Руководство для одиноких сердец

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ФИБИ

Рассказывать обо всем было ошибкой. Поняла она это слишком поздно.

О, поначалу все казалось неплохо — забавно, увлекательно, гладко. Как сосредоточенно они слушали, подавшись вперед на стульях, наклонив головы, ловя каждое слово и прося продолжения, и Фиби восхищалась их красотой, чувствовала их доброту и нежность. И знала, что в конце концов разобьет им сердце.

В каждом их движении она видела Тилтона. Неудивительно, что Хелен О’Мэлли сбежала в дом и захлопнула за собой дверь, когда увидела в своем саду две копии любимого сына в женском обличье. Возможно, старуха даже испугалась, что у нее галлюцинации. Представив эту сцену, Фиби засмеялась. Хелен удирает без оглядки — Помогите, прошлое, прошлое! Оно просочилось в будущее, и я не могу скрыться от него!

Но девочки хотели знать все до конца. В их глазах была такая — как бы это сказать? — неуместная, ничем не обоснованная любовь. По крайней мере, это очень походило на любовь, но Фиби знала, что это всего лишь любопытство и что они могут ополчиться на нее в любую минуту. И вероятно, так и сделают. Она осторожно раскрывала перед ними обстоятельства прошлого, не зная, в какой миг остановиться, чтобы они не возненавидели ее.

Но какого черта! Все равно она больше их не увидит. Фиби чувствовала, что в течение всего разговора рука Тилтона лежала на ее плече, а его голос шептал, что она права. «Почему бы и нет? — будто говорил Тилтон. — Все это не имеет никакого значения».

— Итак, я влюбилась в Тилтона, — начала Фиби с такой интонацией, как произносят «В некотором царстве, в некотором государстве». — Он был красивым, веселым, лучше всех в школе играл в бейсбол, а еще отличался умом, но никогда не занудствовал. Любил побалагурить, подшутить над одноклассниками. Это я рассказываю о вашем отце, — пояснила она. — И когда наш роман уже был в полном разгаре, я полюбила и его мать, и его отца. Часто приходила к ним в дом, и меня радушно принимали. Вежливые, набожные, уважаемые люди. «Друзьям Тилтона мы всегда рады», — говорили они, но казалось, меня они особенно привечали. Когда мы с Тилтоном играли в пьесе, его родители устроили вечеринку для участников спектакля, и миссис О’Мэлли отвела меня в сторонку и сказала, что встреча со мной — самое прекрасное событие в жизни ее сына. Эй-Джей, — обратилась Фиби к другу, прерывая свой рассказ, — не закатывай, пожалуйста, глаза.

— Я и не закатываю, — ответил тот.

— Я нравилась матери Тилтона, по ее собственным словам, потому что была умная и уравновешенная и не позволяла ее сыну сбиться с дороги. Его родители хотели, чтобы он поступил в хороший колледж, как когда-то его отец. Это у них считалось важнее всего на свете. Поэтому мы вместе с Тилтоном делали уроки у них дома, готовились к экзаменам. Это происходило за столом в гостиной, потому что миссис О’Мэлли придерживалась строгих правил и не позволяла в ее присутствии целоваться и держаться за руки, хотя наверняка знала, что вдали от родительских глаз мы не стесняемся проявлять чувства. Как только мать выходила из комнаты, Тилтон заключал меня в объятия. Иногда она возвращалась и явно понимала, чем мы там занимались. Но никогда ничего не говорила, только повторяла, что я благоразумная девочка и ей очень приятно, что у Тилтона такая подруга.

Он учился на класс старше, и ему уже светил колледж; они вечно это обсуждали, и однажды миссис О’Мэлли сказала мне: «В следующем году Тилтон уедет. Конечно, тебе будет грустно, но вы все равно к тому времени остынете друг к другу. Подростковая любовь долго не длится. Хотя мне и жаль, — добавила она, — потому что ты прекрасно ему подходишь».

И тогда у меня возникла потрясающая идея: рожу ребенка, — и мы с Тилтоном навсегда останемся вместе!

Не знаю, когда мне впервые пришло это в голову. Возможно, когда родила моя сестра. Я видела, с каким обожанием она смотрит на свое дитя, как ее свекровь приходит и нянчится с малышом, как после появления Кевина весь мир для нас преобразился и мы стали излечиваться от своего горя. Я думала: «Так я смогу прочно войти в семью О’Мэлли. Я преподнесу им лучший подарок на свете: внука! Вот это будет сюрприз!»

— Не забывайте, что ей было только пятнадцать лет, — заметил Эй-Джей.

— И я осуществила задуманное. Не стану вас нагружать подробностями. Скажу только, что все происходило в кладовке около котельной, куда никто не заглядывал; я принесла туда мягкое одеяло, и Тилтон не верил своему счастью: наконец-то после многих месяцев хождения вокруг да около он смог удовлетворить свое желание.

Мы навещали кладовку в учебное время по крайней мере дважды в неделю. А по ночам сбегали из дома и вместе с Эй-Джеем слонялись по улицам, как беспризорники; бродили по бейсбольному полю, по пустырю за торговым центром… А после того как Эй-Джей уходил домой, мы с Тилтоном отыскивали укромные места — в лесу, в машине миссис О’Мэлли, под трибунами, позади аптеки… Однажды — только однажды! — Тилтон поинтересовался, не надо ли предохраняться, и я ответила: «Не волнуйся, дорогой, я уже об этом позаботилась».

И я забеременела. День, когда я это обнаружила, был счастливейшим в моей жизни. А Тилтон перепугался до полусмерти. Я это предвидела, потому и не посвящала его в свой замысел. Конечно, это была сумасшедшая затея, но она казалась такой прекрасной! Единственный способ вырваться из убогой квартиры сестры и стать неотъемлемой частью жизни любимого человека. К тому времени мой зять уже устал от моего присутствия в их доме, и разве можно его за это винить? Он хотел жить с женой и сыном и не желал, чтобы на шее висела еще и девчонка-подросток.

Тилтон заявил, что хуже ничего и быть не может, что его родители никогда нам этого не простят, и посоветовал принять меры. Он предложил, чтобы его мать отвезла меня на аборт туда, где нас никто не знает, но я расплакалась и сказала, что никогда не смогу на это согласиться — убить нерожденного ребенка, НАШЕГО нерожденного ребенка, да в своем ли он уме!

Все пошло совсем не так, как я рассчитывала. Короче говоря, миссис О’Мэлли заявила, что я предала ее доверие, запретила нам с Тилтоном видеться. Из нашей школы меня выгнали и отправили в школу для беременных, куда я должна была ходить до конца учебного года. Но меня все это не беспокоило, потому что я была уверена: как только родится малыш, О’Мэлли придут в восторг. Едва лишь увидев ребенка, отпрыска их семьи, рожденного мной, они тут же вспомнят, что обожали меня. Кто может противиться очарованию младенца? Я поглаживала живот и переполнялась счастьем, уверенная, что поступила правильно.

Роды были тяжелыми, поскольку пятнадцатилетняя мать не знала ничего, кроме того, чему ее научили в школе для беременных. К моей радости, Тилтон и Эй-Джей навещали меня в роддоме. Я потихоньку пускала их внутрь, и мы покуривали в подвале травку. Потом вместе с Тилтоном стояли у палаты для новорожденных и через стекло любовались нашим ребенком. Однажды он сказал: «Это самое прикольное событие во всей мировой истории».

Получалось, что в конце концов я все-таки не просчиталась, и теперь оставалось подождать, пока это признают все остальные. И я забрала тебя, Кэт, домой, и мы с тобой поселились в одной комнате с двухлетним Кевином. Комнату загромождали коробки с рождественскими украшениями, но я была на седьмом небе. Малыши так забавно посапывали во сне. Иногда я брала тебя с собой в кровать. Мне нравился запах твоей головенки. Тилтон время от времени заглядывал к нам, когда сестра с мужем ложились спать. Я пускала его в окно, и он забирался к нам с тобой в постель, и мы прижимались друг к другу всей нашей маленькой семьей.

— Я тоже пару раз приходил с ним, — вставил Эй-Джей.

Фиби подтвердила, что это правда, — и тогда они обнимались в постели вчетвером, — хотя друг и не одобрял того, что она сделала. Он называл ее поступок авантюрой.

— Это еще мягко сказано, — улыбнулся Барнс, и Фиби поджала губы, а потом кивнула:

— Я и не спорю, Эй-Джей.

Она села поудобнее и подумала, не закончить ли историю на этом счастливом моменте. Но затем продолжила. Впереди была самая тяжелая часть рассказа. Фиби на мгновение прикрыла глаза, а потом налила себе еще виски.

— Но О’Мэлли так и не приняли меня в семью, даже когда Тилтон понес Кэт показать матери. Я хорошо помню тот день. Он пришел с девочкой назад и рассказал, что мать начала плакать и кричать и даже не пустила его с ребенком на порог, — представьте, как испугалось дитя в розовом покрывальце, удивленно глядя вокруг большими голубыми глазенками. А потом миссис О’Мэлли перешла всякие границы, намекнув сыну, что Кэт может быть и не его дочерью. Где доказательства, что отец именно он? И тогда я поняла: надо убедить ее, что у нас с Тилтоном все серьезно, мы не расстанемся, и ей придется принять этот факт.

Я решила родить второго ребенка.

— То есть меня, — произнесла Куколка.

— Да, — кивнула Фиби. — Мир нуждался в тебе. Но на этот раз я никому не сказала о своем замысле.

— Сказала. Мне. И я ответил, что ты сбрендила, — напомнил Эй-Джей.

— Ну, может быть. По крайней мере, очень на тебя похоже. Но я знала, что должна это сделать, и снова Тилтон думал, что я предохраняюсь, а я молилась о ребенке. Но на этот раз мой план точно должен был сработать! Миссис О’Мэлли увидит, какая я замечательная мать, поймет, что я деятельная, целеустремленная личность, и захочет, чтобы я стала ее невесткой. А когда Тилтон поступит в колледж, я поеду вместе с ним, мы поселимся в семейном общежитии и станем вместе растить детей. Это будет чудесное начало долгого брака.

Но О’Мэлли выбрали колледж, Тилтона туда приняли, и родители стали настаивать, чтобы он уехал. Я была на седьмом месяце беременности, а он собирался уехать. Навсегда.

Эй-Джей поерзал на стуле.

— Ты точно хочешь рассказывать остальное? — спросил он, и Фиби ответила:

— А как же? Они хотят знать всё. Вот только мой стакан пуст, а мне потребуется еще виски.

Барнс встал и налил всем по новой.

— Я немного подзабыл правила гостеприимства, — улыбнулся он. — Может быть, нам обсудить сегодняшний великолепный концерт?

— Поздно прятаться в кусты, Эй-Джей. Я должна рассказать историю до конца. Итак, стояло лето, помню даже дату — девятнадцатое августа, — а О’Мэлли так и не желали иметь со мной ничего общего. В тот вечер они устроили для Тилтона роскошную прощальную вечеринку, а на следующее утро он должен был уезжать в колледж. Он соглашался со всеми решениями родителей, абсолютно не пытаясь перечить им. Для меня такая безропотность оказалась самым большим потрясением. Меня даже не пригласили на празднество, и с этим он тоже не спорил. А ведь он любил меня, очень любил и не хотел никуда уезжать. Он уверял меня, что вылетит из колледжа после первого же семестра и к Рождеству будет дома и тогда скажет родителям, что мы женимся, и они больше не смогут указывать ему, как жить.

Так что у нас оставалась всего одна ночь. Я выбралась из дома через окно и побежала на встречу с Тилтоном и Эй-Джеем. У всех троих настроение было паршивое, но мы отлично провели вечер. А я была уже такой неуклюжей, с огромным животом…

— Не такой уж неуклюжей, — поправил ее Эй-Джей. — Ты еще могла бегать и лазить из окон.

— Да, помню, мы удирали от копов после того, как вы разбили табло на бейсбольном поле.

— А я помню, как ты подавала мяч.

— Точно. Хорошая была подача. Как всегда. Потом мы убегали, воображая, что за нами гонятся копы, а затем кому-то в голову пришла блестящая идея поехать на побережье. Тебе или Тилтону?

— Не помню.

— Ну все равно. Мы согласились. Помню, я была не в себе. И волновалась, что оставила Кэт с сестрой. Что, если малышка проснется? Кроме того, я злилась на Тилтона, считала его трусом. Тогда я просто ненавидела и его, и все на свете. И мы отправились к его дому, тайком сели в материнский БМВ, и почему-то машину пришлось вести мне. Не помнишь, как я оказалась за рулем?

— Ты забыла, — тихо проговорил Эй-Джей. — Это я был за рулем.

— Не выдумывай.

— Я, я, — твердым голосом повторил он. — Ну вспомни же. ЧЕРТОВУ МАШИНУ ВЕЛ Я.

Фиби встала, подошла к старому приятелю, положила руку ему на плечо и прошептала так, чтобы все слышали:

— Эй-Джей, сегодня мы рассказываем правду. В первый и в последний раз. — Иногда шепот действует лучше, чем крик. Она научилась этому в калифорнийской актерской школе.

Барнс уронил голову на руки, и Фиби, сверкая блестками на платье, вернулась к своему стулу. Ей нравились блестки, потому что они придавали некую нездешность, словно уносили на небо, к звездам.

Девочки сидели с округлившимися глазами, неподвижно, как статуи. Давно потерянные дочери слушали историю с трагическим концом, но были готовы узнать страшную истину. Теперь Фиби уже не могла остановиться, она миновала тот момент, когда это было возможно. Отхлебнув виски, она медленно продолжила:

— Итак, — правда. Ребята выкатили машину из гаража, я села на водительское место, нажала на сцепление, мальчишки запрыгнули в салон, и мы понеслись по дороге. Только я была расстроена и взбешена. И вдруг на меня нашло какое-то наваждение, словно я все поняла про нас раз и навсегда, и тогда я обернулась к Тилтону, чтобы рассказать, что я придумала, — но тут последовал страшный грохот, такой громкий, точно он исходил из моей головы, как будто мозг взорвался, и… все вокруг завертелось, а потом наступила темнота.

Куколка издала какой-то слабый звук, но Фиби прищурилась на свои блестки, словно пыталась сконцентрировать на них внимание. Потом ее голос зазвучал вновь:

— Мы столкнулись с другой машиной. Что случилось дальше, — не знаю, наверное, потеряла сознание. Следующее, что я помню, — как Эй-Джея, смелого человека, который сейчас закрывает голову руками, этого героя, полицейские уводят в наручниках. Он сказал, что это он сидел за рулем и не увидел встречного автомобиля, что он не понимал, что делает. Меня он каким-то образом успел перетащить на заднее сиденье. Двигаться я не могла, и меня унесли на носилках.

— Я вытащил тебя из машины и пересадил, — пояснил Барнс.

— Чтобы защитить меня, он взял вину на себя, — пояснила Фиби.

— А Тилтон? — подала голос Кэт.

Фиби и Эй-Джей молчали. Женщина посмотрела в свой стакан, покрутила его и выпила виски до дна.

— Он… умер? — спросила Куколка. — Погиб в аварии?

Фиби кивнула. Теперь самое трудное.

— И ты родилась на следующее утро, потому что внутри у меня все перевернулось, и ты, видимо, решила, что снаружи будет лучше. Когда я пришла в себя, мне всё объяснили. Рядом со мной была Мэри. Она пыталась уговорить меня отказаться от ребенка. Но я закатила истерику, знатную истерику. Мне не хотели даже показывать тебя, потому что собирались отнять. Я была в такой ярости! Когда принесли бланк свидетельства о рождении, я и назвала тебя Куколкой. Я еще не успела придумать тебе имя — ты родилась намного раньше срока, а это имя казалось прекрасным. Причудливое, тайное имя, с которым я могла бы отпустить тебя в мир.

Фиби взглянула на младшую дочь.

— Не плачь, детка. Не надо. Ты хотела услышать правду, но это еще не всё. — Она сделала прерывистый вдох.

Куколка вытерла глаза и села прямо.

— Итак, — продолжала Фиби, — я собрала волю в кулак и заявила, что не стану подписывать документы об отказе от материнства. Как только ты набрала нужный вес, я увезла тебя домой. Я так сильно любила вас обеих. Две дочки. Но потом… я не могла остановить слезы, не могла есть или спать. Я словно застряла в щели между мирами. Я была не способна ухаживать за вами, только все лежала без движения. Мэри сходила с ума. Сказала, что дальше так продолжаться не может. Она всегда поддерживала и защищала меня, но теперь я слышала, как в соседней комнате муж говорит ей, что этому надо положить конец, иначе мы все пропадем. Поэтому, когда через две недели мне снова принесли документы об отказе от ребенка, я подписала их. Я тогда даже не очень понимала, что делаю.

— Я зашел проводить тебя, Куколка, — добавил Эй-Джей. — Мэри думала, что Фиби от этого будет легче. Мы вышли на улицу, и, прежде чем тебя забрали, Мэри сделала фотографию.

Лицо Куколки стало пепельным. Кэт взяла ее за руку.

— Я едва стояла на ногах, — рассказывала Фиби. — В тот день я думала: «Я не могу оставить младенца, но, по крайней мере, в состоянии заботиться о Кэт». И я старалась, правда старалась. Мэри говорила: «Ежедневные заботы помогут тебе преодолеть несчастье». Но вокруг меня кружились привидения: Тилтон, отец, мама, и они были более реальными, чем ты, Кэт. Я по-прежнему не вставала с постели, забиралась под кровать, начала есть мыльную стружку в ванной, каталась по полу. Руки были словно чугунные, и я не могла поднять их.

Теперь это именуют постнатальной депрессией, а раньше называли послеродовым безумием. Неплохое определение, правда? Тоска такая, что хочется умереть. Хуже того, ты жалеешь, что вообще родилась на свет. Казалось, жизнь закончена. Я все испортила, потеряла и Тилтона, и все надежды на будущее.

Она налила всем еще виски и глубоко вздохнула.

— Может быть, дальше не надо? — спросил Эй-Джей, но Фиби отмахнулась от него.

— Через два месяца в дом пришла монахиня из католической епархии и заявила, что они нашли хорошую бесплодную пару, которая мечтает о ребенке. Кэт обретет любящих благочестивых родителей. Это два школьных учителя, и им понравилось, что девочка очень смышленая. Ты, Кэт, действительно была большая умница. И я сказала: «Пусть они мечтают о ребенке, но не о моем!» Однако женщина ответила: «А они хотят именно эту девочку». То есть они воспылали любовью именно к моему розовощекому ангелочку.

В раздевалке стояла тишина. Кэт подалась было к Фиби, но та остановила ее:

— Нет. Позволь мне закончить. Все это устроила моя сестра. Позже она утверждала, что сделала это из любви ко мне. Ха! Остерегайтесь чьей-либо любви — вот какой урок я вынесла. Она позвонила в католический приют и рассказала, что я претерпела множество потерь — загубила свою юность, лишилась бойфренда, родителей, привычной жизни, свободы, — отчего тронулась рассудком и поэтому не способна растить детей. Без дочерей мне будет лучше, заявила сестра. Она легла рядом со мной, гладила меня по голове и уговаривала: «Фиби, я люблю тебя больше всего на свете и желаю тебе только добра. Но, дорогая, хотя сейчас тебе очень тяжело, поверь, со временем все забудется. Обещаю».

— Я тоже так думал, — признался Эй-Джей.

— Знаю. Так считали все вокруг, но надо признать: иногда весь мир может все-таки ошибаться, и это как раз такой случай. А потом наша тетя пригласила меня поехать к ней в Калифорнию, где никто не знает ни меня, ни моих злоключений; пойти там в школу и начать жизнь сначала. И я согласилась. Сразу после суда я уехала.

— Какого суда? — спросила Кэт.

Фиби хлебнула виски.

— Эй-Джея осудили за непредумышленное убийство, вождение в состоянии наркотического опьянения и хранение наркотиков, и он отправился в тюрьму. Это я должна была ответить за эти прегрешения, но он взял вину на себя и отсидел пять лет. Страшно подумать.

Девушки взглянули на Барнса.

— У тебя ведь были дети, — просто сказал он. — Если б понадобилось, я бы сделал это снова.

— Я не позволю тебе делать это снова. Как бы то ни было, теперь уж ничего не исправишь. И мне нечем отплатить тебе. Ты решился ради меня на такой страшный поступок, а восстановить справедливость не в моих силах. Эта вина тоже останется на моей совести до конца жизни. Ничего вернуть нельзя.

— Твоя жизнь состоялась, — возразил Эй-Джей. — Другой награды мне и не надо. Ты преодолела несчастье.

— Я уверена, что на этот счет предусмотрена некая юридическая процедура. Знаешь, по справедливости, на этом концерте я должна была сказать: «Лулу могла появиться только благодаря вашему школьному завхозу. Взгляните на Эй-Джея Барнса: хотя он следит за порядком в коридорах и вкручивает лампочки, этот человек — настоящий герой. Если бы не он, Лулу сидела бы в каталажке, а не распевала в Лос-Анджелесе».

— Кончай уже, Фиби.

— Вот при каких обстоятельствах, девочки, вы появились на свет, — заключила она.

Девушки не говорили ни слова. Кэт промакала платком глаза, а Куколка задумчиво смотрела прямо перед собой.

— Эй-Джея посадили в тюрьму, а я поехала в Калифорнию, пообещав своей тетке, что не забеременею снова. Там я окончила школу с отличием и поступила в женскую группу, которая стала называться «Лулу и дети звезд». Перепробовала все наркотики, отключалась на концертах, несколько раз была замужем, нередко засыпала в слезах и всюду, где я путешествовала, пыталась разглядеть вас в толпе. Эй-Джей тоже мерещился мне сотни раз, но, конечно же, я не встречала никого из прошлой жизни. Меня носило по свету, как пылинку, я устраивала свою жизнь, а другие тем временем отдувались за мои грехи. Как жить с таким грузом на душе?

Я считаю себя конченым человеком и давным-давно дала себе обещание, что никогда не буду искать вас и никогда не расскажу эту историю. Никого не стану обременять ужасными событиями, сопутствующими вашему рождению, потому что каждый заслуживает того, чтобы начало его жизни было приятным. Поэтому сегодня к длинному списку моих сожалений добавилось еще одно. Все эти непрестанные сожаления омертвляют жизнь. — Фиби положила руки на колени. — И потому я решила, что больше так жить не буду. Как бы эгоистично это ни звучало, я живу день за днем только для себя.

Никто не шевелился, и она подвела итог:

— Вот и всё. Конец.

Девушки — в красивых юбках, с волосами цвета меди, сиявшими в свете лампы, кремовой кожей и с глазами и ртами, как у Тилтона, — избавились от скованности, словно снова вернулись к жизни. Они пытались обнять мать, взять ее за руки, поцеловать в щеку; говорили: «О, мы так рады, что вы все нам рассказали» и «Как жаль, что вам пришлось пройти через все эти испытания», то есть всё, что обычно говорят, когда видят перед собой наглого мошенника и лжеца и стремятся избежать общения с ним, но, прежде чем уйти, надо же сказать что-то любезное. Поэтому Фиби встала и, выставив вперед руку, чтобы остановить их, произнесла:

— Вы обе замечательные, и у каждой есть своя жизнь. Я произвела вас на свет, но всему остальному вы обязаны другим людям. Так что давайте покончим со всем этим. — И она улыбнулась.

Девушки растерянно смотрели на нее, и поэтому Фиби пришлось пояснить:

— Я вам не мать. Не будем устраивать грандиозного воссоединения семьи и притворяться, что предыдущих тридцати трех лет не было. Поэтому я прошу больше не искать со мной контактов.

— Но мы вас любим, мы вас любим! — затараторили девушки. — Почему нам нельзя видеться с вами?

В поисках помощи она взглянули на Эй-Джея, но он, казалось, был оглушен не меньше.

— Потому что у меня не осталось любви к вам, — просто проговорила Фиби. И поскольку эти слова не возымели действия, она закончила убийственной фразой: — И потому что я просто не хочу.