Разорванный круг

ГЛАВА 32

Две недели Целин ездил по заводам, и когда вернулся, «чертово колесо» все еще мчалось по поверхности маховика. Сотрудники испытательной станции смотрели на эту шину с суеверным страхом — ничего подобного до сих пор видеть им не приходилось. Шесть, семь, максимум семь с половиной суток выдерживали обычные шины ускоренные испытания на стенде. Потом они начинали разрушаться, их снимали, и эксперимент считался законченным. Было известно, что шина, которая прошла на стенде в четыре раза больше нормы, на дороге столько не пройдет — между этими пробегами нет точного соотношения. Но было также известно, что ходимость ее намного превысит ходимость серийной. А вот на сколько — стендовые испытания точного ответа не дают.

О появлении Целина тотчас доложили начальнику испытательного цеха, молодому, но уже обрюзгшему, с двухъярусным подбородком инженеру, и тот долго тряс Илье Михайловичу руку, поздравляя с неожиданными результатами.

Всякому, кто встречал Целина в тот день, бросалась в глаза происшедшая с ним перемена. Илья Михайлович Целин, движения которого всегда были замедленными, а взгляд скорбно-задумчивым, ходил быстро, разговаривал оживленно и глядел остро. Даже галстук был на нем сверхторжественный — по синему фону вразброс что-то вроде павлиньих перьев.

Директора Целин обнаружил в цехе форматоров-вулканизаторов. Сидя на корточках, тот рассматривал металлические детали и одновременно слушал объяснения мастера.

Увидев Целина, браво шествовавшего по цеху, Брянцев поднялся, потер затекшую ногу и зашагал навстречу.

— Вертится? — спросил с ходу, уверенный в том, что приподнятое настроение Целина обусловлено не чем иным, как невиданным пробегом новой шины на стенде.

— Еще как! — заносчиво бросил Целин и по-мальчишески свистнул.

Вышли из цеха и уселись в сквере на скамье, густо устланной багряной осыпью листьев. Брянцев не спешил с расспросами. Умостившись поудобнее, закинул руки за голову и уставился в далекое неоглядное небо. Целин чувствовал, что директор утомлен, и тоже не спешил выкладываться. Когда он уже решил было, что мыслями Брянцев ушел в другую, отнюдь не заводскую жизнь, неожиданно последовал вопрос:

— Илья Михайлович, скажите, в чем причина жизнеспособности «чертова колеса»?

— О, это целая эпопея! — с ходу, как хорошо отрегулированный мотор, включился повеселевший Целин. — Собрался как-то в институте после работы народ. Завязалась беседа о том о сем — не только о резине говорят наши умники, возникают и приватные разговоры. На сей раз пустились в рассуждения о совершенстве творчества природы. Вы видели микрофотографию острия иглы и жала осы?

— Нет, не пришлось.

— Острые иглы при сильном увеличении — это, по существу, плохо затесанное бревно, а жало — совершенное, идеальное острие. — Рассказ Целина дополняли энергичные движения рук. — Так вот о творчестве природы. Стали сравнивать характер деятельности электронно-вычислительных машин и мозга. Природа оказалась куда совершеннее, чем изделие рук человеческих. В машине миллионы запоминающих устройств, а в мозгу свыше десяти миллиардов клеток. Потом Саша Кристич принялся разбирать устройство более простой части нашего органа — коленного сустава: почему он так свободно двигается? Ни трения не испытывает, ни перегрева. Да потому, что между суставами находится органическая смазка. А знаете, по какой причине велосипедные гонщики чаще всего сходят с трассы? — Глаза Целина, прижмуренные от солнца, стали ребячье-озорными в оживившееся лицо сразу помолодело.

— Не интересовался, — буркнул Брянцев, раздосадованный долгим подступом к сути.

— Не из-за сердца и не из-за того, что устают мышцы. Исчезает смазка.

— В велосипеде? — хохотнул Брянцев, дабы вызвать досаду у собеседника.

— В коленных суставах! — вскинулся Целин, бросив на Брянцева обескураженный взгляд. — Это и навело нас на некоторые мысли, — помягчел он, заметив скользнувшую на губах у Брянцева благодушную улыбку. — Занялись мы с Кристичем вопросами трения в технике и в биологии и решили кое-что позаимствовать у природы. Короче — улучшить межмолекулярную смазку.

Брянцев с доброй завистью посмотрел на Целина. Рядовой, неброской внешности человек, замученный, изрядно издерганный, но неуемной подвижнической породы, фанатически преданный своему человеческому и гражданскому долгу, не мыслящий себя вне больших дел, выдвигаемых временем, не ведающий отступлений, — только и знает, что нащупывает, выверяет, предлагает, внедряет.

— Ее, конечно, долго дорабатывать придется, подыскивая оптимальный состав резины, — оживленно продолжал Илья Михайлович, — но направление поиска определено, и это главное. Ребята сейчас из кожи лезут вон — нашли задачу, решение которой сулит значительный эффект.

Целин замолчал. Молчал и Брянцев. Он думал о том, что, где бы он ни работал, кем бы ни работал, он постоянно должен побуждать у людей жажду творчества. Даже не во имя технического прогресса. Во имя прогресса личностных, духовных качеств. Ибо без этого прогресса не может быть достойного будущего. Ни у человека, ни у человечества. По счастью, природа наделила его способностью выявлять людей одаренных, и его призвание — помогать им, идти рядом с ними в бой за новое, которое хоть и не сразу, хоть с трудом, но все же опрокидывает старое, отжившее, рутинное.

— А почему вы не интересуетесь результатами моей поездки? — как бы ненароком спросил Целин.

— О, простите, Илья Михайлович, выскользнуло из головы, — смутился Брянцев. — Я ведь, честно говоря, сонный. Полночи телефонил.

Целин раскрыл свою заветную папку. Он терпеть не мог портфелей. Предрассудки живучи, а у него с комсомольских времен антипатия к портфелям — считал их неотъемлемым атрибутом закостенелых бюрократов, — и, хотя портфель давно уже стал предметом первой необходимости для всякого должностного лица, постоянно ходил с заурядной картонной папкой. Даже подаренный к пятидесятилетию портфель с трогательной монограммой «От рабочих-исследователей» стеснялся носить. Спрятал его в шкаф, показывал, как дорогую реликвию, а своему обыкновению не изменял. Только менял папки, когда они принимали совсем уж непрезентабельный вид.

— На Днепропетровском шинном наши антистарители не испытывали, — рассказывал Целин. — Там продолжают работать на импортных материалах и утверждают, что от добра добра не ищут. Вот когда их прижмут, уверен — возьмутся.

— Блестящее начало, — иронически отозвался помрачневший Брянцев.

— А вот на заводе у Перфильева испытали, но результаты скрывают, потому что глазам своим не верят. Считают, надо повторить опыты. Но это, как вы понимаете, еще год. Кроме того, мне кажется, они опасаются поднять голос против НИИРИКа. Зато на ярославском проверили, и результаты там блестящие. При мне уже письмо заготовили, просят всего-навсего… знаете сколько? Триста тонн, нашего, сибирского! Во как! Намерены заменить им дорогостоящий парафин, чтобы…

— Постойте, постойте, — прервал Брянцев. — Не могли они его испытать. Когда я там был, они только еще раскачивались. Правда, Честноков обещал. Но для испытания на светопогодное старение нужно сто двадцать — сто восемьдесят солнечных дней.

— А-а, слушайте их больше, — досадливо поморщился Целин. — Очки вам втирали. Вы разве не знаете ярославцев? Они ж дипломаты! А у дипломатов, как известно, слова служат для того, чтобы скрывать свои мысли. И дела тоже.

— Этому они у вас научились, Илья вы этакий Михалыч, — поддел Брянцев, втайне радуясь такому повороту событий. — Вы ловчили с ними, теперь они ловчат с вами.

Целин великодушно простил Брянцеву эту шпильку.

— Говорят они одно, а делают другое. К испытаниям ИРИСа-1 они приступили сразу же, как только мы отправили его. К моменту совещания в партгосконтроле испытания были в разгаре, и сказать что-либо по этому поводу, а тем более выступить в нашу защиту они не могли — тоже глазам своим не поверили. Знаете, что они установили? — Целин выжидательно сощурился.

— Ну вот, пошел экзаменовать, — вышел из терпения Брянцев. — Видели?.. Слышали?.. Знаете?.. Откуда мне знать?

— За сто восемьдесят дней, в течение которых образцы пролежали у них на солнце, резина не только не состарилась, но даже улучшила свои прочностные показатели. Вышло так же парадоксально, как с бетоном: чем старше, тем моложе. Прочнеет с годами.

— У нас не было таких результатов, — заметил Брянцев не без сожалеющей нотки в голосе.

Целин смущенно потер лысеющее темя.

— Были, Алексей Алексеевич! Только мы, чтоб гусей не дразнить, показали в отчете коэффициент старения 0,90 — будто на десять процентов резина все же постарела. А на самом деле прочность ее улучшилась аж на пятнадцать процентов! У ярославцев аналогичный результат. Потому там и решили применить ИРИС-1.

— Ну черти! — беззлобно выругался Брянцев, не столько рассерженный тем, что его обманули, сколько обрадованный, что испытания все же ведутся. — А меня, как мальчишку, разыграли: не знаем, не пробовали, Целин все засекретил, никаких карт нам не открывает.

— Честноков и вправду не знал, главный — тоже, — попытался выгородить ярославцев Целин. — Вел эксперименты Юлий Фомич, ну, Кузин, но к вашему приезду он не имел окончательных результатов. Образцы еще предстояло выдерживать, по меньшей мере, два месяца.

— А что на дне вашей шкатулки с сюрпризами? — нетерпеливо спросил Брянцев, зная по опыту, что самое интересное и значительное Целин приберегал напоследок, на десерт, так сказать.

— До дна далековато, — самодовольно протянул Целин. Прицельно посмотрел на Брянцева. — Я уже в Киев смотался.

— В Киев? Когда же вы успели?

— Самолетом. Кстати, Алексей Алексеевич, бухгалтер, как и следовало ожидать, выдал деньги на проезд в жестком плацкартном, но, надеюсь, вы мне утвердите самолет? — Целин любил иногда покичиться своей скаредной расчетливостью, считая это достоинством.

— Ракету утвердил бы, если б ракетой слетал, не то что самолет. Давайте дальше.

— Завод «Красный резинщик» получил данные, подобные ярославским, — с превышением.

Брянцев откинул туловище назад, усталым движением провел рукой по лбу.

— Ну, это не фирма в таком споре.

— А завод «Томкабель» в Томске? — Целин выжидательно вскинул брови.

— Это посерьезнее. — Брянцев проследил нахмуренным взглядом за грузовой машиной, которая на явно завышенной скорости пронеслась по заводскому шоссе.

— А Научно-исследовательский институт кабельной промышленности вас устраивает?

— Недурственно.

— Он испытал… ИРИС-1, последнюю нашу модификацию.

— Ну и как? Да порезвее, Илья Михайлович! Что за манера тянуть жилы!

— Основное их требование к препарату — повышение озоностойкости, потому что на кабелях высокого напряжения образуется повышенное содержание озона. Испытания показали, что резина, защищенная ИРИСом-7, сохраняется в три раза дольше, и они приняли решение рекомендовать препарат всей кабельной промышленности страны. — Целин не смог погасить счастливой улыбки на лице.

— Ух!.. — вздохом облегчения вырвалось у Брянцева. — Вот это подарок!

Почувствовав себя вправе покинуть завод раньше обычного, Алексей Алексеевич решил было пройтись пешком до центра города, но вдруг передумал и вызвал машину.

— Куда? — задал необычный вопрос Василий Афанасьевич, поняв по времени, что на новое место жительства, в общежитие, возвращаться директору рано, а в какое-либо учреждение — поздно.

— Куда-нибудь… — отрешенно молвил Алексей Алексеевич. Откинувшись на спинку сиденья, замер в неподвижности. Только ощутив запах степи, открыл глаза, осмотрелся.

— Держу курс на излучину, — сообщил шофер.

Свернули с шоссе. «Волга» забултыхалась из стороны в сторону по ухабам разъезженной дороги. Миновали густые заросли кустарника, холм, поросший орешником, распадок, в котором уже скопился жиденький туманец. Неподалеку сверкнула чешуйчатым серебром река, спряталась за перелеском и вновь раскрылась во всей своей неназойливой красе. Исполинские сосны обступили ее на противоположной стороне, в просветах между ними малиново полыхало солнце. От этого необычного вида исходило что-то умиротворяющее, убаюкивающее, и Алексей Алексеевич чуть было не задремал.

Машина остановилась почти что у самого края обрыва. Алексей Алексеевич вышел, расправил плечи, сильно втянул ртом свежий живительный воздух и засмотрелся на жизнерадостных юрких пичуг, сновавших там и сям, выискивавших и склевывавших что-то съестное.

Стоял сентябрь, но могучее светило все еще старательно посылало свои лучи на остывающую, зябкую землю. Алексей Алексеевич рухнул на спину, раскинул руки. Он испытывал ощущение человека, который долго был во власти бурного стремительного потока и наконец-таки ощутил под ногами твердую почву. Подтянув к себе приникшую пожухлую травицу, стал вдыхать ее дурманящий запах.

Высоко в небе чинно, никуда не спеша, плыли, курчавясь, облачка, легкие, игривые, не заслонявшие голубизны. И мысли Алексея Алексеевича поплыли медленно, как эти облачка, не наползая одна на другую, не обгоняя одна другую. Мгновениями он проваливался в бездумье, и тогда единственное, что связывало его с реальностью, было ощущение благодатного расслабляющего тепла, даруемого солнцем, да еще беспредельная высь небес над головой.