Разорванный круг

ГЛАВА 12

Многое повидал на своем веку Карыгин. До поры до времени жизнь его летела стремительно и была насыщена событиями. Не успел проработать и года в прокатном цехе Златоустовского металлургического завода, как его послали в Промышленную академию, которая готовила инженеров из самой гущи производственников: вернулся на завод — и вскоре с поста инженера перекочевал на директорский пост. И здесь стаж его работы не перевалил за два года, как избрали вторым секретарем обкома партии, а затем и первым.

Его взлет никого не удивил. Он был молод, умен, деловит и самоуверен. Перед такими, как он, широко открывалось будущее, таким предоставлялись все возможности проявить себя в полную меру. Был Карыгин незаурядным оратором и прекрасным полемистом, мог, не заглядывая в тезисы, гладко, без запиночки сделать двухчасовой доклад, легко, как бы походя, опрокидывал в спорах оппонентов, не упуская при этом возможности еще и поглумиться над ними. К тому же Карыгин умело подбирал кадры, избегая как угодливых глупцов, так и строптивых умников — предпочитал тем и другим надежных середняков. Вдобавок весьма поощрял всякого рода шептунов и сигнализаторов, потому что сам без зазрения совести прибегал к подобным методам.

Постигнув искусство стремительного продвижения, Карыгин научился маневрировать, ловчить и даже лгать почем зря, чтобы закрепиться на занятых высотах. Рапортовал об окончании сева, не закончив его, об уборке хлеба — не убрав его, и подписывал победные реляции о конце сева, когда он был в самом разгаре, а об уборке урожая — когда хлеб еще стоял на корню. Подписывал не моргнув глазом. Людей, которые позволяли себе увидеть в этом очковтирательство, вызывал в кабинет и… Нет, он не ругал их, не грозил им. Он наставлял, причем снисходительно-отечески: «Эх, зелены вы, молодой человек. Даже для внутрирайонной дипломатии зелены, а уж для межобластной — и подавно. Наш рапорт другие области подхлестнул, шевелиться заставил. Сев мы закончим. Раньше или позже — не столь уж важно. Важен политический смысл нашей акции. Это понимать нужно».

С особым удовольствием подписывал Карыгин соцобязательства, всегда смелые, громкие, широковещательные, неизменно привлекавшие внимание вышестоящего начальства. Впечатление эти документы производили внушительное, и никому никогда не вздумалось проверять их выполнение. А проверили бы — ну и что? Ругнут один на один без оглашения в печати — и дело с концом. Беспроигрышная лотерея. Хвальба на миру, срам — с глазу на глаз. Не упускал Карыгин и случая изобрести какой-нибудь почин. В любом почине видел он великий смысл. Пусть это была даже борьба за чистоту улиц, за сбор металлолома и озеленение города. И не так стремился он осуществить задуманное, как выступить с новоявленным сообщением в печати. Истинное удовольствие испытывал он потом, когда читал, что такой-то трудовой почин подхвачен другими. И сколько раз бывало: почин в области давно заглох, а в соседних областях его только берут на вооружение, и слава зачинателей продолжает светить отраженным светом. На языке Карыгина это формулировалось так: «В месте падения камня поверхность воды уже успокоилась, а всплеск от него продолжает слышаться, а разбегающиеся круги от него продолжают видеться».

Но настал момент, когда почва зашаталась у него под ногами. Он просыпался в холодном поту с ощущением неотвратимого краха.

Судьба все же обошлась с ним милостиво. Его сняли с руководящего партийного поста и предложили административно-хозяйственную работу по своей основной специальности, даже не вынеся взыскания. Однако в металлургическую промышленность Карыгин не вернулся. Не вернулся по двум соображениям: стаж работы был маловат, чтобы занять подходящую должность, да и кусок хлеба это не легкий. В конце концов выбрал производство полегче, а город подальше от тех мест, где закатился, — Сибирск. Здесь долго думали, в качестве кого и куда его пристроить, чтобы не очень ущемить морально, и направили на шинный завод заведовать кадрами. Несколько лет сидел он затаившись, выжидая того часа, когда все вернется на круги своя и он сможет выползти из своего прибежища, вновь — чем черт не шутит! — объявиться в качестве лидера. Жизнь вел замкнутую — сам ни к кому и к себе никого. Разговаривал только с женой, и то во хмелю. Он и трезвый мрачен — ни складки лица, ни губы его не приспособлены к улыбке — улыбка растворялась в иезуитском оскале, — а во хмелю даже страшен. Он не буянил, не кричал. Уставится только в одну точку и твердит остервенело сквозь зубы:

— Ничего, придет мое время! Меня еще вспомнят! Меня еще позовут! Такими, как я, не разбрасываются!

Но шли годы, а о нем не вспоминали, его не звали. И тогда он сам исподволь стал напоминать о себе. Поначалу на заводе. Лекцию выпросит прочитать, доклад сделать. Чтобы завоевать репутацию человека деятельного, активного, вступил в Общество по распространению научно-политических знаний. В лекторах испытывалась нужда, и сему обстоятельству обрадовались — докладчик надежный, безотказный, почти что штатный. С этой поры Карыгин стал желанным человеком в заводском партийном комитете — опыт как-никак большой, целой областью ворочал, не грех с ним посоветоваться, поднабраться ума-разума.

Понемногу и в райкоме партии к нему привыкли. Солидный, рассудительный, начиненный житейской мудростью человек. А что слетел в свое время — так попробуй разберись почему. Он виноват или объективные обстоятельства, порожденные суровым, напряженным временем?

Обретя опору, Карыгин все свои помыслы и действия подчинил одной цели: добиться максимального влияния на заводе, приобрести устойчивый авторитет, заполучить побольше сторонников. Даже метод собеседования при оформлении на завод, был разработан им с дальним прицелом. Разыгрывая роль вершителя судеб, Карыгин прежде всего обрушивал на головы посетителей широкий ассортимент самых неожиданных, даже каверзных вопросов, чтобы ошарашить человека, повергнуть в смятение, выбить из колеи.

Сидит «изучаемый», напрягает память, вспоминая, к какому сословию принадлежал дедушка или как назывался уезд, где родилась бабушка по линии жены, и, естественно, ответы его четкостью не отличаются.

Карыгин крутит головой, горестно вздыхает, долго думает, устремив на посетителя неподвижный взгляд, потом загадочно бросает:

— У нас, видите ли, не просто шинный завод. У нас еще экспериментальные лаборатории, а это, как вы понимаете…

Когда посетитель, решив, что надежда попасть на завод рухнула, поднимается с мыслью поскорее унести ноги, Карыгин снисходит: берет отложенные в сторону документы и нарочито размеренным тоном тянет слова, которые дважды перевернут душу, пока человек дослушает их до конца:

— Ну как мне с вами быть? Мое дело — как у сапера: ошибаться не дозволено. Объективные данные у вас неважные, по всем формальным признакам нам не подходите, но, черт побери, вы внушаете мне доверие.

У посетителя создается впечатление, что Карыгин берет его в виде исключения, оттого что сочувствует, оттого что хочет помочь. Он уходит, испытывая благодарность. Хороший начальник попался. С виду суровый, но душевный, отзывчивый.

Никто о такой психологической обработке не знал и узнать не мог — не станет же человек рассказывать, что принят на завод в виде исключения, только из милости.

Не раз Карыгина пробирали на собраниях за надменность, за барство, за то, что секретарша его подолгу держит людей в приемной, — все было тщетно. Карыгин своим особенностям не изменял и перевоспитываться не собирался. Однажды он даже решил показать зубы, дабы впредь критиканы поостереглись общипывать его. Воспользовавшись тем, что рабочий Удальцов, всенародно накричавший как-то на него на собрании, совершил прогул, Карыгин подсунул под горячую руку прежнему директору Лубану приказ об увольнении Удальцова. Пока спохватились да пересмотрели дело, разобиженный рабочий с завода ушел, и замысел Карыгина оправдался: люди почуяли, что с ним шутки плохи. Зато другой раз, оставшись замещать Лубана, Карыгин отдал на премии половину директорского фонда. Сия акция была оценена, и окончательно переломила отношение коллектива к Карыгину — надежный мужик, умеет карать, умеет и поощрять.

Только Брянцев выказывал неприязнь к своему заму, иногда сдержанно, а иногда не церемонясь. Карыгин подозревал, что Брянцев знает о нем больше, чем остальные, и втайне мечтал о том дне, когда неуемному директору свернут голову, возможно, не без его помощи.

Узнав, что семья Заварыкина перевезена на квартиру директора и пожар погашен, Карыгин решил предпринять контрмеры. Он ходил по кабинетам райкома, горкома, горисполкома, согласовывал какие-то свои малозначащие вопросы, а перед уходом как бы невзначай говорил примерно такое:

— Лихо товарищ Брянцев вставил фитиль городским руководителям, лучше и придумать невозможно — вот какой я сознательный, ради благополучия рабочего человека в одну комнату переехал. — И советовал: — Надо обуздать Брянцева, а то и взнуздать, чтобы впредь неповадно было подобные коники выбрасывать.

Мало того, Карыгин упорно доказывал, что поступок Брянцева — логическое завершение проводимой им линии задабривания рабочих, игры в демократию, линии, которая ведет свое начало от создания института рабочих-исследователей. Слишком большую роль отводит он общественности. Засим следовал устрашающий прогноз: «Это может привести к пагубным последствиям — завод перестанет быть управляемым».

Когда Карыгину возражали, он вытаскивал из своей колоды меченых карт главный козырь.

— А разве коллектив завода не вышел из повиновения, когда отказался выполнить требование Москвы перейти на гостовскую технологию?

В этой фразе все продумано, каждое слово отточено: «старая» заменено «гостовской»; «отказался перейти на старую технологию» — ничего страшного, а «отказался от гостовской» звучит как крамола; «игнорировал требование Хлебникова» — ну и что? — «института» — задумаешься, а «игнорировал требование Москвы» — это уже настораживает и даже возмущает.

Было над чем подумать городскому начальству после разговора с человеком, прошедшим большую жизнь, постигшим ее премудрости.

Особенно задумался над словами Карыгина секретарь райкома Тихон Рафаилович Тулупов. На партийной работе он недавно, в сложных переплетах не бывал, а Карыгин — тертый калач. Как к его сигналу не прислушаться? «Неуправляемый завод, — рассуждал наедине с собой Тулупов. — Ничего себе пилюлька может получиться! И с квартирой Брянцева оправдать нельзя — его поступок выходит за пределы дозволенного должностному лицу, им Брянцев как бы говорит: „Вот полюбуйтесь, каков я!“ А остальные что, холодные чиновники? Нет, надо вмешаться, пока не поздно, прибрать Брянцева к рукам. Только как прибрать, когда на заводе слабый секретарь парткома? Подмял его директор, полное единодушие между ними, ни разу не поскандалили. А если воспользоваться перевыборами? Но кого рекомендовать вместо него?»

Кандидатуру секретаря парткома подсказала сама обстановка. Конечно же, Карыгина. У него не только большой опыт работы с людьми, у него еще хватка железная. Такой обуздает Брянцева. Однако замысел этот Тулупов подверг сомнению, когда вдруг предположил, что Карыгин сводит с Брянцевым личные счеты и, возможно, вынашивает мечту сесть на стул секретаря парткома.

И он решает так: даст Карыгин согласие — значит, пускать его на партийную работу нельзя, а откажется — сделать все возможное, чтоб стал секретарем парткома.

Карыгин сделал дипломатический ход, чтобы набить себе цену, — отказался и уловил своим тончайшим нюхом, что попал в цель, добился своего.

А вечером, похлопывая себя по животу после испитого чайку, он мысленно произнес, удовлетворенный своей проницательностью: «Мне бы только помогли приподняться. А там я уж сам встану в полный рост».