Разорванный круг

ГЛАВА 8

— Вам не кажется, Алексей Алексеевич, что директор, распоряжения которого на заводе не выполняют, может легко перестать быть директором? — не столько спрашивая, сколько утверждая, произнес Самойлов, едва Брянцев переступил порог его кабинета.

Холодный прием обескуражил Брянцева. Ответил не сразу — когда внутренне вспыхивал, придерживался мудрого правила: сосчитать до десяти.

— Представьте себе, не кажется.

— А почему? — не без удивления поинтересовался Самойлов, задетый за живое невозмутимостью Брянцева.

— Видите ли, в программе партии достаточно внятно сказано о развитии общественных форм работы. Мы открыли одну из таких форм — институт рабочих-исследователей. Оказывается, это могучая сила. Приходится не только управлять ею, но и считаться с нею, а иногда и подчиняться ей. Это совершенно ново, и это нужно уметь понять.

Брянцев не ответил впрямую, чем немало озадачил Самойлова. Озадачила и исходная позиция, которую тот снова занял.

Взглянул на часы. Два. Коллегия начнется в три. Материалы у него подготовлены. Есть время поговорить, тем более что предстояло еще определить свое отношение к происходящему на заводе.

— Садитесь, подумаем вместе, — неожиданно миролюбиво предложил Самойлов. Он любил поразмышлять вкупе, обобщить факты и, только тщательно проанализировав их, делал выводы. Эта способность импонировала ему и в других.

Начался разговор. Неторопливый, без дипломатических ухищрений.

Все больше нравился Брянцеву этот человек. Он шел сюда, как на Голгофу, — случай-то из ряда вон выходящий, можно даже сказать, конфузный случай, — а его не только не уничтожают, но даже не пытаются сломать.

— Я не совсем представляю себе, как вы вернетесь на завод, — сказал Самойлов после довольно скрупулезного анализа сложившейся обстановки.

— Вы имеете в виду ослушание коллектива?

— Именно. Или вы привыкли к тому, что ваши распоряжения не выполняются?

— Нет, такое у меня впервые. Может быть, потому, что впервые отдал нелепое распоряжение. По-честному говоря, мне было бы тяжелее возвращаться, если бы его выполнили.

— Вот как? А почему? — карие глаза Самойлова смотрели зорко, проницательно и, казалось, читали все, что происходило в душе собеседника.

Брянцев зачем-то пристально посмотрел на свою ладонь, как бы исследуя ее, затем сжал в кулак пальцы, отчего вены на руке не ушли внутрь, а, наоборот, вздулись, и, мотнув головой, что означало: мысль сформировалась, горячо заговорил:

— Это означало бы, что коллектив плохо воспитан и выполнит любое распоряжение, даже во вредности которого убежден. — Выжидающе посмотрев на Самойлова, продолжил, все больше загораясь: — Представьте себе, Анатолий Родионович, такую картину: машинист тяжеловесного состава разогнал поезд на большую скорость, вагоны уже мчат по инерции и даже толкают паровоз. Может ли машинист в таком случае сразу дать задний ход или хотя бы затормозить? Естественно, нет. Вот так у нас. Три года я подогревал людей, поощрял их, прививал вкус к исследовательской работе. Теперь они действуют самостоятельно и зачастую даже подталкивают меня. Я говорю это без смущения, с гордостью. Подталкивают и помощников моих, и даже секретаря парткома. И вдруг на полном ходу — стоп, братцы, поворачивай назад! Началась, Анатолий Родионович, цепная реакция творческих поисков, реакция неудержимая, необратимая и, что греха таить, пока плохо управляемая. Движение это не укладывается в привычные понятия, в бюрократические рамки, ломает их. И такому повороту дел не препятствовать — радоваться надо. Вот я и радуюсь. И вы радуйтесь.

Самойлов задумчиво повертел в пальцах карандаш.

— А вы предполагали, что события развернутся именно так?

— Признаюсь, не предполагал. Привык к тому, что мне подчиняются безоговорочно, недооценил возросшую сознательность.

— Угу… Еще вопрос. Вы лично тоже убеждены в неправильности вашего, то есть, простите, моего распоряжения?

— Убежден.

— Положа руку на сердце?

— Воистину.

— Так какого же черта вы не сказали мне об этом?! — Самойлов сожалеюще покачал головой. — Почему сразу сдались?!

У Брянцева невольно вырвался досадливый вздох.

— Я, Анатолий Родионович, человек, а не кибернетическая машина. Когда на голову обрушивается вот такое, как эти изъеденные образцы, поневоле голова пойдет кругом.

— А у меня какое мнение создалось? — раздраженно проговорил Самойлов. — Один убежден в своей правоте, а другой поплыл, как… в проруби. — Он удержался от острого словца.

— Поплывешь, когда тебе преподносят такой сюрприз. Я был предупрежден, и то…

— Кем? — Самойлов машинально задел рукой стопку чистой бумаги у ребра стола, она сдвинулась, рассыпалась.

— Это неважно.

— Очень важно. Меня интересует, кто нарушил мое требование — никому ни слова.

— Я не могу вам этого сказать. — Брянцев поднялся, собрал листки. — Разрешите идти?

— Сядьте.

Усевшись, Брянцев полез за сигаретами, сорвал целлофановую пленку, извинившись, закурил. Какое-то безразличие овладело им. Будь что будет. Снимут — тем лучше. Уедут они с Лелей куда-нибудь на край света и будут жить потихоньку. Была бы шея — работа везде найдется. Вот и представился случай разорвать тот круг, из которого без осложнений не вырваться.

Затянулся раз, другой и вспомнил о заводских искателях, которые нуждаются в его поддержке. Да разве можно оставить их на полпути? Нет, уйти прежде, чем не расхлебает эту историю с антистарителем, он не имеет права. Только долгонько придется расхлебывать. Сегодня прилетит Целин, привезет покрышки. Послезавтра испытательная машина уйдет и будет колесить месяца три. А молодцы все-таки ребята на заводе — заартачились. И Бушуев неожиданно проявил стойкость.

Самойлову и нравился Брянцев, и вызывал раздражение. Раздражала не строптивость характера, а непоследовательность. Попробуй теперь выйти из положения. А перед Хлебниковым как он будет выглядеть? Стал на его сторону, вознегодовал — случай-то беспрецедентный — директор завода самовольно изменил ГОСТ и выпускает бракованную продукцию. Да на каком производстве! Каждая шина может повлечь аварию и человеческие жертвы. Шин этих как-никак более двадцати тысяч, следовательно, нет ничего удивительного в том, что до выяснения вопроса он принял решение вернуться к прежней технологии, и странно теперь делать поворот наоборот. Но как он, Самойлов, в таком случае будет выглядеть? И что подумают о нем Хлебников и тот же Брянцев? А дальше как вести себя с ними? По сути дела, следовало бы настоять на выполнении своего решения, но сломить волю заводского коллектива… Не так-то это просто. Да и Брянцева второй раз не уломаешь. Очевидно, Хлебников хорошо знает этого упрямца, если настаивал на тактике неожиданности. Вообще-то личным самолюбием можно было бы и поступиться, но авторитет комитета, тем более только что созданного, подрывать нельзя.

— Как вы мотивировали свое распоряжение на заводе? — последовал неожиданный для Брянцева вопрос.

Ход мыслей Самойлова не таил в себе загадку — его беспокоило, как бы не дискредитировать Комитет партийно-государственного контроля.

— Комитет я пощадил, — ответил Брянцев. — Всю вину целиком свалил на институт.

Самойлов удовлетворенно кивнул, однако не преминул подкусить:

— Значит, рабочие на вашем заводе воспитаны в неверии к науке.

— Ну зачем так, — укоризненно протянул Брянцев. — Им известно, что резина — детище науки. Сложнейшие конструкции шин, которые они производят, разработаны научными институтами, составы, которыми пропитывают корд, — ими же. Как тут обойтись без науки? Но рабочие допускают возможность ошибок и технических заблуждений, как, например, в случае, о котором идет речь. Их преимущество в том, что они прекрасно понимают резину, даже на ощупь, и могут предугадать ее свойства. И степень мастерства у них высокая. Кроме того, они испытывали шины с антистарителем и в лаборатории, и на стенде, и, главное, на дорогах, видели шины, выставленные на крыше, подвергавшиеся действию озона воздуха и солнечных лучей. Незащищенные трескались и гибли, а сдобренные нашим, как говорит Хлебников, «снадобьем» до сих пор лежат новехонькие. Третий год лежат. Можно ли переубедить их, ссылаясь на данные, полученные в лабораторных условиях, весьма далеких от естественных?

— Ладно, будем ждать результатов испытаний ваших шин. — Самойлов выразительно взглянул на часы. — Но учтите, Алексей Алексеевич, и не подумайте, что я вас запугиваю, просто такова обстановка: если ваш антистаритель окажется липой, что зачастую случается с новшествами, и вы навыпускаете брак, административным взысканием не отделаетесь. Вас привлекут и к партийной ответственности, и к уголовной. Подумайте: не слишком ли велик риск?

— Нет, не велик, — беспечным тоном, удивившим Самойлова, отозвался Брянцев. — Завалюсь — одного директора недосчитаетесь, в общем масштабе потеря незаметная. А если выиграю — вся резина, выпускаемая в стране, не только шинная — и кабельная, и шланговая, — вся без исключения будет жить в три раза дольше. Есть ради чего рискнуть!

…Нарядная, шумная, согретая щедрым апрельским солнцем толпа на улицах резко контрастировала с настроением Брянцева. Его угнетало сознание еще одной допущенной ошибки: как мог он согласиться на проведение испытаний своих шин в институте Хлебникова? Любой шофер, настрой его соответственно, лучшие шины ухайдакает так, что они и треть срока не прослужат. Но сказать об этом — значило выразить недоверие Хлебникову. А какие на то основания?

Проходя мимо «Метрополя», посмотрел на афиши, рекламирующие кинокартины. Закатиться бы с Лелей на два сеанса подряд, чтобы забыть обо всех перипетиях последних дней, отдохнуть душой. Эх, не получится, все не то. Придется сидеть дома, пережевывать события. Одно утешение: Леля умеет делать это не без пользы. У нее тонкая и точная реакция на людей и, как правило, ясное понимание ситуации. От ума ли это, от жизненного ли опыта или от непостижимой женской интуиции, понять трудно. Мнение о Целине, к примеру, причем абсолютно точное, она составила с первого же знакомства. «Его призвание — изобретательство, — сказала она, — а не административная работа, на которой мучаешь. Придумай ему должность, которая соответствовала бы таланту. У него неограниченный творческий потенциал, и, поверь, свою зарплату он оправдает сторицей». Согласился и, когда возник общественный институт, назначил Целина своим заместителем. Злые языки утверждали, что это несуразно — платная должность в общественном институте, но всех не ублаготворишь, кое-какими высказываниями и советами приходится пренебрегать.

Остановился у витрины гастронома. Утром они с Лелей позавтракали: она по-московски — стакан кофе и бутерброд, он — по-заводски, плотно, как человек, который не знает, когда удастся поесть в следующий раз. Нервные встряски не приглушали, а возбуждали у него аппетит, и сейчас ему невероятно захотелось есть.

Зашел в гастроном, взял коньяк, пражские колбаски, которые так понравились, когда был в Чехословакии, маслины.

А рядом, в парфюмерном магазине, внимание его привлекли большие зеленые флаконы с шампунем для ванн. Купил. Леля будет довольна его вниманием.

Кладя флакон в карман, с невозмутимо деловитым видом осведомился у продавщицы:

— Это для внутреннего употребления или наружное?

Продавщица шутку не приняла. Взглянув исподлобья, неприязненно отчеканила:

— В зависимости от умственных способностей покупателя.

Брянцев оценил молниеносность реакции и, рассмеявшись, почувствовал вдруг, что не так уж все мрачно.

В вестибюле девятого этажа гостиницы «Москва», где со вчерашнего дня его ожидал забронированный номер, метался истерзанный от тревоги и длительного ожидания Целин. Большой щит, наспех обернутый бумагой и небрежно перевязанный веревками, стоял прислоненный к мраморной колонне, нарушая холодно-официальный стиль интерьера.

Целин со всех ног бросился к Брянцеву. Глаза его смотрели из впадин настороженно и чуть затравленно.

— Ну как? Что нового?

— Будем работать по нашей технологии, — успокоил его Брянцев.

Достав платок, Целин вытер пот со взмокшего лица.

— Ух! — шумно выдохнул он. — А у нас решили уже бог весть что. Даже Кристича со мной командировали, наказав: в случае чего — прямо в ЦК.

— Пошли.

Осторожно, как драгоценную картину, Целин внес в номер щит, поставил в угол, где, по его мнению, он был в полной безопасности, и только тогда снял шапку, сбросил пальто.

— Наверно, мертвой хваткой взяли? — высказал догадку Целин, обессиленно плюхнувшись в просторное кресло.

Брянцев рассказал обо всех хитросплетениях схватки.

— Ух! — снова выдохнул Целин. И вдруг оживился. — Что ж, поехали в институт к Хлебникову. Жажду воочию увидеть Чалышеву, показать ей щит, наши материалы и посмотреть, какое у нее при этом будет лицо.

— А покрышки?

— Их прямо с самолета повезли в НИИРИК. Со своей машиной встретили. Эх, Алексей Алексеевич, хорошо бы, чтоб нейтральная организация их испытала. Вы еще не очень-то знаете, что такое честь научного мундира. Они ведь на все способны. Даже на фальсификацию.

— Ели? — Брянцев сделал выжидательную паузу.

— Нет.

— В таком случае — в ресторан.

— Да вы что! Времени у нас в обрез, а в ресторане пока подадут, сколько ждать придется. В буфете подзаправимся.

Когда, наспех перекусив, они водружали щит в «ЗИЛ», появился Кристич.

— Новенькое что-нибудь пронюхалось?

— Все по-старому, — понуро ответил Брянцев. — Указал на заднее сиденье. — В институт с нами поедешь?

— А то как же! Всю жизнь мечтал настоящий институт посмотреть, храм науки. И… доругаться нужно.

Строго посмотрев на Кристича, Брянцев пригрозил:

— Высажу!

— Ладно, доругиваться не буду, — смеясь, пообещал Кристич. Он знал нрав директора — мягкий, когда можно, крутой, когда нужно.

Чалышева не ожидала такого нашествия и с любопытством наблюдала своими маленькими пытливыми глазками, как вносили в ее лабораторию какой-то щит, как развязывали веревки, сдирали бумагу. Когда упаковка была снята, ее взору предстала не особенно тщательно сделанная заводским плотником некрашеная рама, на которой были укреплены растянутые полоски резины.

— Надо пригласить Олега Фабиановича, — предложил Брянцев.

Чалышева повела плечами, показала на телефон.

— Приглашайте.

Хлебников прибыть отказался, сославшись на занятость, но вскоре все же появился, и не один, а с человеком в черной спецовке, с военной выправкой.

— Иван Миронович Апушкин, шофер-испытатель, бывший танкист, — представил Хлебников.

Лицо у Апушкина суровое, смелое, честное — лицо солдата. И руку он подавал каким-то щедрым жестом, повернув ладонью кверху, — так радушные хозяева приглашают в дом дорогих гостей.

Целин и Кристич удовлетворенно переглянулись — ничего, мол, мужик такой на разные фокусы-мокусы не пойдет.

— Что за фисгармония? — Хлебников выразительно взглянул на щит с натянутыми пластинами-«лопатками» и впрямь напоминающий деку какого-то музыкального инструмента.

Целин не пропустил издевку мимо ушей — не таковский у него характер.

— Это гроб вашему гробу! — встопорщился он, ткнув пальцем туда, где в простенке между большими окнами стояла озоновая камера.

На хлесткую реплику Хлебников отреагировал тоже с подначкой:

— Ответ, достойный интеллигента.

— Каковы вопросы — таковы и ответы, — взял под защиту Целина Брянцев. — Давайте, товарищи, проведем эту встречу, не прибегая ко взаимным колкостям.

Целин не мог справиться с негодованием, клокотавшим в нем, чтобы вести разговор, — это видели все, — и на выручку ему пришел Кристич.

— На этом стенде мы испытываем антистарители разных марок, — оживленно заговорил он. — Поскольку резина стареет от воздействия озона воздуха и солнечных лучей, мы держим наши образцы в естественных условиях на крыше, а у нас солнечных дней столько, как в Кисловодске.

— Дедовский метод, — съехидничал Хлебников.

— Зато надежный. — Кристич сильно оттянул резиновую полоску на раме и как только отпустил, она сразу приняла исходное положение. — Этой резине год. В покрышке резина испытывает переменное напряжение, но, к сожалению, сделать стенд с переменной нагрузкой мы не сумели, наша резина работает только на растяжение.

— Кто этот товарищ? — ни к кому не обращаясь, спросил Хлебников.

— Александр Нестерович Кристич, рабочий-резиносмесильщик, — не без гордости ответил Брянцев.

— То есть трудится на рабочем месте, — внес поправку Хлебников. — По образованию он… инженер?

— Десятилетка, — ответил Кристич и по выражению лица Хлебникова понял, что тот не поверил ему. — Теперь посмотрите образцы первого ряда. Это незащищенная резина, она почти разрушена. Образцы второго ряда, с «Суперлюксом», дали трещины. Все остальные с разным количеством нашего антистарителя ИРИС-1 в превосходном состоянии.

— Ого, даже фирменный знак обозначен! — поддел Хлебников, подняв восклицательным знаком указательный палец.

Кристич сделал вид, что не услышал едкой реплики.

— Резина с содержанием одного процента ИРИСа лучше, чем незащищенная, но все же стареет, — продолжал он. — Два процента дают бо́льшую стойкость, три — великолепную, гораздо лучшую, чем суперлюкс, четыре — еще лучшую, но механические качества этой резины снижаются. Оптимальное содержание мы установили в размере три и одна десятая процента.

— Какой техникум кончили? — заинтересовался Хлебников, уверенный, что ему под видом рабочего подсунули квалифицированного специалиста.

— Три года ИРИ в качестве исследователя.

— ИРИ? Что это такое?

— Институт рабочих-исследователей.

У внимательно следившего за Кристичем Апушкина потеплели глаза. Ему решительно приглянулся этот рабочий парень, с виду лет двадцати трех — двадцати пяти, но, судя по ухватке, старше, с болезненно бледным, нервным лицом. «Зубастый. Такому палец в рот не клади».

— Если нужны более точные сведения, — уверенно продолжал Кристич, — пожалуйста, все при нас.

Он извлек из своего портфеля, который не отдал Целину, зная его способность терять все, два тома в коленкоровых переплетах, положил на стол.

— «Общественный институт рабочих-исследователей», — не сдержав язвительной ухмылки, прочитал Хлебников тисненную золотом надпись. Картинно всплеснул ладонями. — Браво! Все всерьез, как у взрослых. Только почему институт? Написали бы «Академия». «Академия рабочих-исследователей». Звучит!

И тут у Целина прорвалось раздражение, которое до сих пор с трудом сдерживал:

— Гораздо серьезнее, чем у взрослых! — загремел он. — Гораздо! Неизмеримо! Во сто крат!

Брянцев остановил его, бесцеремонно толкнув в бок.

— Мы эту дискуссию перенесем на другое время, когда вернется из поездки товарищ…

— Апушкин, — подсказал вовремя подошедший Апушкин. — Ударение на «А».

— Ладно, перейдем к существу вопроса, — сбавив тон, проговорил Хлебников. Повернулся к шоферу. — Теперь, Иван Миронович, вы в курсе дела. Наши результаты испытаний этой резины совершенно противоположные. Ксения Федотовна, покажите… Нет, нет, не фотоснимки. Образцы.

Целин, Кристич и Апушкин склонились над наклеенными на картон образцами, остальные исподволь наблюдали за ними.

Рассмотрев образцы, Апушкин многозначительно поскреб затылок.

— Вас что-то смущает? — обратился к нему Хлебников. Не получив ответа, принялся вразумлять: — Три процента снадобья, которые они туда насовали, могут вызвать расслоение каркаса и отслоение протектора. Так что смотрите, не допускайте лихачеств. И нормы строго придерживайтесь. А то все вы домой торопитесь.

— Как же не торопиться, — смущенно ответил Апушкин. — Жена, детишки. Соскучишься — ну и жмешь на всю железку. Особенно последние дни, когда душа изболится. — Перемолчав, не удержался от просьбы, на удовлетворение которой почти не рассчитывал: — Может, холостяка пошлете.

Апушкину явно не хотелось испытывать эти шины. Было только неясно, что отпугивало — неуверенность в качестве резины или длительность поездки.

— Командировка будет недолгой, — предупредил Хлебников. — Эти шины много не пройдут. А вот насчет опасности… Четыреста километров в сутки — не больше, хотя дорог каждый день, поелику товарищи шинники отстояли право выпускать свою, с позволения сказать, продукцию до вашего возвращения.

— А если эта дрянь на полном ходу разлетится на куски, да еще на передке? Играть в кювет?

На лице у Хлебникова появилось выражение участливого сочувствия.

— Предречь исход, увы, я не могу.

Сглотнув стон, Целин сильно втянул открытым ртом воздух и малость поостыл, — а то выдал бы по первое число. Только подумал с предвзятой враждебностью: «Кривая душонка. А физиономия! Иначе как гадючьей не назовешь».

— Однако будем надеяться, что все обойдется, — продолжил Хлебников, скосив глаза на Целина. — «Finis coronat opus» — справедливо говорили древние. «Конец венчает дело». — Картинно вздохнув, пророкотал: — Но осторожность — прежде всего.

Кристич отвел в сторону шофера, дружески взял за локоть.

— Трепотня это, что резина хреновая. Резина — чудо. Прочная и эластичная, как мяч. Вы один отправляетесь в путь?

— Пока один. Напарника дадут на месте, на автобазе, — выходя, сухо ответил Апушкин.

— Алексей Алексеевич, разрешите мне с ним поехать, — взмолился Кристич. — У меня права. Правда, на легковую. Веселее ему будет и помогу как-никак. А то черт знает, какой там напарник попадется.

Брянцев бросил взгляд на Хлебникова: не истолкует ли тот просьбу Кристича как заранее предусмотренный маневр посадить в машину своего соглядатая?

Хлебников так и понял, однако согласился.

— Не возражаю. По крайней мере, потом никаких нареканий не будет. — Покружив по комнате, добавил: — Да и маршрут тяжелый — Средняя Азия. Если уж испытывать солнцем, то будем испытывать на трассе Ташкент — Джизак.

Когда покидали институт, Брянцев ожесточенно шепнул Целину:

— Ну вы хороши! С чего расшумелись? Если следовать вашему примеру пренебрегать соображениями выдержки и такта, далеко не уедешь. Входя в раж, вы теряете голову! — И добавил, помедлив: — В другой раз на разговоры такого рода я буду не вас, а Сашу Кристича с собой брать. Он напорист, но выдержан и тактичен.

— У него кожа целая, — отворотившись, неприязненно обронил Целин. — А я давно без нее хожу… Невмоготу мне все это… — прибавил через силу.

…А во дворе института Апушкина наставляла жена:

— Главное, Ваня, высыпайся как следует. А то картишки да доминишко…

Строгие интонации давались женщине с трудом — добрые глаза и губы, склонные к улыбке, обнаруживали характер мягкий и уступчивый.

— Ну уж… — неопределенно ответил Апушкин, поглядывая на своих мальчуганов лет семи и десяти, которые, засев в отцовской машине, пытались столкнуть друг друга на землю. Младший в конце концов упал, поискал глазами камень и вдруг, увидев пропитанную мазутом тряпку, бросил старшему прямо в лицо. Тот взревел, а удовлетворенный местью малец, засунув руки в карманы брючат, пошел прочь, озорно напевая:

— А ну иди-ка сюда, чудо великое! — поманил пальцем озорника Апушкин.

Мальчик подошел.

— Ты как обещал мне вести себя?

— Так ты ж еще не уехал…

И умчался стремглав, не желая выслушивать надоевшие нотации.