здесь, в кабинете, где обычно царит сухая деловая атмосфера, что многим стало не по себе. — Олег Фабианович напомнил мне о моем мнении. Так вот позвольте рассказать, что такое мое мнение. Никто, кроме меня, в институте антистарителем не занимался. Я была единственным специалистом. Что я утверждала, то считалось абсолютной истиной. Мое мнение стало мнением института, и его отстаивали всюду, как честь мундира, как отстаивает сегодня профессор Хлебников, даже не поинтересовавшийся результатами моей поездки. Вот вам образец мнимой коллегиальности, когда мнение создается одним, а поддерживается всей организацией, и вот причина того, что одиночка изобретатель, не отягченный учеными степенями, может оказаться носителем истины, а целый институт — впасть в заблуждение. Так получилось в данном случае. Мнение института сформировала я, а я ошиблась в методике исследования, взяв за основу показания озоновой камеры, рекомендованной мне руководством. Мои технические выводы и заключения зиждились на неверной основе. Неверной в самом корне. Теперь мне отчетливо это видно.

Сложные чувства овладели Брянцевым. И радость за себя, за торжество своего дела, и смятение от исповедальной откровенности Чалышевой, всегда казавшейся ему непрошибаемой. Подумал о том, что на таком драматическом накале Чалышева никогда не говорила и никогда больше говорить не будет, что такое озарение, такая яркая вспышка у столь тусклой натуры равносильны самосожжению и повториться не могут.

Брянцев взглянул на Самойлова. Он сидел, опустив глаза, как это делают деликатные люди, когда перед ними обнажают душу.

— Так вы что, отказываетесь от выводов, которые сделали в диссертации? — нацеленно глядя на Чалышеву, спросил Хлебников, беззазорно прибегая к явному психологическому прессингу, и поспешно добавил в надежде образумить ее: — А не преждевременно ли?

— Ее всю надо ставить с головы на ноги, — ответила Чалышева. — Повторяю: я исходила из неверных теоретических предпосылок.

— А знаете, чем чревато ваше признание?

Ультимативный тон и неприкрытая угроза возмутили Брянцева. Так вот, оказывается, каков Хлебников! Не интересы дела движут его помыслами, а опасение за репутацию института и, конечно же, прежде всего его собственную. Пусть ошиблась, считает он, но зачем выносить сор из избы, пятнать почтенное учреждение?

— Только ради бога не судите о наших ученых по мне, — после короткой, но показавшейся всем неимоверно долгой паузы, снова заговорила Чалышева. — У нас есть подлинные таланты, люди семи пядей во лбу, по отдельности и все вместе они делают огромной важности работу. Там, где мы сосредоточиваем все свои усилия, как лучи в фокусе, мы достигаем многого. Но у нас, увы, бывают серьезные провалы. Друзья мои! — Большая, ответственная аудитория для Чалышевой уже не существует, она говорит в пространство. — Это очень прискорбно, что наука не ограждена от людей случайных, просочившихся с черного хода по всяким ходатайствам, а еще чаще и по прямому нажиму влиятельных лиц. От них, от этих случайных, и неверные пути поиска, и огульное отвергательство, и зависть, и склоки…

Натянув на голову шарф, Чалышева быстро вышла, почти выбежала из кабинета, не посчитавшись с установившейся этикой высоких совещаний.

Наступила гнетущая тишина.

Ее нарушил Самойлов, поймав на себе выжидающие взгляды.

— Мне кажется, самым разумным в данной ситуации будет следующее: товарищ Брянцев должен во что бы то ни стало выяснить причины выхода из строя шин в Ашхабаде. Надо определить хоть одно неизвестное в этом уравнении со многими неизвестными. Лишь в таком случае мы сможем принять правильное решение и обсудить его в деталях.

Не осведомившись, есть ли у кого возражения и советы, Самойлов поспешил вслед за Чалышевой.

В коридоре он долго и горячо говорил с ней, но о чем — никто не слышал — все вышедшие из кабинета столпились на другом его конце.

Брянцев подошел к Саввину прикурить.

— Папироса — лучший товарищ в минуты жизни трудные. И собеседник, и советчик. — Пыхнул, испытав удовольствие.

— Поклонитесь Чалышевой в ноги, — сказал Саввин, — иначе был бы из вас блин. А Дубровин каков, а? С виду мухи не обидит, а зубы показал и даже грызанул.

Заметив, что Самойлов отпустил Чалышеву, Брянцев устремился вслед за ней.

В раздевалке он помог вконец сникшей женщине надеть плащ, взял ее портфель, и вместе они вышли из подъезда.

— Я преклоняюсь перед вашим мужеством, — заговорил Алексей Алексеевич, когда спустились на тротуар. — Как вы решились, Ксения Федотовна?..

— Какое там мужество… — почти неслышно, одними губами проговорила Чалышева. И уже набрав голос: — Его не было и нет. До сих пор колени дрожат. Просто не могла иначе… А Хлебников наповал меня… Кстати, у него для этого есть основания.

Какое-то время шли молча. Потрясенный глубиной человеческого отчаяния, Брянцев все же вспомнил, что его ждет Леля и безмерно волнуется за исход сегодняшнего разбирательства. Он сказал Чалышевой, что торопится, поскольку вечером отправляется в Ярославль, и объяснил, по какой надобности.

— Переезжайте к нам на завод. Мы примем вас с распростертыми объятиями, — предложил он Чалышевой, надеясь, что такая возможность выведет ее из тупика и хоть немного облегчит состояние.

— Соломинку протягиваете?

— Почему соломинку? Руку. Крепкую, надежную.

— Вы знаете, что произошло? — сдавленно проговорила Чалышева, не ответив ни «да», ни «нет». — Я рухнула. Прежде всего в собственных глазах. Я слепо верила показателям озоновой камеры, попавшись на удочку «непогрешимости» западной науки, и к вящему своему удивлению убедилась, как была неправа. Понимаете теперь, чего стоит моя диссертация и что стою я сама? И вот неизбежный трагический итог… Прах, тлен…

— Ксения Федотовна, вы не рухнули, вы вознеслись! В глазах у всех, право! — горячо возразил Брянцев. — Отказ от заблуждений — это подвиг, равноценный открытию истины! А лишать степени и считать профессионально непригодными надо тех, кто упорствует в своих заблуждениях.

— Успокаиваете? И на том спасибо… — Чалышева сделала попытку улыбнуться, но улыбка получилась натянутая, отстраненная.

Движимый вспышкой признательности, Брянцев, прощаясь, приник к руке Чалышевой.