Разорванный круг

ГЛАВА 28

После размеренной, от звонка до звонка, работы в институте с давно знакомыми людьми Ракитиной радостна была непривычная обстановка испытаний.

Лаборатория приютилась во дворе базы бытового обслуживания Крымоблавтотреста на окраине Симферополя, и в ней с утра до вечера стояла толчея. Сдача машин напрокат проходила мирно, а возвращение неизменно сопровождалось пререканиями и даже скандалами. Сдающему машину приписывали такое количество повреждений, какое не мог бы сделать даже неопытный автомобилист. Кто прав, кто виноват — разобраться было трудно. Возможно, «арендатор» не замечал повреждений, а скорее всего, работники базы «не заметили» их при сдаче.

В лаборатории народ подобрался озорной, веселый, и, хотя сотрудники были моложе Лели, она чувствовала и вела себя с ними, как со сверстниками. Здесь все называли друг друга по именам, и Леля откликалась на имя без отчества, нисколько не обижаясь, даже с удовольствием. Ходила она в комбинезоне, который ладно сидел на ее стройной фигуре и очень молодил.

Обязанности у нее достаточно хлопотливые — изучать поведение шин с помощью изотопов и следить за тем, чтобы не нарушались правила испытаний. В ее ведении три колонны грузовых автомашин. Одна ходит на Мелитополь, другая — на Судак, третья — по кольцу через Ялту и Севастополь. Самая беспокойная — мелитопольская. Эта колонна испытывает облученные шины, а их приходится замерять на износ изотопным способом дважды в день. В лаборатории беспрерывно щелкают счетчики — инженеры совершенствуют новый метод определения износостойкости, и как только закончат эту работу, гонять машины до полного износа протектора не придется — достаточно будет пробега в шесть тысяч километров.

Ракитина неизменно присутствует при введении изотопов в шину. Ей нравится наблюдать, как Писаренко, надев белый халат и специальные резиновые перчатки, вооружается шприцем и бережно, словно перед ним живое существо, делает укол под наружный слой протектора, вводя изотопы. Писаренко заметно важничает, проводя эту операцию, и, хотя она элементарно проста и безопасна, никому ее не передоверяет.

Как ни ответственны испытания в целом, Ракитина уделяет наибольшее внимание колонне, которая ходит по кольцу и которую прозвали «Приморской». В колонне пять машин, на четырех из них шины, содержащие антистаритель ИРИС-1, и на одной, для сравнения, обычные серийные. Все шины подвергались светопогодному старению на крыше в течение двух лет. За этой колонной она следит с явным пристрастием и придирчивостью своей удивляет не только шоферов, но и инженеров.

— Ничего странного тут нет. Говорят, что ИРИС-1 предохраняет от старения не только шины, но и людей, — отшучивается Ракитина, когда это удивление высказывается вслух. — Кому-кому, а мне пора об этом подумать.

К великому удовольствию начальника колонны, она нет-нет да и едет вместо него сама. Местные шоферы — народ особый. Почти все — лихачи, за ними только смотри и смотри. Они без зазрения совести и искупаться в море позволяют себе, и даже позагорать, а потом наверстывают время — гонят машины с непозволительной скоростью. Правда, на пути от Ялты до Севастополя не разгонишься, дорога — как серпантин, не лучше той, что еще не так давно соединяла Алушту с Ялтой. Но от Севастополя им удержу нет.

Первый рейс с новым контролером шоферы провели по всем правилам, а на втором уже не выдержали, показали себя во всей красе. Сначала две машины оторвались и ушли вперед, потом еще одна. Ракитина прибыла на базу с двумя машинами позже всех.

Так она установила, что начальник колонны успел разбаловать шоферов, а при нарушении режима испытания объективной картины износа не выявишь. Пришлось отстранить от испытательных пробегов двух шоферов и затребовать на роль начальника колонны опытного шофера-испытателя из Сибирска. Но и после этих крутых мер она не ослабила наблюдения за колонной, учтя тот факт, что руководители быстро сживаются со своими подчиненными и начинают делать им всяческие поблажки. Нет-нет и выезжала она на трассу и терпеливо ждала, пока появятся машины, или, как опытный контролер, в самых разных и неожиданных местах устраивала засады. То сразу за перевалом, когда сам уклон располагал к повышенной скорости, то за Севастополем, а иногда на последнем этапе пути, в нескольких километрах от Симферополя. Поймав однажды шоферов на превышенной скорости, остановила колонну, высадила начальника и повела машины сама.

Перестроила она и порядок колонны. Раньше начальник колонны ехал на задней машине, что давало возможность передним отрываться и превышать дозволенную скорость, а теперь машина с начальником шла первой и обгонять ее не разрешалось.

Так жесткий порядок был наведен, и охотников потерять работу, на которой ежедневно перевыполнялся план и которая сулила премии, больше не находилось.

Над Ракитиной, бывало, подтрунивали:

— Вы что, агентом сибирского завода работаете? Почему вы так пристрастно следите за этими машинами? На линии Симферополь — Судак вас не видят, а на кольцевой проявляете особую бдительность.

— Эти шины у нас пасынки, — обычно отвечала Ракитина. — К тому же испытываются они в последний раз, и судьба их связана с судьбой людей.

Но каким бы напряженным ни был день, он все же заканчивался, наступал вечер. Куда его деть? Сидеть в номере, читать газеты — не слишком ли стариковское занятие? А бродить по улицам, всегда заполненным в эту пору оживленной толпой, в одиночестве и неприлично, и неприятно. Даже в кино пойти одной как-то неловко — обязательно привяжется какой-нибудь искатель приключений. Правда, молодые инженеры не оставляли ее без внимания, но навязывать им свое общество она считала неудобным, да и общение с ними не доставляло ей особого удовольствия. Несколько вечеров скрасил ей Дубровин. Он отдыхал в Ялте и иногда наезжал на базу, не удовлетворяясь телефонными расспросами. Часами рассказывал он Леле о тонкостях радиационной химии, словно готовил из нее своего преемника.

В пустые вечера Лелю неотступно преследовали мысли об Алексее. Вот бы его сюда! Побродить бы с ним, поездить, насладиться его присутствием.

В один из воскресных дней она решила поехать в Ялту. Но не доехала. Взглянув с высоты дороги на притаившийся у берега Гурзуф, на настороженные клыки Айдалар, вышла на остановке и устремилась вниз, сначала по широкому шоссе, потом по узеньким горбатым улочкам с домами, вторые этажи которых нависали над первыми, как в старых городах Болгарии.

На веранде столовой, щедро открытой ветрам и солнцу, долго сидела за столиком, любуясь морем, пока ее внимание не привлекло потешное зрелище. На соседний стол, воспользовавшись уходом посетителей, слетелись воробьи. Они не выглядели трусливыми воришками, они разбойничали, причем в открытую, на виду у всех, скандалили и дрались из-за съедобного кусочка, хватали хлеб, кашу, макароны. Посетителей они нисколько не боялись, а вот приближающиеся официантки в белых халатах и наколках вызывали у них панический страх, и они мигом растворялись в воздухе, чтобы при первой возможности снова обрушиться всей ватагой на пустующий стол.

Леля невольно улыбалась, наблюдая за ними, и, как бывало всегда при эмоциональной вспышке, веселой или грустной, подумала об Алексее. И его умилила бы эта суетливая братия.

Накрошила хлеб, рассыпала его на столе и не успела отойти, как юркие пичуги дружной стайкой слетелись на пиршество и тотчас разлетелись врассыпную от клокочущего голоса официантки:

— Гражданка, вам, видно, государственного хлеба не жалко!

Леля пошла к морю, отыскала местечко помалолюднее, села на камень у кромки воды и зачарованно стала глядеть, как играют волны, как меряются силой, как куражатся над берегом. Захлестнут на миг, разворошат гальку, охладят, откатятся, шипя, и снова в наступление.

Сбросив платье и оставшись в купальнике, вошла в воду, не без труда преодолела галечный настил на дне и поплыла саженками, далеко выбрасывая руки, как научили в детстве новочеркасские мальчишки. Наплававшись до усталости и почти до озноба, выбралась на берег и долго лежала ничком, подставив спину палящим солнечным лучам.

В следующее воскресенье она решила все же съездить в Ялту. Наспех перекусив в номере, натянула на себя неподатливый тугой купальник, чтобы не испытывать потом неудобства с переодеванием, — пляж полудикий, раздевалок нет, — а у шкафа с одеждой замешкалась. Какое надеть платье? Белое пикейное — маркое, красное в горох — чересчур броское, слишком пламенеет на солнце, сиреневое — очень прозрачное. Выбрала ситцевое, в цветочках, отделанное кружевом. Задернув «молнию», посмотрела в зеркало и довольно улыбнулась. Все-таки неплохо она выглядит. По-девичьи стройная, точеные ноги, да и лицо… Не случайно Писаренко и его товарищи держатся с ней, как с ровесницей.

Выйдя из гостиницы, направилась к троллейбусной остановке и вдруг увидела Алексея. В светло-сером летнем костюме, с соломенной шляпой в одной руке и с небольшим чемоданом в другой он торопливо пересекал улицу. Попробовала окликнуть — перехватило горло, хотела поспешить навстречу — ноги как сковало. Постояла недвижимая, втягивая в себя воздух, и — о, счастье! — бессилие отступило, испарилось. Нечто подобное бывало с нею и раньше, но только во сне. Потому, должно быть, и сейчас показалось, что все это грезится: и залитая солнцем улица, и снующие туда-сюда люди, и троллейбус, который, вынырнув из-за угла, на миг вырвал Алексея из бытия. Он уже подходил к гостинице, когда у нее наконец прорезался голос.

— Алеша! Ал…

Забыв обо всех условностях и приличиях, о сотрудниках института, которые могли выйти из гостиницы или увидеть ее из вестибюля, Леля подбежала к Алексею Алексеевичу и, как девчонка, повисла на шее.

Он бросил чемодан и шляпу прямо на тротуар, обнял ее, прижал к себе.

— Леша, Леша!.. — в истерическом захлебе повторяла Леля.

— Ну что ты? Милая, не надо… Леля, Леночка… — пытался успокоить Алексей Алексеевич.

— Я уже не знала, что думать… Такое письмо послала… Сплошной крик. Умоляла приехать хоть на час… А ты?.. Алеша, неужели ты…

Алексей Алексеевич в задумчивости поднял чемодан, водрузил, не отряхнув, на голову шляпу.

— Я не получил этого письма, Ленок…

У Лели крыльями разлетелись брови.

— Не получил? Как же так?..

Первый раз письмо пропало, и это озадачило обоих.

Алексей Алексеевич подавленно вздохнул.

— Не зря какая-то таинственная сила несла меня к тебе. От радости, что увижусь, несся, не чуя ног под собой.

— На сколько приехал? — нетерпеливо спросила Леля.

— На три дня. Суббота и воскресенье наши, понедельник — рабочий. Но и из него что-нибудь выкроим.

— А дома что объяснил?

— А… — отмахнулся Алексей Алексеевич.

— Значит, о свершившемся факте ты знаешь только из телеграммы.

— Ну естественно. А что, собственно?..

Леля скороговоркой рассказала, как ушла к Дубровину и чем занимается сейчас.

Алексей Алексеевич оставил чемодан в гардеробной и, пока они шли по городу, отыскивая такси, делился своими впечатлениями о первых самостоятельных шагах Валерия.

— Докладываю тебе, что я изменил о нем мнение, — заключил он. — Валерка казался мне незадачливым и инфантильным, что ли. Ничего подобного. Он на редкость сообразительный и разносторонний мальчишка. И с теплинкой. В общем, нравится он мне. Не по долгу будущего отцовства, поверь.

Остановили такси, сели в машину, жарко расцеловались, как будто только и ждали такой возможности, нисколько не удивив видавшего виды шофера. Удивили другим: сразу заговорили о шинах.

Каких только разговоров не приходилось выслушивать шоферу, но такого он не слышал. Сколько покрышек стер на своем веку, но и десятой доли не знал о них из того, что узнал за сравнительно короткое время. А когда женщина заговорила о радиационной вулканизации шин, даже скорость сбавил, чтобы ничего не упустить. Если бы не профессиональная привычка не вторгаться в разговор пассажиров, расспросил бы об этом поподробнее. Одно удовольствие преподнести сногсшибательную новость товарищам.

Когда миновали перевал и на горизонте показалось море, Леля и Алексей Алексеевич притихли, залюбовавшись открывшейся им панорамой.

Отсюда, с высоты, море казалось неправдоподобно огромным и донельзя синим, а скользившие по нему суда крохотными и затерянными. Захотелось остановить машину и выйти, чтобы запечатлеть в памяти эту красоту, вобрать в себя бодрящее ощущение необъятности простора.

— Обидно как-то. Столько лет прожила, а на море впервые, — полушепотом проговорила Леля.

— Обидно, что столько лет прожили друг без друга… — так же тихо отозвался Алексей Алексеевич. — Но утешимся тем, что хоть остальное будет наше.

Долго, почти до самой Алушты, молчали. Неожиданно Алексей Алексеевич спросил:

— Ленок, а больше пятисот километров в день нельзя гонять? Надо торопиться, роднуля. У меня уже появился суеверный страх. Боюсь, что на наши головы до конца испытаний обрушится еще какое-нибудь испытание…

Леля повернулась к Алексею Алексеевичу, ласково потерлась щекой о его щеку.

— Лично я, Леша, больше никаких испытаний не боюсь. У меня уже появилась закалка.

— Закалка, детка, увеличивает твердость, но с нею появляется хрупкость, — с грустью в голосе отозвался Алексей Алексеевич.

— У меня не появится, можешь быть спокоен. — Леля проследила глазами за машиной, которая, сделав опасный вираж, обогнала их, и вдруг переключилась: — А знаешь, я бесконечно благодарна Дубровину. Не за то, что принял меня на работу, — это, по существу, ничего ему не стоило. А вот отдать машины, столь необходимые самому, тратить средства, отпущенные на его работы, — на такое способен только человек фантастически щедрого сердца и, я бы сказала, государственного ума.

— Да-а, интересно устроены люди, — раздумчиво произнес Алексей Алексеевич. — Одни не делают того, что обязаны делать по долгу службы, — и ничего, беззастенчиво смотрят всем в глаза, другие делают сверх своих возможностей и не требуют благодарности; одни заблуждаются и, даже прозрев, упорствуют в своих заблуждениях, а другие платят за заблуждения жизнью.

Леля вспомнила Чалышеву и, таясь от Алексея Алексеевича, украдкой потерла увлажнившиеся глаза.

— Я ведь заходила к Ксении Федотовне. Дважды. Она держалась, как мне показалось, весьма оптимистически. Запомнились ее слова, сказанные, как заклинание: «А вы знаете, я чувствую себя способной на действие, на отдачу. Я найду в себе силы все начать заново. Как это ни стыдно, как это ни трудно… Столько лет бродить в потемках…» И вот такой трагический финал… Порыв был тщетным, и она поняла это. К тому же еще одиночество. Неразделенное горе — горе вдвойне. А вокруг все… Не умеем мы сострадать. Мы слишком заняты собой, слишком поглощены собственными невзгодами, которые подчас, если приглядеться попристальнее, вовсе и не невзгоды.

— Не бичуй себя, — вкрадчиво проговорил Алексей Алексеевич. Чтобы отвлечь Лелю от грустных воспоминаний, обратился к шоферу:

— Товарищ водитель, что дороже обходится хозяйству: автомашина или покрышки?

— Вы меня за кого считаете? — вопросом на вопрос ответил шофер. — За дурака или за дефективного?

Алексей Алексеевич рассмеялся.

— Это будет видно по ответу.

Шофер взглянул в зеркальце перед собой, решив по выражению лица пассажира установить, какую ловушку тот расставил, но, кроме добродушной ухмылки, ничего не увидел. Улыбалась и женщина, уютно примостив голову на плече спутника.

— Ну так как? — поторопил с ответом пассажир.

Только теперь шофер сообразил, как нелепо мог попасться. Конечно же, шины обходятся дороже, чем автомашина, особенно на грузовых. Сколько комплектов шин перемелет за свою жизнь машина? Кичась своей догадливостью, небрежно бросил:

— Ясное дело, шины обходятся дороже.

Алексей Алексееевич разочарованно вздохнул: редкий случай, розыгрыш не удался. Обычно шоферы ошибаются с ответом.

Дорога от Алушты до Ялты была Брянцеву незнакома. Он ездил старой дорогой, извилистой и узкой. От крутых поворотов, от резких спусков и подъемов, от возможности столкнуться со встречной машиной или даже сорваться с кручи его, бывало, охватывал холодок.

Новое шоссе, широкое, с плавными поворотами, не понравилось Алексею Алексеевичу. Оно было спокойное, обычное, в некоторых местах уходило от берега и прятало море.

Вот, наконец, из-за поворота показалось неповторимое по своей живописности полукружье Ялты. Не дав рассмотреть себя, исчезло за поворотом и вынырнуло, теперь уже надолго.

Шофер остановился на площади у автобусной станции.

Спустились к морскому вокзалу, пошли мимо гостиницы с заросшими цветами и зеленью балконами.

— Только десять, — брызжущим радостью голосом отметила Леля. — Целый день у нас впереди. Целый божий день!

Необыкновенно красивой показалась Алексею Алексеевичу Ялта. Он был здесь лет десять назад. Был один, скучал, и это окрашивало все впечатления в серые тона. Скучным, к несчастью, оказался и сосед по комнате, нывший и брюзжавший по любому поводу, и соседки по столу — они портили настроение бесконечными разговорами о болезнях, процедурах, режиме и методах лечения.

И вот Ялта словно повернулась к нему другой стороной, как повернулся в свое время Новочеркасск. Значит, восприятие зависит не только от того, что ты видишь, но и от того, с кем видишь. Рядом была Леля, Еленка, и, хотя она ничем не выражала своего восторга, он чувствовал, что ее все здесь восхищает, и смотрел на город ее глазами. Помогали и ее руки. Нет-нет и дрогнут пальцы, легко дрогнут, едва ощутимо, но он улавливал малейшее их движение. Налетела волна на гранит набережной, взмыла вверх, рассыпалась на мельчайшие брызги, каждая из которых засверкала радужными цветами в лучах солнца, — и пальцы тотчас же откликнулись, раскинулся перед ними розарий, поражающий глаз множеством красок и оттенков, — откликнулись снова. Сам, пожалуй, прошел бы мимо всего этого великолепия, не прочувствовав его, а вот с Лелей смотрит и не насмотрится…

Постепенно им овладело то состояние, какое неизменно возникало при встрече с Лелей: ничего не нужно и никто не нужен, кроме нее. Вот так бы идти и идти по набережной, рука в руке, ощущая вздрагивания ее пальцев, тепло кожи, смотреть на море и упиваться блаженным покоем.

— А все-таки нет счастья без досуга, — подвела итог каким-то своим думам Леля.

— Для меня нет счастья без поисков, без борьбы и… без моей любимой.

— Вот так… Поставил на последнее место.

— Не на последнее — на завершающее. А по-твоему, Ленок, что такое счастье?

— Оно у каждого свое. Для большинства — это, конечно же, любимое дело. А для меня еще ты. Но не на день, не на ночь, а навсегда. Я с ужасом думаю о той минуте, когда мираж кончится. Но не будем, Лека, портить день… Посмотри, посмотри, какая волна!

Волна была на самом деле необыкновенная. Ударившись о гранит, она взмыла вверх, но не рассыпалась, не рухнула, а помчалась во весь свой исполинский рост вдоль набережной, разбрасывая каскады брызг, постепенно оседая.

В саду при «Ореанде» выпили массандровского муската, поели чебуреков и опять, испытывая чуть ли не детское блаженство, пошли бродить по Ялте. Прошлое не только овладело ими, но и окрасилось новым смыслом. Леля иногда заходила в магазины, что-то высматривала, и тогда Алексей Алексеевич терпеливо ждал ее на улице.

Из книжного магазина она вышла сияющая — купила прекрасно иллюстрированный последний экземпляр чеховской «Дамы с собачкой».

— Моя мама перестаралась, развивая у меня вкус к литературе, — заговорила Леля, прижимая книгу к себе. — С самых ранних лет пичкала меня классиками. Всего Гоголя, всего Пушкина, всего Тургенева. Позже я к ним не возвращалась — была уверена, что, если знаешь сюжет, перечитывать скучно и незачем. Так у меня создалось мнимое знание классиков. Это все равно что в тумане мнимая видимость. Дорога будто и видна, а нет-нет и вырастет перед тобой что-то неожиданное. А возьму сейчас уже читанное — и открываю для себя произведение заново. Вообще я читатель посредственный, но не люблю посредственных книг. Вот Флобер…

— Флобера предпочитают эстеты.

— Это не так уж плохо. У эстетов неограниченные возможности наслаждения. Кстати, тебе известно, что незадолго до смерти академик Павлов начал разрабатывать учение об эстетотерапии?

— Не слышал.

— Он утверждал, что многие нервные расстройства могут быть излечены, если человек… если человек… ну как бы тебе сказать… будет получать эстетическое удовольствие в повышенных дозах. Вот и для меня пребывание в таком райском уголке — эстетотерапия. Здесь все прекрасно: и море, и набережная, и парк, и горы. Это умиротворяет.

— В таком случае ты для меня истинный эстетотерапевт, — Алексей Алексеевич привлек Лелю к себе. — А вот море сегодня меня не успокаивает, а будоражит.

Море вело себя и впрямь странно. На берегу было тихо, даже самые верхние ветви огромных деревьев застыли неподвижно, застыли и облака, залегшие отдохнуть на вершинах горного хребта, прикрывающего город, а волны беспокойно ухали о гранит, будто пытаясь разбудить задремавший под знойными лучами берег.

Уселись в тени. Кромки берега отсюда видно не было, море далеко отодвинулось и издали казалось спокойным.

— Здравствуй, Ленок! — Алексей Алексеевич заглянул Леле в глаза, поцеловал в щеку.

— Здравствуй, — живо отозвалась Леля. Отведя взгляд, тихо спросила: — Ты хотел бы здесь жить?

— Хм. А чем бы я занимался?

— Мало ли чем? Разрабатывал бы проблему получения золота из морской воды. Или ведал бы складом шин в автохозяйстве.

— Первое для меня чересчур сложно, — Алексей Алексеевич рассмеялся, — второе — слишком просто.

Засмеялась и Леля.

— Знаешь, Алеша, почему мне еще так хорошо с тобой? — На солнце глаза Лели серебрились и казались очень глубокими. — С тобой я не чувствую своего возраста. Появляешься ты — и я автоматически включаюсь в те далекие семнадцать.

— А я возраста вообще не чувствую. Когда мне было семнадцать, я на сорокалетних смотрел, как на стариков. А сейчас самому сорок, а кажется, что ничего не изменилось и, главное, — Алексей Алексеевич понизил голос до шепота, потому что на скамью рядом кто-то сел, — не чувствую, что поумнел.

— Так что тебе все-таки кажется: что тогда был такой умный, как сейчас, или теперь стал таким несмышленым, как тогда? — самым невинным тоном спросила Леля.

Не любил Алексей Алексеевич оставаться в долгу, когда его поддевали, но против уколов Лели был беззащитен. Только покосился на нее.

— Обидеться изволил? — осведомилась Леля. — Ой, Лешка, Лешка, что с тобой делать! Избаловала я тебя донельзя.

Алексей Алексеевич погладил ее по руке, не то прощая, не то соглашаясь.

— Какой красавец! — восхищенно воскликнула Леля, увидев гигантский пароход. — Пошли в порт!

Они подошли к причалу, когда белый трехпалубный лайнер «Россия» уже швартовался. Из всех его репродукторов лилась музыка, все борта облепили люди. Едва спустили трапы, как на асфальт набережной хлынула веселая толпа туристов, большей частью молодежь.

Открытые платья, спортивные костюмы, узкие брюки на девушках. Люди не задерживались на набережной, торопились в город, чтобы поскорее удовлетворить неуемное, любопытство путешественников. Только одна группа, по всей вероятности студенческая, стояла у трапа и, скандируя, хором вызывала какую-то Аделаиду, не спешившую сойти на берег.

Брянцев усадил Лелю на чугунный кнехт, взял у нее книжку.

— А ну, что по этому поводу писал товарищ Чехов?

Перелистав несколько страниц, стал читать:

— «Вечером, когда немного утихло, они пошли на мол, чтобы посмотреть, как придет пароход. На пристани было много гуляющих, собрались встречать кого-то, держали букеты… Анна Сергеевна смотрела в лорнетку на пароход и на пассажиров, как бы отыскивая знакомых, и, когда обращалась к Гурову, то глаза у нее блестели. Она много говорила, и вопросы у нее были отрывисты… Нарядная толпа расходилась, уже не было видно лиц, ветер стих совсем, а Гуров и Анна Сергеевна стояли, точно ожидая, не сойдет ли еще кто с парохода. Анна Сергеевна уже молчала и нюхала цветы, не глядя на Гурова». Набережная опустела, а Брянцев и Елена Евгеньевна все еще сидели и читали книгу, — стараясь придерживаться чеховской ритмики, продолжал Алексей Алексеевич. — Глаза у Елены Евгеньевны блестели, но она не нюхала цветов по той простой причине, что ее кавалер не догадался их купить, — в свои сорок лет он был так же недогадлив, как в юности.

Леля расхохоталась, звонко, как школьница, и порывисто чмокнула Алексея Алексеевича в щеку.

— Ты обладаешь удивительным искусством приземляться, причем делаешь это мягко, как с амортизатором. Двинулись, что ли? А цветы теперь ты мне купишь, я не признаю словесных покаяний.

Вышли из морского вокзала, и, как по мановению волшебной палочки, перед ними оказалась женщина с охапкой алых гладиолусов. Алексей Алексеевич купил все до единого, подошел к оторопевшей от такого великолепия Леле, снял шляпу, взмахнул ею, поклонился отнюдь не с грацией испанского гранда и вручил букет.

— Желаю, чтоб все прочие твои желания исполнялись так же быстро.

— Эгоист ты, Лешка. Законченный. Ведь все мои желания вертятся вокруг тебя.

И тут Алексей Алексеевич заметил человека, украдкой фотографировавшего их. «Ну и пусть, — решил он, не придав этому никакого значения. — Мало ли охотников снимать уличные сцены».

Леля привыкла к знакам внимания, оказываемым Алексеем, но эффектный букет доставил ей истинную радость. На лице заиграла улыбка, походка стала упругой, осанка горделивой, и вся она как-то помолодела.

Шли под обстрелом взглядов гуляющих. Леле доставляло тщеславное удовольствие читать в глазах восхищение, любопытство и даже зависть. Может, букет привлекал внимание? Но на набережной в цветах недостатка нет. Стало быть, они. А почему бы и нет? Очень уж гармоничная пара, хотя эта гармония контрастов. Он — крупный, крепко сколоченный, смуглый, она — невысокая стройная женщина с копной светлых искрящихся волос, с ясными серо-голубыми глазами.

— Куда пойдем ужинать? — спросил Алексей Алексеевич.

Он не так хотел есть, как вырваться из толпы, беззазорно разглядывавшей их.

Поднялись на второй этаж ресторана — привлек полотняный полог над головами, создававший иллюзию прохлады, и открытая терраса с видом на море.

Вечерело. И небо и море гасли, меняли краски. По воде, как по остывающему металлу, скользили «цвета побежалости» — фиолетовый, синий, багряный, розовый. Даже чайки меняли свою окраску. В полосе тени они выглядели обычно, а попадая в зону, доступную солнечным лучам, мгновенно перекрашивались, становились розовыми и розовыми уходили вдаль.

Леля первая заметила эту метаморфозу и не могла отвести глаз от моря. Когда стая чаек, встревоженная мчащимся на них катером, взмыла вверх, она схватила Алексея Алексеевича за руку, и он успел увидеть, как чайки залпом вспыхнули и тотчас погасли, снова уйдя в тень.

Потеряв сразу интерес к морю, Леля повернулась к Алексею Алексеевичу, сказала напевно:

— Ну что, снова обратимся к классике?

Она закрыла глаза, перелистала страницы и наугад ткнула пальцем в какую-то строчку. Взглянула, заколебалась и с явным усилием стала читать, оборвав улыбку:

— «Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат… Точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих».

Замолчав, Леля наклонила голову над книгой, будто всматривалась в текст, а на самом деле для того, чтобы скрыть прорвавшиеся наружу слезы.

Оркестр играл что-то заунывно-тягучее, нагнетая тоску, ресторан заполнялся людьми.

Ели молча. Алексей Алексеевич любовно оглядывал Лелю затуманенным взглядом. Фотографии, которые он хранил у себя в кабинете в сейфе, не передавали всего очарования ее лица. Всякий раз он находил в нем новое, неожиданное, непознанное и всякий раз убеждался, что оно лучше, значимее, чем представляет себе, когда они бывали в разлуке. С грустью подумал о том, как виноват перед Лелей. Припав к ее уху, убежденно проговорил:

— У нас с тобой все иначе, Ленок. У нас все впереди…

— Будет иначе, — поправила Леля. — А пока… Да и впереди, если говорить начистоту… Немного, Алеша, нам осталось.