Разорванный круг

ГЛАВА 14

Каждые десять секунд — автопокрышка, каждый час — триста шестьдесят, каждые сутки — восемь тысяч шестьсот сорок, а за год набирается число ошеломляющее — два с половиной миллиона штук.

Последние годы Госплан не увеличивает количество покрышек сибирскому заводу, милостиво оставляет те же два с половиной миллиона. Те же, да не те. Покрышки завод выпускает разные, однако количество маленьких все уменьшается, а ассортимент гигантов растет. В штуках — цифра неизменная, в тоннах, в затратах труда — разница колоссальная. Заводчане знают это лучше, чем кто-либо, и выкручиваются по-своему: исподволь наращивают мощности, но не шумят о них, не выявляют до конца года. Тем не менее перехитрить Госплан ни разу не удалось. Он систематически закручивает гайки и ставит задачи на первый взгляд невыполнимые. Тогда в Москву снаряжается «спасательная экспедиция» — едут плановики во главе с директором завода. Случается, Госплан сдается, но чаще всего — нет. Представители завода возвращаются назад пришибленные и злые.

Всякая злость, как известно, порождается бессилием, но она же и рождает силы. Начинаются форсированные поиски способов, которые обеспечили бы план. Все поднимается на ноги, все подчиняется этой цели.

Бывший директор завода Лубан был человеком увертливым. Как ни ругали его за нерасторопность, за консерватизм, все, что обеспечивало рост производства, он приберегал к концу года, когда новый план уже был составлен. И такое предложение, какое, допустим, внес вулканизаторщик Каёла — углубить гнездо плунжера, — он, конечно же, оставил бы на последний, двенадцатый месяц.

Брянцев к подобным уловкам не прибегал. Появилась возможность сделать скачок в середине года или даже в начале — делал, не задумываясь над тем, как выкрутиться с планом на следующий год.

Над ускорением режима вулканизации стал размышлять в свое время еще Серго Орджоникидзе. Приехал он однажды на ярославский завод и к директору: «Количество шин нужно во что бы то ни стало увеличить. Число автомобилей в стране растет, а шинники затоптались на месте».

Серго не был специалистом ни в одной области техники, но добился значительного сдвига во всех областях. Он не верил в незыблемость канонов, считал, что каноны устанавливают сами люди, люди должны и опрокидывать их. Когда ему стали доказывать, что требуемой производительности достичь не удастся, поддел скептиков язвительной фразочкой: «Удивительное дело: царский режим свергли на пользу рабочих и крестьян, а режим вулканизации не можем изменить на пользу строительства социализма». И, пытливо вглядываясь в лица окружающих, призвал: «Поищите в своей среде революционеров, которые свергнут и этот режим».

Они нашлись, революционеры-добровольцы. Пока Серго занимался другими вопросами — его вагон продолжал стоять в тупике на заводской территории, — режим был изменен, время вулканизации сокращено.

Серго не прошел мимо такого события, привел этот пример на собрании в подтверждение своего тезиса о хранящихся под спудом материальных и духовных резервах. И не столько в назидание, сколько для улучшения дела, снизил поверженных консерваторов в должностях, а на их места назначил победителей.

С тех пор время вулканизации неизменно сокращалось, а производительность автоклавов росла. Но никто так и не додумался до способа, предложенного Каёлой. Шли более сложным путем: изобретали разные химические ускорители вулканизации резины.

Несколько позже, рассказав об этой истории Леле, Брянцев признался в том, что чувствует себя посрамленным — кому, как не ему, инженеру, должно было прийти в голову столь незамысловатое решение вопроса — углубить гнездо плунжера.

Леля ответила ему словами, над которыми он потом долго размышлял: «Зря коришь себя. Люди делятся на творцов и исполнителей. Чтобы создавать музыку, нужен особый дар. Исполнители его не имеют, но они удивительно чувствуют и понимают музыку. Таков ты в области техники. Ты не создаешь, но с ходу, с налета можешь оценить созданное другими. Скажу больше: ты не исполнитель, ты дирижер большого оркестра».

Сначала Алексей Алексеевич воспринял это умозаключение Лели с обидой: считает его творчески бесплодным. У него ведь возникают идеи, вот и идея съемных протекторов бродила в голове. Ну, а в итоге? Побродила и осела, как опара. Так что Леля, по сути, права. И вообще от замысла до его реализации — дистанция огромного размера. Чего-то у него для этого не хватает — может, воли, может, сообразительности, а может, элементарной настойчивости.

Еще раз удивился способности Лели воспринимать и любить его таким, каков он есть, нисколько не идеализируя. Она уже в годы юности знала ему цену. А сейчас — тем более.

Углубление гнезда плунжера обеспокоило Карыгина. Поздно вечером он пришел к Брянцеву, положил на стол докладную записку. В ней сообщалось, что некоторые цеховые работники опасаются, что ослабленное гнездо может послужить причиной аварии.

— Что это вы перешли на эпистолярный жанр? — не скрыв иронии, спросил Брянцев.

— Я ставлю вас в известность, — ответствовал Карыгин.

— Занимались бы вы лучше своим делом. — Брянцев в сердцах отшвырнул докладную в сторону. — Отдел сбыта до сих пор не укомплектован грузчиками, каждый день за простой вагонов платим, приходится авралы устраивать, из основных цехов людей брать. Вы же ведаете кадрами!

— Вот я и беспокоюсь, чтобы с ними ничего не случилось.

Брянцев понял, что Карыгин на всякий случай запасается обличительными документами против него, и, решив положить этому конец, размашисто, через всю страницу написал: «Подшить в досье. Если произойдет авария, использовать как обвинение директора в непринятии мер».

Углубившись в бумаги, он не увидел, как затаенная ненависть к нему Карыгина выплеснулась наружу и тут же спряталась, словно пламя, вырвавшееся на миг из печи.

— У меня еще один вопрос, — невозмутимо произнес Карыгин, сделав вид, что убийственный смысл резолюции не дошел до него.

Брянцев состроил невинные глаза.

— Тоже по технике безопасности?

— Заварыкин поговаривает о расчете.

— За-ва-рыкин? Ну, это уже свинство, — вознегодовал Брянцев. — Получил две хороших комнаты, можно и подождать малость.

— Жены не ладят, — пояснил Карыгин и добавил с ожесточением: — Человека можно извести не только скандалами, но и нравоучениями. Того не делай, это делай вот так… И если с утра до ночи…

— Разберусь! — резко бросил Брянцев.

— Тогда у меня все.

Как только за Карыгиным закрылась дверь, Брянцев вскочил с кресла и зашагал по кабинету, чтобы встряхнуться, прийти в себя, и не смог — слишком мрачные воспоминания вызвал визит Карыгина.

Вот в этом самом кабинете полтора года назад сидел он с Лубаном, которого забирали на другой завод. Акт о сдаче-приемке завода лежал на столе подписанный, а Лубан говорил усталым голосом:

— Не такое уж плохое наследство оставляю я вам, Алексей Алексеевич. И народ у нас подобрался славный. Одну-единственную вину уношу с собой — Карыгина выгнать не смог. Не одолел. Попытайтесь сделать это вы. Только не медлите. Вам, как молодому директору, спишется. Затянете — горькими слезами плакать будете.

— У вас что, субъективная неприязнь к нему? — насторожился Брянцев, хотя сам испытывал к Карыгину антипатию, причину которой объяснить не мог.

— У меня неприязнь объективная! — вспыхнул Лубан. — Это дерьмо в траве, а если точнее — затаившаяся гадина. — Отдышавшись, заговорил снова: — Был у меня друг детства. Красавин Павел. Учились в одно и то же время в Москве, только я по резине пошел, а он — по металлу. Потом развела нас судьба — его в Златоуст направили на металлургический. Через два года посадили там директора якобы за вредительство, затем одиннадцать человек руководящего состава, и Красавина в том числе. Ничего я о нем не слышал, и вот прошлым летом разговорились в поезде с одним человеком — оттуда как раз вернулся, из мест весьма отдаленных. С Павлом, оказалось, сидел, и узнал я, что угробил их всех молодой инженер Карыгин, которому дали дело на экспертизу. Такое заключение настрочил — волосы дыбом! Короче говоря, все полезные действия обратил во вредительские. Подробностей не помню — не металлург, помню только общее ужасающее ощущение от этой иезуитской демагогии. Бред, чудовищный оговор, притом тщательно продуманный. Для чего, спросите? Карьеру делал на костях других, достойнейших людей. Эх, Алексей Алексеевич, сколько народу ни за что ушло… Но лучше не надо об этом. Тяжко. Горько. Позже я убедился, что мой, а теперь ваш зам своих повадок не оставляет, жало наготове держит. Когда в прошлом году он ушел в отпуск и потребовалось вскрыть его сейф, знаете, что я в нем обнаружил? Полное досье на себя. Шины без наряда отгрузил (попросил обком для нашего же совхоза) — лежит справочка, только без упоминания об обкоме; в докладе обмолвился, вместо «воссоединения» сказал «присоединение» — заполнена карточка по всем правилам: где, что, когда и вырезка из стенограммы приложена. Ничего не прибавлено, но подано так… ну сплошная уголовщина. Бери и сажай. К счастью, времена другие настали.

— Досье забрали? — поинтересовался Брянцев.

— А как же! С тех пор он в глаза мне не смотрит и безмерно рад, что ухожу. Да, еще! Павел рассказывал моему попутчику, что за несколько дней до того, как его посадили, поругался он с Карыгиным, и тот ему в лоб: «Я тебе путевку на „курорт“ устрою!» Как видите, сдержал слово, устроил. Только адресом ошибся.

Каждый раз, когда Брянцев встречался с тяжелым, нацеленным взглядом Карыгина, он вспоминал о зловещем его прошлом. И когда узнал, что Карыгин должен баллотироваться в состав партийного комитета завода, решил сделать все, чтобы загородить ему дорогу.

А тут появился на заводе еще один человек, имени которого Алексей Алексеевич не мог слышать спокойно, — Чалышева. С виду скромная, тихая, а повадки…

О ее приезде Брянцеву доложил насмерть перепуганный Целин. Он был убежден, что прибыла Чалышева отнюдь не с добрыми намерениями, ждал от нее самых неожиданных козней, и его реакцию на появление сей особы можно было понять.

Чалышева не сразу пожаловала к Брянцеву. Сначала походила по отделам, познакомилась с какими-то материалами, переговорила с людьми и только тогда решила нанести директору визит вежливости.

— Позвольте узнать, что заставило вас приехать на завод? — с придирчивой интонацией поинтересовался Брянцев.

Правду Чалышевой говорить не хотелось, лгать было бессмысленно — все равно дознается. Умолчав о том, что послал ее на завод Самойлов посмотреть все своими глазами, она сказала, что намерена ознакомиться с практикой применения антистарителя ИРИС-1 и методикой его испытаний. Прошлый раз, когда заводские работники приезжали в институт, она так была предубеждена против чересчур смелых новаций, что не сочла нужным выслушать их. Теперь же, тщательно проанализировав все, решила беспристрастно разобраться в причине такой противоречивости выводов ученых и практиков. А вдруг и впрямь ученые не правы.

Брянцев был приятно удивлен: непримиримая, твердокаменная, не принимающая компромиссов Чалышева вдруг повернулась другой, незнакомой ему стороной. И он, быстро откликавшийся на добрые порывы, неожиданно для себя, а больше для Чалышевой, заговорил доверительно:

— Ксения Федотовна, ну объясните, почему все ученые засели в институтах? Они очень нужны на заводах, на нашем тоже. Ведь у нас необъятное поле для научной деятельности. Огромное количество проблем, требующих творческого решения, и гарантированное внедрение стоящих идей. Мы предоставили бы им все — от любви до квартир.

— Это может произойти в том случае, если научные работники на заводах будут уравнены с институтскими.

— В чем, простите?

— И материально, и в отношении возможностей роста.

В кабинете с довольным видом победителя появился инженер Лапин, специалист по рецептуре резины, человек небольшого роста, неопределенного возраста, в очках. Чалышева сталкивалась с ним. Он отличался петушиным характером, любил задираться и не раз выступал на совещаниях, порой не без успеха опрокидывая ставшие чуть ли не каноническими представления. Любое свое выступление он начинал с цитаты из Эйнштейна, которую приводил наизусть: «Лейтмотивом в трудах Галилея мне представляется его страстная борьба против любых догм, опирающихся на авторитет. Только опыт и тщательное рассуждение он считал критерием истины».

За злоупотребление этой цитатой Лапина прозвали «Галилеем». В НИИРИКе — с издевкой, на заводе — снисходительно.

— Эврика! Получилось! — торжественно выкрикнул Лапин, подняв большой палец.

Брянцев не помнил, что должно получиться у Лапина, — в голове у того постоянно роились мысли насчет того, как улучшить состав резины.

Невероятно сложна рецептура резины. Более чем восемьюдесятью химическими веществами оперируют резинщики, что в различных сочетаниях дает тысячи всевозможных составов. Недаром один из немецких ученых бросил фразу, которая стала крылатой: «Бог все знает, но и он не знает, из чего делают резину и… колбасу». Не только простому смертному, но и опытному технологу не запомнить и десятой доли рецептов. И когда не хватало какой-либо из составляющих, без Лапина не обходилось. К нему звонили днем и ночью с конкретными, требующими незамедлительного и точного ответа вопросами, спрашивали, что чем заменить и в каких пропорциях, чтобы не ухудшилось качество резины каркасной, брекерной или протекторной, и Лапин решал такие задачи мгновенно, с быстротой вычислительной машины. Помимо обязательных оперативных задач решал еще множество других, которые ставил перед собою сам.

— Что получилось? — сдержанно спросил Брянцев.

— Новый ускоритель вулканизации. Дешевый, простой и очень активный. Вот полюбуйтесь на кривую, посмотрите, как выросло плато вулканизации.

Лапин расстелил перед Брянцевым диаграмму.

Посмотрела на диаграмму и Чалышева. Посмотрела и позавидовала. Родилось изобретение, да какое! Появись оно в стенах института — эко шуму было бы! Скрупулезные теоретические исследования процесса так и сяк, подготовка диссертации, патентование… Лапин, конечно, не сможет теоретически обосновать свое изобретение, да и когда ему этим заниматься. Завтра отдаст цеховикам и начнет работать над чем-нибудь другим. Потом об авторе забудут, и на том все для него кончится.

У нее заныла душа. Все-таки плохо, что их институт мало связан с производством. Вот таким изобретением следовало бы немедленно заинтересоваться, проверить, а затем и распространить на других заводах. Но кому интересоваться, если каждый занят своей проблемой, подчас плохонькой, но своей, если каждому хочется сказать свое слово в науке, хоть маленькое, но свое. А изобретение истинное. Тема, правда, не ее, но ее долг обратить на него внимание института. Впрочем, там и без нее узнают — заводские лаборатории неизменно сообщают в институт о своих значительных работах. Только судьба их плачевна. Кто-то когда-то посмотрит и на том успокоится, а скорее всего, даже не посмотрит, сунет в шкаф на вечные времена.

— Если кривая соответствует действительности, а сие, я уверен, так, — обрадовался Брянцев, — какие возможности откроются, особенно на крупных шинах! Молодцы! Кто этим занимался?

Лапин назвал фамилии рабочих-исследователей. В их числе был и Каёла.

— Каёла? — не скрыл удивления Брянцев. — Да он только несколько дней как внес предложение совсем другого порядка. По части механики.

Лапин многозначительно повел бровью.

— Это закономерное явление, Алексей Алексеевич. Сначала появляются идейки простые, потом, смотришь, и усложняются.

В кабинет, как всегда стремительно, точно за ним гнался кто-то, вошел Целин. Увидев Чалышеву, мирно сидевшую у стола Брянцева, ошалело проморгался и застыл как вкопанный. Взглядом предупредив возможный выпад с его стороны, Брянцев поспешно заговорил:

— Илья Михайлович, познакомьте… — К стыду своему он не смог вспомнить имя и отчество Чалышевой, — коллегу со своими материалами. И пожалуйста — ничего не тая.

Предупреждение Брянцева не было излишним. Целин отличался чрезмерной подозрительностью, и не зря, — на то у него были веские основания. К изобретениям нередко примазываются, причем зачастую случайные, но пробивные лица, даже без зазрения совести крадут, и это научило его предельной осторожности. Секрета ИРИСа-1 пока что ни одна душа не знала, хотя заявку в Комитет по делам изобретений и открытий Целин подал своевременно. Авторов было двое — он и инженер нефтеперегонного завода. Хотели привлечь в соавторы и Брянцева, который дал немало дельных советов и стал душой этой поисковой работы, но тот из заявки себя вычеркнул, мотивировав свой поступок тем, что предложение без сопротивления не пройдет, придется проталкивать, а он, как соавтор, будет стеснен в действиях — наверняка упрекнут в личной заинтересованности.

— Ох, сколько руководителей примазывается без зазрения совести. А вы, который… — не удержался от гневной реплики Целин.

Позже он убедился, насколько прав был Брянцев. Теперь он неуязвим. Он просто директор, который верит в пользу изобретения и добивается его признания.

С нефтеперегонным заводом у Целина большой контакт. К сожалению, только с нефтеперегонным. С другими содружество не получается. Посылая антистаритель на разные шинные заводы с просьбой опробовать и опасаясь все тех же перехватчиков, Целин не сообщал химического состава, и потому охотников экспериментировать с неведомым веществом не находилось. Больше того: чрезмерная осторожность вызывала к изобретателям недоброжелательное отношение. Прямо об этом не говорили и не писали, но препарат нигде не опробовали. Секретничаете, мол, и черт с вами — кота в мешке покупать не собираемся.

Естественно, Брянцев из-за своей занятости вникнуть во все тонкости взаимоотношений Целина с другими заводами не мог и понять, почему их предложение не поддерживается, тоже не мог. А на ярославцев даже злился. За их шины со съемным протектором он воевал, как за свое, заводское новшество, уделял этим довольно трудоемким шинам столько внимания, будто они были его детищем, а ярославцы отмахнулись от ИРИСа-1.

К Чалышевой тем более Целин отнесся с максимальной подозрительностью. Столько лет была она его злым гением, мешала поискам, снимала где только могла его тему, писала уничтожающие письма, и что же? Принять ее с распростертыми объятиями? «Что ей нужно, какими материалами хочет она запастись, чтобы дискредитировать антистаритель окончательно?» — назойливо сверлила его мысль.

Целин не огрызался, не дерзил, вел себя весьма сдержанно, но Чалышева чувствовала, что общение с нею ему в тягость. Он даже не сопровождал ее в столовую, когда приходило обеденное время. Напомнит, что пора подкрепиться, — и улизнет. Чалышева понимала, что на другое отношение к себе рассчитывать не может, и не обижалась, тем более что Целин все ее просьбы выполнял беспрекословно. Многочисленные материалы стендовых, ускоренных дорожных и эксплуатационных испытаний Чалышева штудировала, как прилежная ученица и, как ученица, старательно заносила столбики в общую тетрадь.

С особым рвением обследовала она образцы резины и шины, подвергавшиеся светопогодному старению на крыше, изучала «фисгармонию» — раму с растянутыми образцами резины, которую не удостоила даже взглядом в Москве, тщательно рассматривала на них каждую трещину. И невооруженным глазом, и в лупу, и даже ногтем ковыряла. Не ограничившись этим, попросила сфотографировать образцы и передать ей рецептуру резин. Целин поворчал, поворчал и уступил.

Целых два дня провела Чалышева на испытательной станции, интересуясь не только результатами испытаний, но и тем, как они проводятся: какова скорость шин, бегущих по ободу маховика, с какой нагрузкой прижимаются они к ободу, сколько километров пробегают в час. Километраж особенно удивил ее. Пятьдесят? Тысяча двести за сутки? Какая же температура развивается в протекторе? А в каркасе? Все-все интересовало Чалышеву, и на все она старалась получить исчерпывающий ответ.

До появления на заводе Чалышева видела за идеей антистарителя одного человека — Целина, надоевшего ей своими письмами с предложениями и жалобами, фанатичного, упрямого, болезненно самолюбивого, канонов не признающего. И приземленная внешность Целина не позволяла допустить наличие у него не только таланта, но даже одаренности — собственную весьма неказистую внешность с некоторых пор она почла счастливым исключением из общего правила. Встреча с Целиным в институте подтвердила сложившееся о нем мнение, но теперь Чалышева увидела в нем личность значительную, одаренную.

На заводе Чалышева установила, что антистаритель отстаивает великое множество людей, и задумалась над этим феноменом. До сих пор происходил поединок между ней и Целиным, и исход его был заранее определен. Это был неравный поединок между человеком, вооруженным доспехами, и полуголым безоружным противником. Теперь сражение увиделось ей иначе. Она одна, правда, в доспехах, но против нее целое «народное ополчение». Два, три человека могут быть одержимы ошибочной идеей, но десять, пятьдесят, сто… Что, все они поддались гипнозу одного? Даже Калабин, опытный, вдумчивый рабочий, настоящий профессор своего дела, с азартом утверждает, что ИРИС-1 снижает температуру резины и на смесителе, и на валках, а на шприц-машине уменьшает количество горелой резины. Раньше, когда процесс шел на предельной температуре, резина постоянно прилипала к валкам, подгорала, и ее браковали. Иное дело теперь. Теперь люди работают спокойно, не мечутся.

Нет, в элементарном здравом смысле природа не отказала Чалышевой. Она поняла, что, применив ИРИС-1, заводчане не только улучшили качество резины, но и усовершенствовали процесс, облегчили труд, снизили брак. Даже равнодушные к репутации завода рабочие и те цепко держатся за ИРИС-1, потому что с ним процесс идет куда легче.

Прислушиваясь к разговорам в столовой, вернее, в маленькой комнате, отведенной ИТР, где подавали то же, что и в общем зале, только быстрее, Чалышева прониклась уважением к заводчанам. В НИИРИКе, как ни странно, в свободное время болтали о чем угодно, только не о делах. Там можно услышать высокоинтеллектуальные, на весьма профессиональном уровне разглагольствования о нашумевшей книге, о новом фильме, о новой пьесе. А на заводе говорили о делах производственных. Гапочка, например, рассказал ей об исследованиях, которые вели рабочие, загоревшись желанием избавиться от импортного ускорителя процессов пластикаций каучука — американского порошка «Пептона». Вначале Чалышева не понимала, как это люди со слабой теоретической подготовкой могут подвергать сомнению научные каноны и догмы, но вынуждена была признать, что у этих людей иной ключ к познанию истины — богатейшая техническая интуиция, основанная на многолетнем опыте.

Таким показался ей и Лапин. У него, правда, свой «пунктик»: все стандартные рецепты резин он считал плохими, смело корректировал их и непременно вводил свой, «туземный» антистаритель. Но это ему можно простить. Своим искусством он не кичился, заявочных столбов не ставил.

Просмотрев подшивку с рекламациями в отделе сбыта, Чалышева убедилась, что их здесь значительно меньше, чем на других заводах, и пришла к непреложному и страшному для себя выводу: антистаритель не разрушает шин.

Однако самый большой удар ожидал Чалышеву в центральной заводской лаборатории. Здесь стояла точно такая озоновая камера — ее еще называли «альфа-бета камерой», — какой пользовалась она в институте. Но заведующая лабораторией, женщина лет сорока, на которую тяготы жизни уже наложили свой отпечаток, призналась ей, что камера стоит без дела уже лет пять, ибо давала результаты, не совпадавшие с дорожными, а то и диаметрально противоположные им.

— Нельзя определить, — говорила заведующая, — сколько прослужит резина в обычных условиях, если подвергнуть ее однажды условиям экстраординарным. И прав был профессор Уилксон, утверждавший, что результаты испытаний в озоновой камере ни в коем случае не могут служить основанием для определения качества всех резин. Испытывать в ней следует лишь те резины, которые будут находиться в атмосфере с повышенным содержанием озона, например кабельную изоляцию.

Посещение лаборатории, как ничто другое, убедило Чалышеву в том, что на заводе ей больше делать нечего.

Позвонив на квартиру Брянцеву и не застав его, Чалышева попросила жену передать ему благодарность за предоставленную ей возможность ознакомиться со всеми работами по антистарителю и сообщила, что отбывает восвояси.