Разорванный круг

ГЛАВА 26

Исчезновение Кристича очень болезненно сказалось на Диме Ивановском. До организации общественного института они не знали друг друга, потому что работали в разных цехах. Институт не только познакомил их, но и сблизил. Они стали друзьями.

По характеру это были разные люди. Кристич — живой, подвижной, словоохотливый, с душой нараспашку, располагал к себе с первого взгляда. Дима Ивановский — его антипод. В движениях размерен, замкнут, собран. Нужно было как следует узнать этого парня, чтобы оценить сполна. Был он, кроме того, молчальник из молчальников. «Пять слов в неделю», — шутя говорили о нем товарищи. Но если уж что-то задевало Диму за живое, если добирался он до трибуны, у него автоматически включалась высшая скорость — успевай только следить за ходом его рассуждений. Скромностью он отличался непомерной и потому недооценивал себя. В школе увлекался электротехникой, электроникой, радио, но заглянул как-то в курс электротехники для вузов, испугался сложности математических формул и вбил себе в голову, что это не для него. Посоветовавшись с приятелями, решил пойти сборщиком на шинный завод — работа интересная, замысловатая. Однако старое увлечение не погасло. В свободные часы Дима совершенствовал свой радиоприемник. Был он громоздок — занимал целый угол комнаты, — зато работал лучше, чем любой фирменный, и по избирательности, и по чистоте звучания — три динамика, включенных одновременно, в совершенстве воспроизводили звуки любого диапазона.

От скромности его лечили все, как от болезни. Мастер по сборке, у которого Дима освоил дело в фантастически короткий срок — через неделю он уже, собирал шины самостоятельно, Целин, дававший ему самые сложные задания по институту, Брянцев, не упускавший случая похвалить талантливого рабочего и исследователя. Лечил также Саша Кристич — заражал своей уверенностью.

Похвалы действовали на Диму своеобразно. Считая их необоснованными, он тем не менее из кожи лез вон, чтобы оправдать доверие товарищей. Закончив смену, оставался в цехе и часами наблюдал за работой других сборщиков, подмечая все, что давало возможность экономить секунды. Поездил он и по другим заводам, чтобы освоить лучшие приемы лучших сборщиков. Научившись работать безукоризненно, стал учить новичков. Учил не только показом, но и составил подробное описание отобранных им приемов. Так родилась книжка, небольшая, но очень полезная.

Последнее время Диму вдруг одолела мысль создать сборочный станок, в котором сочетались бы все достижения отечественной и зарубежной техники. Обдумывая его и разрабатывая за чертежной доской, сосредоточивал максимум внимания на том, чтобы сборщик за станком не терял на манипуляциях ни мгновения, чтобы брал все необходимое, не отходя ни на шаг в сторону. Борьба за секунды для него давно кончилась, он искал способы экономить доли секунды.

Вот этот постоянный поиск, стремление что-то улучшить, что-то сделать более удобным и легким, нашли отзвук в такой же неугомонной душе Саши Кристича. И хотя профессии у них были разные: один — сборщик, другой — резиносмесильщик, они постоянно делились своими замыслами и заряжали друг друга на дальнейший поиск, на решение задач, которые ставили перед собой.

И отдыхать Дима Ивановский привык с Сашей Кристичем — с ним как-то острее думалось. Под выходной садились они на Сашиного «Москвича» и уезжали на озеро. Ловили рыбу, с одним ружьем на двоих бродили по осоке в надежде, большей частью тщетной, добыть хоть какую-нибудь водоплавающую дичь.

На рыбалке родилась у Димы идея выпускать станки разной высоты.

— Представь себе, Саша, если бы вдруг стали делать костюмы только одного размера. Одного на разнокалиберных людей, — стал пояснять он Кристичу свою мысль. — Смех. Как быть тогда мне, коротышу, в костюме на средний рост? А долговязому Приданцеву? Никто до такой глупости не додумался. Так почему никто не додумался до такой умности, как выпускать станки хотя бы двух размеров. Чтобы и длинный над ним спину не гнул, и низкорослый на цыпочках не вытягивался.

Не было на заводе человека, у которого исчезновение Кристича отнимало так много душевных сил, как у Димы Ивановского. Каждый день, предварительно наведя справки у секретаря Брянцева о результатах поисков, Дима заходил к жене Кристича Янине и подолгу просиживал у нее, стараясь отвлечь от мучительных мыслей.

Вот и сегодня, отработав смену, он с тягостным чувством отправился к ней убеждать в том, чему сам не верил. Сердце его тоскливо сжималось от одного только предположения, что вдруг Янина получила сообщение о смерти мужа и не находит сил сообщить друзьям.

Войдя в коридор большой коммунальной квартиры, постучал в дверь справа.

— Да, да, — услышал голос Янины, голос, показавшийся умиротворенным.

Вошел — и обомлел. Саша Кристич, исхудавший, почерневший, как головешка, сидел за столом и пил чай из своей любимой пол-литровой фаянсовой чашки.

И как это бывает зачастую, когда человек, причинивший уйму беспокойства, вдруг появляется живой и невредимый, Дима вместе с радостью испытал раздражение.

— Где же это тебя черти носили, будь ты трижды неладен! — сгоряча напустился он, хотя минуту назад мог броситься на шею первому встречному, кто сообщил бы о благополучном возвращении Саши.

— Нечего сказать, хорошо друга встречаешь… — шутливо попрекнул Саша.

Дима обессиленно опустился на стул.

— Дать бы тебе по морде, да жалко — полморды всего осталось. В зеркале видел себя? Щеки запали, подбородок клином. Болел, что ли?

— Ладно уж… — засмущался Саша. — Ни в чем я не виноват. Не знал, что стряслось, в Ашхабаде был.

— В Ашхабаде? При чем тут Ашхабад? Авария почему произошла?

Загадочная авария волновала многих на заводе, всех тех, кто дорожил его честью, для кого исследовательская работа стала призванием в жизни.

— Думаю, шины тут ни при чем, хотя ничем этого подтвердить не могу, — ответил Саша. — Исчезли они. Как в воду канули.

— Тогда что, если не шины?..

Лицо Саши опечалилось, стало сиротски-трогательным. Очень уж тяжело воспринял он трагическую смерть Апушкина, язык ворочался с трудом, да и не хотелось почему-то вдаваться в область предположений, чтобы не возвести на человека напраслину.

— Да не выматывай ты душу, христа ради! — чуть ли не взвыл Дима.

— По всей видимости, заснул шофер. На него жара несносная тяжело действовала, бывало, с трудом с дремотой боролся даже после нормального отсыпа. От этой поездки он всеми силами отбояривался, — может, чувствовал, бывает такое, что не следовало бы ему отправляться в такую даль, — но прямо сказать — не поеду — не посмел: дисциплина для него, танкиста на войне, превыше всего была. Пока я с ним ездил — все сходило как нельзя лучше. Балачками отвлекал, за баранкой частенько сидел, режим держал строгий. А без меня… — В глазах Саши появилась хмурая застень. — Эх, мужик был… Настоящий, надежный. А семьянин! А отец!.. С какой нежностью Феликса и Демьяшку своих вспоминал!

— Но ты-то где запропастился?

— Я же сказал — в Ашхабаде был. Узнали мы в гараже, где базировались, что на ашхабадской автобазе накрылись наши шины — отслоение протектора, и Апушкин, ну, шофер запаниковал: на чем ездим? Еще в кювет сыграем. А у меня какие мысли завертелись? Горим со своим ИРИСом. Ну и махнул в Ашхабад для выяснения. Три дня ушло, пока шины вырвал. Не дают — и все, гарантию требуют на замену. А потом началось хождение по мукам с отправкой. У нас же что ни город, то норов, что ни республика, то свои порядки, подчас несуразные. Сунулся в аэропорт — не берут — чье-то местное распоряжение, на вокзал — говорят, багажом с собой можно, а товаробагажом — нет. Три дня убил, пока уговорил большой скоростью отправить. И сразу в Ташкент. А там меня как мешком из-за угла…

— Но ты хоть выяснил, что с ашхабадскими покрышками?

— Выясним, когда распотрошат. Думаю, скорее всего, какая-то сволочь схалтурила. Попался длинный протектор, ну и присобачил ударами молотка. А волнишка осталась, под ней, естественно, пузырь воздушный образовался. Покатилась шина — покатился и пузырь.

— И отодрал протектор, как клин, — продолжил вполне допустимую версию Дима.

— В точности этого диагноза, естественно, я не уверен. Был бы уверен — сразу телеграмму отбил бы.

Допив остывший чай, Саша торопливо оделся — надо было идти на завод отчитаться перед директором.

Появление у Брянцева имело для Кристича неожиданные последствия: директор отобрал у него пропуск, и «воскресшего из мертвых» неделю не пускали на завод, чтобы отдохнул и отоспался. Только на восьмой день перешагнул Саша порог проходной.

За два месяца его отсутствия на территории завода произошли кое-какие изменения. Небольшого домика, где помещался институт рабочих-исследователей, не было и в помине, на этом месте рыли котлован. Давно поговаривали на заводе о том, что институту предоставят две просторные комнаты в новом корпусе, туда же вроде должны были перевести и лабораторию, но в это верилось и не верилось: слишком часто переселялись отделы в новые здания и почему-то всегда получалось, что отделу, занимавшему одну маленькую комнату, оказывалось потом тесно в трех больших, он начинал отвоевывать у других жизненное пространство, все распределение нарушалось, и институт, как необязательное приложение к заводу, по-прежнему ютился в старом помещении.

Кристич повернул направо, где высилось отстроенное четырехэтажное здание с чисто вымытыми стеклами — свидетельство того, что оно уже заселено. Прошелся по коридору, читая трафареты на дверях: «Лаборатория истирания», «Динамические испытания», «Пластоэластические испытания», «Полярограф».

Вот, наконец, за конструкторским бюро новых шин — ИРИ. Но о том, что институт помещался в этой комнате, догадался раньше, чем увидел трафарет, — даже через плотно закрытую дверь пробивался гул голосов, перекрываемый визгливым тенорком Целина.

В огромной светлой широкооконной комнате было человек тридцать. Все знакомые, все свои, наиболее активные ребята, на которых держался институт.

Саша ожидал восторженной встречи — как-никак считался пропавшим без вести, но все уже знали, что он благополучно вернулся, и удивления не выказали. Закивали, заулыбались и тотчас забыли о нем.

У окна, облокотившись на подоконник, сидел Приданцев. Обычно самоуверенный, заносчивый, что характерно для людей, ничего за душой не имеющих, но тщащихся утвердить свою значимость, Приданцев на сей раз выглядел пришибленным. Четыре злополучные шины, распотрошенные вдоль и поперек, как это делают при самом пристрастном исследовании, красовались на стенде, и над ними висел плакат: «Позор бракоделу Приданцеву!»

— В результате этой подлости, — что было мочи кричал Целин, — именно подлости, иными словами поступок Приданцева не назовешь, чуть было не рухнула работа, которую мы вели три года! Подумать только! Сотрудники НИИРИКа утверждали, что введение большого количества восков будет вызывать отслоение протектора — и нате вам — в Ашхабаде действительно отслоились протекторы! Попробовали бы мы доказать, если бы не установили причину, что воска тут ни при чем, что виной всему пренебрежение к своему делу, халатность, наплевизм!..

Целин задохнулся от гнева, и Приданцев воспользовался паузой.

— А вы попробуйте постойте на моем месте! — стал защищаться он. — То дают протектор короче, чем надо, то длиннее. Так что, время зазря терять? А норма? А план? А заработок? У меня дети, их кормить надо!

— А у Ивановского что, другие условия? Так почему он делает качественные шины?! — продолжал крошить бракодела Целин. — Да потому, что для него качество превыше всего!

— Наплодит четверых — небось тоже перестанет о качестве думать! — все еще топорщился Приданцев.

Как ни элементарны доводы Приданцева насчет разномерности протекторов, все же они заставляют задуматься. Сборщикам и впрямь разномерность протекторов поперек горла стала. Очень уж тонкое дело — производство сей важнейшей детали. Отрезанная резина садится, сокращается в длине, и не всегда машинист шприц-машины может предусмотреть размер усадки. И как с этим злом ни боролись, устранить его не могли.

— Так что, значит, так и будем выпускать брак? — наседал Целин.

Ни звука в ответ.

— Что делать с разномерностью — над этим надо серьезно думать, — подал голос Саша Кристич, и все разом обернулись в его сторону. — А вот что делать с Приданцевым, по-моему, яснее ясного. Честно говоря, многие нарушают технологию, но не настолько грубо, предательски, я бы сказал, ибо знают, что за этим стоит человеческая жизнь, а может быть, даже много жизней. Выпускали бы мы галоши — еще куда ни шло. Раньше износились или позже — плохо, конечно, но потребитель как-нибудь переживет. А когда переполненный автобус идет под откос… Так вот я считаю, что Приданцева нужно от сборки отстранить и за версту не подпускать.

Осуждение товарищей… Когда корит и пробирает администрация — неприятно, но привычно. Это входит в обязанности руководителей, а поскольку многие злоупотребляют всякого рода назиданиями, к ним вырабатывается иммунитет. А вот когда твой брат рабочий не хочет стоять рядом с тобой за станком, за машиной, не хочет быть с тобой в одном коллективе, стыдится тебя, как преступника, шарахается от тебя, как от зачумленного, — горше этой кары для рабочего человека нет, и даже самые толстокожие ее не выдерживают. Вот почему после разящих слов Кристича Приданцев окончательно сник.

— Что делать с ним — этим пусть профсоюзная организация займется, — отфутболил решение вопроса Целин. — Меня другое волнует: как сделать невозможным такой вид брака?

— Есть одно соображение, — как всегда, тихо обронил Дима Ивановский, настороженно взглянув на Целина, — очень уж тот был распален и в таком состоянии мог оборвать, не дослушав, самым грубейшим образом.

— Выкладывай, — взяв себя в руки, спокойно потребовал Целин.

— Надо делать протекторы так, чтобы они ни в коем случае не были длиннее. Или по норме, или на худой конец короче.

— Надо!.. — насмешливо поддел сборщика Целин. Только уважение к Диме удержало его от едкой реплики.

— А короткие зубами натягивать?

— А если потом стык разойдется? — посыпались вопросы.

— Да дайте же договорить, — осадил нетерпеливых Ивановский. — Под рукой у сборщика должны быть прокладки разного размера. Не сошелся протектор на сантиметр — сантиметровая, на дюйм — дюймовая.

— Значит, уже два стыка получится, — вставил и свое слово Приданцев, смекнув, что, если его замечание будет принято как дельное, он получит очко в свою пользу.

— Наша резина, сдобренная восками, хорошо склеивается, — продолжал развивать свою мысль Ивановский. — На крупных станках итальянской фирмы Пиррелли протектор всегда из двух половин, и ничего, мир не жалуется. — Посмотрел на Приданцева в упор. — Кто не боится одного стыка, тому не страшны и два.

— А что, попробуем! — решительно поддержал Целин. — Самый постыдный страх у людей — страх опыта. Кстати, Диме Ивановскому и поручим освоение.

— Лучший способ отбить охоту — подбрасывать идеи: сам предложил — сам и выполняй, — пошутил кто-то.

Поднялся Кристич. Он основательно натерпелся по вине Приданцева, и его возмущение все еще искало выхода.

— Я не пойму, что здесь происходит. Обычное морализирование или серьезное обсуждение давно созревшего и наболевшего вопроса? И почему среди нас все еще находится Приданцев? С ним закончено — и пусть катится отсюда подобру-поздорову! Глядеть на этого негодяя тошно!

Приданцев стыдливо опустил голову, но с места не сдвинулся, как к стулу прирос.

Сашу не поддержали. Приданцеву и так воздали должное, ему еще предстоит административное взыскание, и выгонять человека, как напрокудившего пса, не нашлось мужества.

Взглядом Саша Кристич потребовал подмоги от Димы Ивановского, но тот и бровью не повел. Не хотелось ему добивать Приданцева, дабы не подумали товарищи, что к тому подстегнула зависть — по выполнению нормы Приданцев шел одним из первых и, как правило, опережал Ивановского.

Разрядить обстановку решил Калабин.

— Ладно, пусть сидит, — припечатал он. — Нашими делами Приданцев не болел, нашей жизнью не жил, все больше козла забивал да на огороде копался, не вредно ему хоть напоследок узнать, за что мы тут болеем, какие дела вершим.

Потекла общая беседа о том о сем, — что кого интересовало.

Ренат Салахетдинов рассказал, что активисты Первоуральского трубного завода решили по примеру сибирских шинников организовать у себя общественный институт, но обком профсоюза не поддержал их. Надо вмешаться, послать письмо в обком. И Салахетдинов стал зачитывать составленное им письмо:

— «Нас крайне удивляет ваша позиция. Профсоюзы призваны развивать общественные начала в деятельности организаций, обобщать и распространять положительный опыт. Новое властно вторгается в жизнь, надо давать ему зеленую улицу».

— Не слишком ли громкоголосно? — поморщился Кристич, которому претили трескучие фразы.

— Для глухих, а их, мне кажется, достаточно, можно было бы и погромче, — возразил Салахетдинов.

Заканчивалось письмо так: «Высылаем вам подробные материалы о нашем институте и надеемся, что вы измените свою точку зрения на инициативу масс».

Дима Ивановский растроганно посмотрел на Салахетдинова. «Казалось бы, какое дело резинщику до металлургов? — думал он. — Металлурги постоянно в поле зрения прессы, это о шинниках надолго забыли и только с год как заговорили в полный голос. Сам Ренат сколько раз взрывался, читая многочисленные упоминания о металлургах. А наскочил на заметку в „Труде“ — и задело его за живое. Захотелось помочь металлургам, новому, их начинанию».

— Ну так что, отправим письмо? — спросил Целин, почему-то скосив глаза на Приданцева.

— А удобно ли? — поосторожничал тишайший Калабин. — Что же получается? Профсоюзы призваны нас учить, а выходит, мы профсоюзы учим.

— Учит тот, Фаддей Потапович, у кого накопился в данном вопросе солидный опыт, — ввернул Кристич. — В этом конкретном случае мы кое-что поднакопили и потому вольны вправить мозги тем, у кого они набекрень.

— Не профсоюз, учим, а руководителя профсоюза, — уточнил Дима Ивановский. — Мало ли заскорузлых чинуш на таких местах. Пока присмотрятся к ним да раскусят…

Прикинули еще так и эдак и решили не только отправить письмо в обком профсоюза, но для большой действенности еще послать копию в ВЦСПС. Пусть там знают, какой деятель подвизается на Первоуральском трубном. И пусть этого деятеля тряхнет хорошенько от припарки с двух сторон.

Чужие дела побудили к продолжению разговора о своих. Тоже не все благополучно. Многие инженеры от института как от огня бегают, начальник центральной заводской лаборатории с явным недоверием относится к институту — то одно, то другое исследование проводит силами своих сотрудников, хотя есть указание директора, прямое и категоричное: без рабочих-исследователей никаких серьезных работ не проводить. А вообще любопытно получилось: когда организовывали институт, нашлись и противники его, и такие, кто равнодушно воспринял это начинание. Но противники, вроде Гапочки, давно перешли в разряд друзей, а равнодушные так и остались равнодушными. Молодые, здоровые ребята, сил хоть отбавляй, а отработают свое — и больше ничего их не интересует. Книги и те для проформы в библиотеке берут, чтобы считалось: читает, вишь. А на деле — папироса в зубы, телевизор, а больше — диванчик мягонький да очи в потолок — вроде высокие идеи одолевают. Смотришь — к тридцати годам брюхо от блаженного покоя, как у рожалой бабы, отросло. Противно, право. Если так будет продолжаться, то через несколько лет из них заскорузлые обыватели с дипломами получатся. Настало время раскачать эту незадачливую братию.

Такого рода сборища в общественном институте возникали не только в случаях чрезвычайных происшествий и появления экстраординарных задач. Задумал человек или группа рабочих что-то новое, интересное, глядишь — пошел, или пошли, в заветную комнату уточнять, советоваться, спорить. Если кто слишком расфантазируется, не спешат осмеять. Даже в абсурдном на первый взгляд суждении, в ошибочной вроде бы мысли пытаются обнаружить рациональное зерно. А поддержат, подбодрят — и ты уже заболел неизлечимой болезнью новаторства, ищешь новое и не понимаешь, как мог жить без поиска раньше.

Разговорился сегодня и инженер Гольдштейн. Он постоянно бывает на обсуждениях, но большей частью помалкивает, отчего приобрел прозвище «Великий немой».

— Я никак не могу понять, почему плановики требуют с шинников такой же экономии в зарплате, как, допустим, на кирпичном заводе, — стал делиться он своими соображениями. — У шинников доля зарплаты в общей стоимости продукции минимальная — всего четыре процента, а у кирпичников — тридцать. У нас баснословно дороги каучук, сажа, химикалии. И главный резерв снижения себестоимости — не зарплата, а сбереженное сырье. Вот почему, мне кажется, политику стимулирования или, проще говоря, премиальную систему надо строить не на экономии зарплаты — это грошовая экономия, — а на экономии сырья.

— А нас с кирпичниками стригут под общую гребенку, — подхватил эстафету Каёла. — Парикмахеру проще карнать всех под нулевку, чем подбирать машинку для каждого клиента в отдельности.

— Следовало бы, не опасаясь гнева, подсказать это планирующим органам, — продолжал Гольдштейн. — Многое сегодняшнее виднее снизу, точно так, как многое завтрашнее виднее сверху.

Гольдштейна поддержали и поручили ему составить проект докладной записки в Госплан.

Затем Целин вынес на обсуждение план работы института на будущий год. Странно, казалось бы: общественный институт, чисто творческие задачи — и вдруг план. Поддается ли творчество планированию? И можно ли определить, что и в каком объеме внесет каждый? Однако же планировали, намечали актуальные темы, исполнителей и даже примерные сроки.

Не торопясь, Целин познакомил людей с планом, дал по каждому пункту пространные разъяснения, ответил на вопросы.

Кое-что из сказанного Целиным людям известно. Но появилось много нового, и это новое вызывает повышенный интерес.

— А откуда взялся органический активатор вулканизации, который мне поручено исследовать? — задает вполне законный вопрос Каёла.

Адресован он Целину, и тот рассказывает, что на съезде химического общества имени Менделеева встретил одного профессора, который, заинтересовавшись деятельностью института, подробно расспросил о нем и предложил исследовать и внедрить разработанный им препарат. Профессор почти уверен, что мельчайшие дозы препарата не только ускорят процесс вулканизации, но и будут действовать как противоутомители для резины. Ежели это подтвердится, предстоит разработать способ производства препарата в промышленных масштабах.

Узнали также собравшиеся, что в числе сотрудничающих с их институтом появились новые научные организации — Автодорожный и Проектно-технологический институты, а также Кольский филиал Академии наук.

— Удивительное дело, — ухмыльнулся Кристич. — Чужие тянутся к нам, а наш НИИРИК бежит без оглядки, да еще гадит на ходу.

Реакция на реплику оказалась неожиданно бурной: людей разобрал смех. Все уже устали и были рады внезапной разрядке.

Юмористическую нотку подхватил Целин.

— А я, ребята, решил поступить по-собачьи: в ту подворотню, где бьют, не показываюсь. К Хлебникову больше — ни ногой. Мое прибежище теперь — Шинный институт.

Когда расходились, Целин подошел к Кристичу, дружески обнял его.

— Намаялся?

— Голоднул напоследок. Возвращаться пришлось неожиданно, за неделю до получки, а денег только на билет оставалось. Натощак ехал.

— Знаешь, что мы тут с Брянцевым решили? — доверительно заговорил Целин. — Надо нам молодежь, которая поступает на завод — а в основном идут из десятилетки, — обязательно знакомить с нашим институтом. Сейчас прием проводится казенно. Поступает парень, допустим, на вальцовку, и такой нудной, такой однообразной кажется ему работа, что бежит он с завода опрометью. А хорошо бы сразу зажечь этого парня, убедить, что входит он в интересный мир. Экспонаты показать, поведать о великом таинстве рождения резины. Если сделать сие умело — он наш, шинник до конца жизни. А не загорится — грош ему цена. Вот этим мы и займемся, Саша. Точнее — ты, Дима, Фаддей Потапович, в общем, рабочие-исследователи. Надо вызывать у ребят уважение к человеку физического труда. А это ведь многие из них на рабочие профессии свысока смотрят. Пусть, дескать, кто-то другой вкалывает, а я как-нибудь обойдусь, найду себе занятие полегче да покрасивше.