Разорванный круг

ГЛАВА 24

Елена не была в близких отношениях с Чалышевой, впрочем, как и другие сотрудники института. К ней относились по закону эквивалентности: она плохо — и к ней плохо. Но смерть этой женщины потрясла всех, и особенно Лелю, потому что знала она о Чалышевой больше и понимала ее лучше, чем остальные. Это была трагедия честного заблуждения и честного прозрения.

Научные заблуждения в деятельности сотрудников института обнаруживались не так уж редко. Закрывали за бесплодностью темы, списывали затраченные средства, издержки считались закономерными, естественными, и не было случая, чтобы крушение сложившихся научных представлений вызывало крушение чьей-либо карьеры или хотя бы громкий резонанс. «В науке отрицательный результат — тоже результат», — успокоительно утверждали в таких случаях, тем более что у одних за плечами были бесспорные научные достижения, у других — вроде бы перспективные идеи, которые предстояло реализовать. Только у Чалышевой ничего не осталось в прошлом и ничего не маячило впереди. Единственное, что она имела — устойчивый научный авторитет, — рухнуло, и жизнь потеряла для нее всякую цену. Сколько лет затратила она, чтобы завоевать положение! А в итоге? Начинать все сызнова, строить новое здание даже не с нулевой отметки, а еще ниже, с котлована под фундамент?.. На такое испытание она решиться не могла, и дальнейшее пребывание на земле стало ей в тягость. Похороны людей посторонних — а Чалышева и была посторонней, ибо держалась обособленно и вызывала к себе одну лишь неприязнь, — обязанность, от которой стараются устраниться. Но на гражданскую панихиду в здании института пришли многие, даже те, кто почти не знал ее.

Бесстрастное надгробное слово Хлебникова настолько обозлило Ракитину, что, когда прощальные речи закончились и Хлебников отправился к себе в кабинет, она рванулась вслед за ним, намереваясь высказать все, что накипело на душе.

— Я все-таки полагала, Олег Фабианович, что вы тепло помянете человека, которому помогли отправиться в мир иной, — сказала дрожащим голосом, не думая о том, как сие обвинение отразится на ее положении.

Взгляд Хлебникова не выразил ничего, кроме спокойного любопытства.

— Не понял, — молвил он без всякой интонации.

— Вы пригрозили Чалышевой лишить ее ученый степени…

— Да? — Глаза наивные, голос — искренне удивленный. — Откуда эта версия? Кем она сфабрикована?

Ракитина замялась. Сослаться на Брянцева она не могла, пришлось схитрить:

— Мне рассказала сама Чалышева.

— Не было этого, Елена Евгеньевна. Не было, — решил сманеврировать Хлебников. — Плод расстроенного воображения. — И обезоруживающе миролюбивым тоном добавил: — Это часто бывает у женщин ее возраста, к тому же одиноких. — Прошелся от стола к окну. — Между прочим, я собирался вызвать вас для весьма важного разговора. Присаживайтесь, пожалуйста.

Ракитина смотрела на Хлебникова и не могла понять: действительно ли он не чувствует себя виноватым перед Чалышевой или только старается убедить ее в полной своей непричастности к происшедшему?

Начать разговор, однако, Хлебников не спешил. Либо изучал вышедшую из повиновения подчиненную, либо выжидал, когда она обретет душевное равновесие. Его непрошибаемое спокойствие и впрямь подействовало на Ракитину размагничивающе.

— О покойниках не принято говорить плохо, но Чалышева очень виновата перед институтом, — наконец заговорил Хлебников тоном человека, который болезненно переживает случившееся и ищет сочувствия. — Она бросила тень на качество наших научных исследований и на престиж института вообще. Весь мир пользуется озоновой камерой, а у нее, видите ли, возникли сомнения…

Очень подмывало Ракитину одернуть Хлебникова, но она промолчала, решив выяснить, какую позицию займет, к чему будет склонять.

— Но поскольку возникли сомнения, мы обязаны установить истину, — доверительно продолжал Хлебников. — Я хотел бы, чтоб этим занялись вы, Елена Евгеньевна. Надо проверить состояние альфа-бета камеры, методику исследований, сравнить результаты с другими методами испытаний. Не мешало бы так же на всякий случай послать ИРИС-1 на точнейший анализ в химический институт.

«Ах, вот оно что! Укради, если сумеешь… — подсказало сознание Ракитиной. — Намек вполне объяснимый».

Да, было над чем подумать. Приняв это предложение, она узнала бы обо всех происках и ходах Хлебникова и могла бы помешать им. Не исключено, что он задумал изменить анализ ИРИСа — добавить к нему несколько нейтральных веществ, активной роли не играющих, и выдать «новый» препарат за детище института. Такое в практике случается довольно часто. Роль тайного соглядатая была ей унизительна, но выведать, что замыслил Хлебников, хотелось, и она смиренно сказала:

— Ну что ж, пусть будет так, Олег Фабианович. Но допустим, что ИРИС-1 окажется идеальным препаратом. Как быть мне в таком случае?

— Не стоит загадывать наперед, Елена Евгеньевна, — чуть ли не заискивающе обронил Хлебников. — Время покажет.

— А как мне вести себя с заводчанами?

Благодушное выражение как сдуло с лица Хлебникова, взгляд его стал настороженно-острым.

— Почему это вас беспокоит? — с легкой усмешкой проговорил он. — В их обязанности не входит изобретать. Если у них что не получается, им не в укор. А мы для того здесь сидим, и наша задача — найти антистаритель. Любыми способами и как можно скорее.

«Ах, вот для чего я понадобилась. Презрев законы чести, спасти честь мундира».

Резко поднявшись, Ракитина выпалила, всем своим видом выражая вызов:

— Для этой роли я не гожусь!

— Позвольте, позвольте, для какой роли? Вы, очевидно, неправильно меня поняли, — заюлил Хлебников, поняв, что попал впросак.

— К сожалению, я правильно вас поняла. — Ракитина поднялась. — И потому ни в отделе, ни вообще в нашем институте я больше работать не хочу!

Сказала — и спохватилась. Даже губу закусила до боли. Не опрометчивый ли шаг сделала? Словно — бултых в воду, очертя голову, ни с того ни с сего. Несерьезно, что и говорить.

Оторопело посмотрела на Хлебникова.

— Ну и скатертью дорожка! — влепил тот, сбрасывая с себя маску благопристойности. — С этой минуты можете считать себя свободной!

Ракитина покинула кабинет с тяжелым чувством. Шла на объяснение, подавшись импульсу, а оказалась за бортом. Ни один здравомыслящий человек подобного номера не выкинул бы. Так-то оно так. Но здравый смысл сплошь и рядом является причиной трусости и малодушия. Во всяком случае, ей себя ни в том, ни в другом обвинять не придется. И все же это довольно сложное ощущение — вдруг среди рабочего дня оказаться на улице без любимого дела, расставаться с которым не собиралась. На улице буквально и фигурально. Ну и отчубучила! А может быть, права мама, которая в трудных обстоятельствах утешалась житейской мудростью: «Что ни делается — все к лучшему»?

Придя к этому выводу, Ракитина повеселела.

Три дня она наслаждалась полной свободой. Навестила приятельницу, которую не видела несколько лет — в Москве дальние расстояния затрудняют общение, — побывала на отчетной выставке художников-маринистов и в который раз с неизменным удовольствием посмотрела во МХАТе «Вишневый сад».

Но безделье для человека, привыкшего к труду, хорошо в малых дозах. Уже на четвертый день, проснувшись, как всегда, чуть свет, Леля почувствовала, что устала отдыхать, что такого рода свобода, когда не знаешь, на каком ты свете, ей в тягость. Пора было подумать о работе. Но прежде чем принять какие-либо шаги, решила проведать сына.

В Переславле-Залесском она долго бродила по шумному от грачиных криков и визгов детворы палаточному городку, расположенному в живописном месте на берегу Плещеева озера, прежде чем с помощью детворы отыскала Валерку в читальном зале. Отключившись от пионерских игр и забав, он сосредоточенно штудировал какую-то статью в «Юном технике». Мальчуган ничуть не обрадовался визиту, и Леля поняла почему: за последние месяцы Валерка как-то сразу повзрослел, и всякое проявление материнской заботы было ему в тягость, тем более здесь, в лагере, где подросткам хочется казаться взрослыми и вполне самостоятельными.

Неохотно поводив мать по пустынным лагерным задворкам, чтобы не попадаться на глаза сверстников, Валерка все же решил сделать ей приятное и повел к павильону, где за стеклом стоял красочно расписанный ботик Петра I под названием «Фортуна». Детворы здесь не было, и у Валерки развязался язык.

— Пятнадцатилетним мальчишкой Петр I нашел, шаря в поисках чего-то необычного, ботик, — рассказывал он, явно желая блеснуть и взрослой манерой изложения, и своими познаниями. — Его отремонтировали, воздрузили мачту и парус, и Петр с несколькими отставными матросами, пожелавшими услужить любознательному дитяти из царской семьи, поплыли на нем по Яузе. Петр был в восторге и задумал построить целую потешную флотилию из девяти судов — корабль, галера и яхты, — но, поскольку Яуза не была достаточно проходима для таких громадин (в кавычках, как ты понимаешь), решено было соорудить верфь на Переславском озере. Когда Петр вырос и по-настоящему увлекся кораблестроением, флотилия тоже оказалась в специально построенных амбарах, чтобы (это было решение Петра) впоследствии предстать перед глазами потомков. И вот первый ботик, дедушка русского флота, извлечен на свет божий.

Леля с наигранной робостью подняла руку.

— Можно одно уточнение?

— Конечно.

— Так вот, ботик этот вовсе не «дедушка русского флота». Подлинного «дедушку» перед войной поставили в Центральном Военно-морском музее в Ленинграде, там он и стоит.

— А может, его вернули сюда?

— Вернуть не могли. Он не был тут. Его переместили из Петропавловской крепости. И вид у него другой. Перепроверь себя — правильно ли ты понял то, что вычитал. Ну, а остальные суда где? — решила перепроверить Леля глубину познаний сына.

Валерка пожал плечами.

— История умалчивает.

Леля погладила сына по голове.

— Все же ты у меня молодец. Прямо экскурсовод. А неточности… Это устранимо. Кстати, тебе известно, что Петр был автором парусного корабля под названием «Предисцинация», что означает «Божье провидение»?

— Известно. Этот корабль был очень нарядный.

— Верно. Декору, то есть оформлению, Петр придавал, большое значение. Существует даже такой термин — «петровское барокко». Петр привнес, много своего в этот вычурный стиль, в ту пору очень распространенный в Европе.

Ответив затем на общие для всех родственников вопросы — как кормят, не холодно ли ночью, не заедают ли комары, Валерка довольно бесцеремонно стал торопить мать с отъездом — он-де беспокоится, что следующие предвечерние автобусы будут перегружены.

Возвратясь домой, Леля подвела итог своим раздумьям, которые вольно и невольно донимали ее все эти дни, — она сделает попытку устроиться на работу в Центральном научно-исследовательском институте шин.

Ей приходилось бывать в этом крупнейшем в стране институте. Она имела представление о размахе его деятельности, знала, какие глобальные и конкретные проблемы он решает, слышала не раз, что в нем царит на редкость творческая атмосфера.

В отдел кадров, толком ничего для себя не выяснив, идти не хотелось, нового директора института она даже в глаза не видела, а вот с Дубровиным, хоть и поверхностно, знакома была и испытывала к нему повышенную симпатию. Он несколько раз выступал у них в НИИРИКе и подкупил не только умением доступно говорить о сложнейших химических явлениях, не только увлеченностью своей, но и удивительно доброжелательным отношением к людям. А своей принципиальной позицией в Комитете партгосконтроля Дубровин окончательно покорил ее.

День в институте был необычный. Во дворе стояли, выстроившись в ряд, три десятка машин, вокруг них собралась огромная толпа. Из отрывочных разговоров Леля узнала, что вернулась с государственных испытаний, проходивших в районе Орла, колонна машин. Шины «Р», разработанные институтом, прошли в три раза больше, чем обычные серийные, и были еще годны к дальнейшей эксплуатации. Вот почему лица светились радостью, вот почему здесь было шумно, как в пионерском лагере. Разговоры стихли, когда из двери главного корпуса вышли директор института, Дубровин и еще несколько человек довольно представительной внешности. Обходя машины, они стали внимательно осматривать покрышки и о чем-то расспрашивать шоферов.

Пошла вслед за ними и Леля. Ей интересно было услышать, что говорят о шинах водители-испытатели, люди, несущие ответственность не только за свои действия, но и за каждое свое слово.

Вскоре появились руководители Комитета партийно-государственного контроля, и Леля уехала домой, поняв, что в такой обстановке никто ею заниматься не станет. Но общая радость передалась ей, хотелось верить, что через несколько дней она, чего доброго, войдет в этот коллектив, решающий значительные и злободневные задачи.

…Дубровин встретил ее приветливо, вспомнил, где и при каких обстоятельствах видел, только вот фамилию вспомнить не мог.

— Ракитина Елена Евгеньевна, — официально представилась Леля и, чтобы завязать разговор, призналась, что была в институте вчера с намерением поговорить о весьма беспокоящем ее деле, но попала на осмотр шин и ушла после того, как несколько удовлетворила свое любопытство.

— Напрасно, напрасно. Для такой милой женщины я нашел бы время, — галантно проговорил Дубровин, используя право преклонного возраста не скупиться на комплименты. — Значит, вы видели шины. Ну и как?

— Шины хорошие, только сложны конструктивно.

— Это не такая уж беда.

— Как сказать. Пока заводы получат соответствующее оборудование, а сборщики освоят изготовление, пройдет уйма времени. У нас, к сожалению, новинки вводятся черепашьими темпами и появляются на свет божий зачастую уже старичками.

В глазах Добровина появилось любопытство. Смотрит в корень, вникает в суть вещей. Но что привело ее сюда?

— Я разошлась с руководством во взглядах на пути поиска антистарителя, — уловив, какой вопрос вертелся на языке Дубровина, и предупреждая его, ответила Ракитина, — ибо разделяю точку зрения… сибирского завода и, простите за дерзость, хотела бы работать у вас.

Лицо Дубровина выразило живейший интерес.

— Но, родненькая, правильность взглядов доказывают борьбой, а не бегством, — осторожно обронил он, опасаясь, как бы визитерша не обиделась.

— Каждый доказывает как может, — возразила Ракитина. — Я предпочитаю искать единомышленников, а не бороться в одиночку с противниками. Одиночки побеждают исключительно редко, лишь в том случае, когда сильной натуре сопутствуют счастливые обстоятельства.

— Вы кандидат?

— Нет. Рядовой научный сотрудник, химик-аналитик с солидным стажем. Позволю себе сразу предупредить: исследовательских способностей за собой не ощущаю и плодить число ученых-пустоцветов не собираюсь.

— А может, в вас просто не пробудили этих способностей? — смягчая самокритичный пыл Ракитиной, попробовал возразить Дубровин.

На эту амортизирующую фразу Ракитина ответила коротким анекдотом: «Человека спросили, играет ли он на скрипке. „Не пробовал. Может, и играю“».

Дубровин рассмеялся. У него и без улыбки добродушное лицо, типичное, как казалось Леле, лицо человека науки, который имеет дело с реактивами, колбами, пробирками и совершенно не приспособлен к жизненным встряскам.

— Вы копуха или торопыга? Признавайтесь, — неожиданно потребовал Дубровин.

— Торопыга, Клавдий Яковлевич, — поспешно ответила Ракитина, словно боясь, что, если помедлит с ответом, Дубровин примет ее за копуху. — Стремлюсь получить результат как можно скорее.

Профессору все больше нравилась эта исполненная обаяния женщина, с решительными суждениями и подкупающе естественной манерой держаться. Она не старалась произвести выгодного впечатления, чем обычно грешат люди, нанимающиеся на работу, и это тоже подкупало. Однако Дубровин отдавал себе отчет в том, что особой ценности для его отдела Ракитина не представляет. Под его эгидой работало шесть докторов наук, семнадцать кандидатов, два академика консультировали наиболее значительные темы, одиннадцать аспирантов готовили диссертации. Рядовой химик — не находка, но почему-то отпускать Ракитину ни с чем не хотелось, и он стал рассуждать вслух:

— Хорошо бы подключить вас к поисковой работе дальнего прицела. Как правило, это значительные темы, и ведут их серьезные ученые. Вот сейчас, например, мы пытаемся создать моношину. Знаете, что это такое?

— Сплошь из одного полимера.

— Значимость ее представляете?

— Трудоемкий процесс сборки заменяется литьем или штамповкой.

— Интересно?

— Пожалуй. Только прицел больно уж далекий. Люди, решающие подобные задачи, походят на путников в дальней дороге — не спешат. — Ракитина застенчиво улыбнулась. — А я торопыга.

— Ну, насчет темпов — тут, видите ли, кто как, — возразил Дубровин. — Это зависит от научного темперамента. Но когда на тебя наседают — скорей, скорей, горим! — невольно заторопишься. — Каким-то домашним жестом, не рассчитанным на посторонний глаз, Дубровин вдавил пальцы в щеку, как бы ощупывая больное место. — Есть у нас еще одно интересное дело. Пожалуй, вам более близкое. О радиационной вулканизации знаете?

— Очень приблизительно, — призналась Ракитина. — Читала, что попадалось под руку из опубликованного.

Не скупясь на подробности, Дубровин поведал о том, как в стенах ЦНИИшина родилась мысль подвергнуть резину воздействию атомной энергии, как искали оптимальные параметры, терпели неудачи. Рассказал и о теоретических схватках, которые пришлось выдержать, — многие ученые считали, что облучение не улучшит свойств материалов, а, наоборот, ухудшит их.

По оживленности, с какой излагал Дубровин все тонкости новой технологии, Ракитина поняла, что радиационная вулканизация ему ближе всего не только потому, что она нова, но и потому, что наиболее перспективна.

— Я горячо советую вам, Елена Евгеньевна: заинтересуйтесь радиационной химией, — принялся уговаривать Дубровин. — Возможности ее безграничны и пока находятся за пределами наших знаний. Мы еще далеко не точно представляем себе, что происходит в облученных шинах, но уже можем прогнозировать увеличение ходимости их на пятнадцать — двадцать пять процентов. Скоро мы приступим в Крыму к дорожным испытаниям шин, подвергнутых радиационной вулканизации, и, как только наши предположения подтвердятся, будем рекомендовать их для серийного производства.

Ракитина прикинула, какой примерно экономический эффект даст такое повышение ходимости, и, смущаясь, сообщила Дубровину.

Эта ее способность к экономическим выкладкам окончательно подкупила профессора. Инженерным практицизмом и знанием экономики шинного производства могут похвастаться далеко не все даже весьма опытные научные работники.

— У нас часто возражают против параллелизма в разработке тем разными институтами, — продолжал Дубровин. — Я с этим не совсем согласен. Вот вам наглядный пример. Вопросами старения резины занимались только в НИИРИКе, и что получилось? Пшик. Почему? Став монополистами в этой области, они варились в собственном соку. А подключился бы в такую работу другой институт — тут тебе и взаимоподстегивание, и взаимная проверка, и желание сделать лучше, чем твои соперничающие коллеги. Иначе говоря — здоровое соревнование.

— Клавдий Яковлевич, — робко заговорила Ракитина, теперь уже прямо глядя на Дубровина, в лице которого удивительно сочетались правильные очертания и простецки-грубые. — Меня весьма привлекает проблема старения. Что, если…

— Ну, ну, — подзадорил Дубровин.

— …если подвергнуть шины с сибирским антистарителем радиационной вулканизации? Мне кажется, тут можно ожидать весьма результативных улучшений.

— А что, в этом есть здравый смысл! — не сдержал радостного возгласа Дубровин. — Вот вы и нашли себе применение, Елена Евгеньевна. И знаете, с чего начнем? С самого простого, но, не скрою, и с самого тяжелого. Езжайте-ка на испытания в Крым. Там соберутся все радиационники, познакомитесь с ними, войдете в курс дел. А потом… Потом видно будет. Не придется по душе — так тому и быть. Учтите только: жара, пылища, дискомфорт. Ну так как? База у нас в Симферополе.

Заметив колебание на лице Ракитиной, Дубровин потускнел. Он так обстоятельно развернул перед ней перспективы нового направления в науке, так старался заинтересовать ее и, казалось, заинтересовал. Чего же она спасовала? Трудностей испугалась?

— Дело в том, Клавдий Яковлевич, — отвечая на вопросительный взгляд, сказала Ракитина, — что отъезд на длительный срок… У меня сын-подросток. В восьмом классе. Оставить надолго одного… Переходной возраст…

— Жаль, жаль, — не скрыл досады Дубровин. — Но пока ничего другого…

— Я не отказываюсь. Но дайте, пожалуйста, мне сутки на устройство домашних дел. Если на это время согласится приехать моя мама, я с радостью воспользуюсь вашим предложением.