Руководство для одиноких сердец

ГЛАВА ШЕСТАЯ

НИНА

В день моего знакомства с сестрой в Католическом приюте Коннектикута я встала в четыре утра и испекла для нее черничный пирог, чтобы она меня полюбила. Ведь когда встречаются с кровным родственником, его угощают пирогом — правильно?

Картер тоже проснулся и сидел рядом на маминой кухне, успокаивая меня. Но я заметила, что он за меня волнуется. Вероятно, он разделял мои опасения: дело может повернуться очень, очень плохо. Мы не властны над обстоятельствами.

— Может, она вообще не придет, — предположила я.

— Придет. — Он подошел ко мне и обнял.

Я долго смотрела в его глаза.

— Пирог, — спохватилась я. — Я не помню, как делать решетку из теста.

— Между прочим, — заметил Картер, — тебе вовсе не нужен пирог, чтобы завоевать любовь сестры. Тебя и так все любят. Даже мои умные, но глупые дети.

Меня ужасали его отпрыски с их вечной прохладцей ко всему на свете и той властью, которую они имеют над ним, но я не хотела говорить об этом. Я действительно несколько раз неплохо пообщалась с ними, и Индиго в конце концов перестала смотреть на меня так, словно хотела пырнуть ножом, но каждый из этих разговоров изматывал настолько, что после него мне буквально требовалось прилечь.

— Все это здорово, но задача на сегодня — расположить к себе сестру. Ни о чем другом я думать не могу.

— Да, но когда будешь охмурять ее, относись к ней как к подруге, — посоветовал Картер. — Представь, как она придет к нам в гости. Вообще настраивайся на то, что все будет хорошо, ладно?

Затем он сделал то, на что Дэн не согласился бы даже под страхом смертной казни: помог мне выбрать наряд. Я переоделась четыре раза, и Картер придирчиво оценил каждый костюм.

— Какое ты хочешь произвести впечатление? — спрашивал он. — Полагаю, ты хочешь выглядеть дружелюбной, общительной, красивой, но при этом не подавлять сестру своим видом. Я прав?

— Я хочу… я хочу одеться так, чтобы ей захотелось одолжить у меня наряд, — сказала я.

Он выбрал темно-синий шерстяной джемпер с воротником-хомутом и черные джинсы. Это было то, что надо.

— Серьги в виде колец? — предложила я. — Черные сапоги? А шарф надеть?

Он, смеясь, вскинул руки:

— Послушай, словами не передать, как я тебя люблю, но я не стилист. По-моему, единственный аксессуар, который нужен, — это пирог.

— Постой, — опешила я. — Что ты сказал?

Но тут в гостиной зазвонил его мобильный, и Картер пошел отвечать, и слава богу, потому что мне надо было вернуться к своим переживаниям, не стесненным его оптимизмом и любовью.

Ну а дальше я исполнила все свои фирменные трюки, к которым обращаюсь в особо ответственные моменты: не торопилась выходить из дома, а когда наконец вышла, то помчалась во весь опор, припарковалась наобум где-то в сугробе, стрелой выскочила из машины, держа пирог на вытянутых руках, и, что было совершенно предсказуемо, поскользнулась на обледеневших бетонных ступенях епархиального управления и шлепнулась на задницу. Потом я сидела на этих промерзших ступенях и грустно поправляла на пироге решетку, прилаживала полоски теста и так и эдак, а пирог просто дышал отчаянием.

«Веди себя спокойно хотя бы раз в жизни, — шипела я сама на себя. — Ты подошла совсем близко к тому, чтобы узнать, кто ты на самом деле. И тебя любит очень хороший мужчина и говорит, что его дети-подростки тоже, не важно, правда это или нет».

Мне хотелось остаться на месте и довести себя до полного упадка духа, но меня ждала сестра. Может быть, она будет не против поплакать вместе со мной, потому что, если честно, мне всегда приходилось лить слезы в одиночку, и настало время завести подходящую компанию.

Когда меня препроводили в святилище сестры Жермен, она уже с кем-то разговаривала. Мое сердце стучало так громко, что, казалось, все это слышали. Немедленно выяснились три факта.

Первое. В здании стояла тропическая жара — радиаторы победоносно выдыхали облака горячего и сухого пустынного воздуха. Удивительно, что у людей не плавилась плоть.

Второе. Монахиня беседовала со стоявшей ко мне спиной рыжеволосой женщиной, предположительно моей сестрой, в невероятно элегантном бирюзовом пальто и коричневых кожаных сапогах…

И третье. Когда эта дама обернулась и взглянула на меня, я чуть не уронила унылый пирог на пол. Либо католики решили злобно пошутить, либо моей сестрой была Линди Уолш, в детстве жившая в нашем районе.

— Нина? Глазам не верю, Нина Попкинс? — воскликнула она, но кровь стучала у меня в ушах так громко, что я почти ничего не слышала, только видела, как двигается розовый рот, когда Линди протянула мне руку для рукопожатия. — Нина!

Вы можете подумать, что раз мы знали друг друга, это облегчало минуту встречи. Мы росли в трех кварталах друг от друга в рабочем районе в Нью-Эшбери. Это был католический приход с массивной, внушительной церковью Святой Агнессы на углу; каждая семья посещала по воскресеньям мессу, а почти все дети учились в школе Святой Агнессы, за исключением тех немногих, кто ходил в светские школы. В приемных семьях жили очень многие — и не сосчитать. Такие ребята были на каждой улице. Почему же мне ни разу не приходило в голову, что кто-то из них может быть моим родственником?

Итак, мы с Линди обе учились в одной школе, она на год младше меня. Насколько я помню, она росла в многодетной семье, где вместе жили родные и приемные мальчики и девочки. Однажды на перемене она расплакалась, потому что посадила на качелях занозу и еще потеряла свитер; у нее текло из носа, она размазывала сопли по лицу, и мне пришлось отвести ее к монахиням, наблюдающим за детьми на игровой площадке. Стыдно признаться, но я не стала ждать Линди; нет, я просто сдала ее какой-то сестре, и побежала играть в классики. У меня были свои дела.

Еще я помню, что она заплетала свои рыжеватые непослушные упругие волосы в косы и носила неровную челочку, очень короткую и всегда подстриженную криво, и старшие ребята дразнили ее, а мальчишки крали у нее ленты и носились с ними по коридору; форма постоянно на ней висела; в пятом классе Линди слегка мимо нот распевала «Боже, благослови Америку» на школьном конкурсе талантов, а из-под платья у нее выглядывала комбинация. Удивительно, что я все это запомнила. И на протяжении стольких лет я понятия не имела, что она моя сестра. Как такое возможно? Знай я об этом, я бы любила ее, несмотря на всю ее неуклюжесть.

И — о боже! — сейчас я вспомнила, что как-то раз один пацан в пятом классе сказал мне: «Ты похожа на ту девчонку из четвертого класса. Линди», — и я ему врезала.

И вот она, Линди, — взрослая, уверенная в себе и довольно привлекательная. Кремовая кожа, рыжевато-каштановые волосы того же оттенка, что и у меня, но более густые и более гладкие, без моих тугих кудряшек. Большие карие глаза смотрели на меня с любопытством, словно она тоже пыталась восстановить в памяти события многолетней давности, прежде чем мы обе осознаем их значимость. Мне хотелось остановить мгновение, чтобы рассмотреть ее, впитать в себя ее образ, жесты, голос. Это как у меня, а это нет, в этом она на меня похожа, а в этом не похожа. На левой щеке у нас обеих имелась ямочка. Когда Линди улыбалась, ее десны обнажались, так же как у меня. Она была выше и стройнее и, судя по кожаным сапогам и кашемировому пальто, лучше обеспечена. Кроме того, она отличалась сдержанностью и почти чрезмерной вежливостью, что не позволяло мне броситься к ней в объятия и забормотать, как долго я ждала этой минуты и как это неожиданно, что именно она оказалась моей сестрой.

Она снова произнесла:

— Нина Попкинс!

— Линди Уолш! — вторила я.

И мы обе разразились удивленным смехом.

Линди обняла меня, стараясь не прижиматься. «Пожалуйста, никаких сентиментальных сцен. И никаких душещипательных признаний», — словно говорила она.

Сестра Жермен всплескивала руками и кудахтала о том, как мы похожи.

— Вы знакомы? Поразительное совпадение! Но иногда такое случается!

Потом она указала нам на мягкие кресла возле столика, на котором стояли серебряный чайный сервиз и блюдо с печеньем. Мы улыбнулись и сели. Линди была в длинном бежевом джемпере и черных шерстяных брюках. Она носила золотые украшения. Иисус улыбался со стены, он выглядел сегодня особенно довольным, собирая под деревом ребятишек.

— Я оставлю вас на несколько минут, пойду принесу ваши личные дела, — сказала сестра Жермен, выходя из комнаты. Мы с Линди повернулись друг к другу, и, хоть убей, я не могла придумать, что сказать.

Линди начала снимать несуществующие ворсинки со своих брюк. Лицо ее было скрыто волосами, сияющими в свете лампы. В горле у меня встал ком.

— Я испекла тебе пирог, — проговорила я, и после этого мой язык словно развязался, и я уже болтала без передышки. — Черничный. Конечно, сейчас приходится использовать замороженные ягоды, но летом я пеку со свежими, моя мама, моя приемная мама, научила меня укладывать поверх решетку из теста, и когда я заходила сюда, то поскользнулась на ступенях, и решетка немного съехала, и мне пришлось сидеть там и поправлять ее. Поэтому я и опоздала, если тебе интересно почему. Честно говоря, у меня иногда все из рук валится, особенно во время таких событий… значительных. Понимаешь?

— Не волнуйся, — успокоила меня Линди. — Отличный пирог. Спасибо, что испекла его для меня.

— Так, значит, мы сестры! — воскликнула я. — Боже мой, просто не верится, что я тебя нашла. И оказалось, что мы знакомы! Просто в голове не укладывается, что все это время мы знали друг друга…

— Да. В самом деле невероятно.

— Ты все еще живешь в Нью-Эшбери? — поинтересовалась я.

Нет-нет, не там. Она переехала в Брэнхейвен, когда вышла замуж.

— Ну надо же! А я живу в Ойстер-Коув! Мы почти соседи!

— Да, совсем рядом, — кивнула Линди. — А в Ойстер-Коув у меня салон.

— Правда? Как он называется?

— «Уголок рая».

— О! — воскликнула я. — Я тысячу раз проходила мимо. — Я улыбнулась и коснулась ее руки. — Знаешь, я помню, как ты плакала в школе и я отвела тебя к монахине. Сестра… сестра Бернадетт, кажется. Помнишь ее? На игровой площадке? Ты, наверно, забыла…

— Я всегда по какому-нибудь поводу плакала. — Она поправила упавшую на глаза челку. — Как же я ненавидела школу! Думаю, монахини всегда за что-то сердились на меня.

— Тогда ты занозила руку на качелях. Но ты была такая милашка. А форма всегда на тебе висела.

— Наверно, это было платье моей старшей сестры. Я постоянно донашивала чью-то одежду. — Линди поерзала в кресле и выразительно закатила глаза.

А, конечно, теперь я вспомнила. У нее же была старшая сестра. Я невольно почувствовала болезненный укол ревности. Потому что у меня младших сестер не было.

— Эллен Уолш, — сказала она. — Помнишь ее? Она училась, наверно, на один класс старше тебя. Мои родители удочерили сначала ее, потом меня и, видимо, только после этого узнали о сексе, потому что в следующие четыре года у них родились четверо собственных детей, все мальчики. Затем, полагаю, они выяснили, как прекратить этот поток, потому что к тому времени дети уже заполонили весь дом.

Я засмеялась, а Линди именно этого и ожидала. Прежде чем продолжить, она даже сделала небольшую паузу. Так что она была красивой, веселой и ироничной. Я полюбила ее.

— Конечно, — подтвердила я. — Кто же не помнит мальчиков Уолш?

— Хулиганье, — произнесла она с несомненной гордостью. — Удивительно, что мы друг друга не поубивали. Мы были еще той семейкой — куча детей, которые вечно орут друг на друга, играют в баскетбол или возятся в грязи во дворе. В доме постоянный тарарам.

Я старалась выражать сочувствие, но на самом деле всегда завидовала семейству Уолш, жившему в Хай-Медоу, куда моя мама не отпускала меня играть: хватит того, что миссис Уолш нужно присматривать за своей оравой, говорила она. Мама опасалась, что меня там обидят. Ходили слухи, и, возможно, небезосновательные, что соседских девочек били бейсбольными битами. Интересно, знала ли мама, что там живет моя родная сестра?

Линди продолжала рассказывать:

— Дома у нас творилось полное безумие. Это все равно что расти в цирке.

— Я помню твой дом, — сказала я.

Она посмотрела на меня долгим задумчивым взглядом.

— Если честно, не припоминаю, чтобы мы вместе проводили время.

— Да, мама слишком меня опекала. Мои родители удочерили меня уже в немолодом возрасте, и я была единственным чадом в семье. Кажется, мама долго не могла родить, лечилась, но все попытки оказались безуспешными. Так что, взяв меня, они, думаю, каждое утро обалдевали оттого, что в доме находится ребенок. Мы жили очень, очень, очень тихо. Я боялась, что испугаю маму с папой, если буду вести себя как обычные дети.

— Как же я тебе завидую, — призналась Линди. — Каждый вечер я молилась о том, чтобы у меня была своя комната, и о возможности хоть однажды сходить в туалет и не услышать, как кто-нибудь колотит в дверь. У тебя наверняка была своя спальня, и своя розовая ванная, и свой телевизор. И пожалуйста, не говори, что возле твоей кровати стоял розовый телефончик. Лучше соври, что его не было.

— Нет, комната с ванной у меня была, но болтать по телефону мне приходилось на кухне, чтобы родители могли слышать, о чем я говорю.

Она взглянула на меня с проблеском интереса.

— Моя мама тоже хотела знать, кому и зачем я звоню. Она из тех женщин, что любят все контролировать. Теперь мы выросли, но она по-прежнему вмешивается в наши дела. Хотя, вообще-то, я несправедлива. Мама добрая и замечательная, и я очень благодарна ей за то, что она сидит с детьми, чтобы я могла работать…

— Так у тебя есть дети! Я как раз хотела спросить.

— Да. Трое.

— Трое? С ума сойти! Расскажи мне о них, пожалуйста, — попросила я.

— О, они такие проказники. — В ее взгляде я увидела нежность и притворную досаду, такие же, как и у других молодых матерей. Жалобы не всерьез. Обычно я терпеть этого не могу, но Линди была моей сестрой, и я проявила снисходительность.

— У тебя есть фотографии?

Она начала листать на экране телефона фотографии и называть мне имена, а я пыталась запомнить мелькавшие передо мной лица. У нее был статный муж Джефф — строитель с рельефными мышцами и добрыми глазами, прищуренными от солнца, — и три очаровательных светловолосых ребенка. На фотографиях Линди танцевала с Джеффом, прижавшись щека к щеке; дети зимой катались на санках; семья наряжала рождественскую елку в огромной гостиной, которой позавидовала бы Марта Стюарт.[3] Еще были снимки всей семьи на террасе у дома с бассейном на заднем плане — Линди несет подносы с едой, статный муж стоит у гриля, дети резвятся в воде. Малыши у Линди были такие восхитительные, что у меня зашлось сердце, — пятилетняя Хлоя с копной золотистых кудряшек и ротиком в форме розового бутона и двухлетние близнецы Дэйви и Рэззи, пухленькие и умилительные, с шаловливыми круглыми личиками. Мои племянники и племянница. Родственники. У меня есть родные! Да еще двойняшки! В моей семье есть двойняшки! Ну и дела!

Затем шли фотографии Линди с несметным множеством друзей — все нарядно одеты, в руках бокалы с вином, группа людей держит гигантский чек, демонстрирующий пожертвования на общественные нужды. Сияющая Линди принимает участие в важных городских мероприятиях. Сразу видно, что все ее любят.

Она захлопнула телефон, хотя мне хотелось увидеть фотографии, запечатлевшие более ранние этапы ее жизни: новорожденных детей, свадьбу, Линди — школьницу в старших классах, потом в начальных, плачущую девочку возле забора. Мне хотелось вернуть время вспять и начать все заново, и на этот раз я бы обязательно взяла ее за руку и сказала, что я ее сестра, а не просто отвела к монахине, чтобы поскорее вернуться к играм. Я желала узнать, как Линди выглядела в старшей школе, когда наши пути разошлись, услышать, как она познакомилась с мужем и как протекали ее беременности; я мечтала договориться с ней пойти в какой-нибудь день по магазинам, хотя я это дело ненавижу. А вот она знает толк в шопинге, мы накупили бы себе одежды, а после этого могли бы выпить по бокалу вина где-нибудь в баре. Мы сели бы на высокие стулья за симпатичные высокие столики, которые теперь стоят повсюду, и люди стали бы улыбаться и говорить: «Посмотрите на этих девушек. Сразу видно, что они сестры».

Затем Линди беспокойно осмотрела комнату, и на какое-то мгновение я почувствовала себя персонажем мультфильма «Дорожный бегун», которого столкнули со скалы, но он еще не осознал этого и просто висит в воздухе. Именно это со мной и происходило — я висела в воздухе.

— Куда запропастилась эта монахиня? — осведомилась Линди.

— Сказала, что принесет наши документы, но она наверняка удалилась, чтобы не мешать нам. Расскажи мне о своей работе, — быстро произнесла я. — Говоришь, салон называется «Уголок рая»?

Она протянула мне визитную карточку — теперь ее звали Линди В. Макинтайр — и рассказала, что наняла шестерых новых парикмахеров и маникюршу и что недавно салон переехал в новое, более просторное помещение на Маккинли-стрит, которое она оформила сама. Пришлось потрудиться — и немало! — но теперь бизнес приносит доход и заведение напоминает настоящий оазис. К этому она и стремилась — открыть такое место для женщин, где их будут холить и лелеять.

— А как насчет тебя? — поинтересовалась она. — Расскажи, как ты живешь. Муж? Дети? Работа?

Линди оценивающе окинула меня взглядом, и внезапно меня осенило, что она вежлива и доброжелательна, но подругами мы не станем. Это была вежливость парикмахерши, которая стрижет тебя, но не собирается с тобой выпивать или представлять тебя своим детям. И с какой стати я ожидала большего? Мне даже нечего было ей рассказать, чтобы вызвать интерес к себе. Она была успешной, состоявшейся женщиной, а я — что скрывать — неудачницей, которая все еще ищет свое предназначение и надеется, что оно свалится на нее с неба, а этого почему-то не происходит.

И я сказала ей правду: бывший муж сбежал с кассиршей из банка, мать умерла от рака. Моя жизнь показалась мне безнадежно унылой, пока я не вспомнила про перемены к лучшему — я влюбилась в замечательного мужчину, который занимается запчастями для парусников, и у него есть двое чудесных детей-подростков. Я объясняла, что он был женат около двадцати лет, но решил, что настало время принять правильное решение, и что, конечно, подростки — это испытание, учитывая, что материнского опыта у меня еще нет, но с ними так интересно, а Картер говорит, что я им очень понравилась, — и тут Линди перебила меня:

— Давно ты с ним встречаешься?

— Ну… — Я проглотила ком в горле. — Собственно говоря, месяц.

Глаза ее расширились, и мне захотелось взять свои слова назад и перефразировать, потому что, давайте говорить честно, месяц — это всего ничего. Я показала ей фотографию Картера, которую сделала в гавани. Но когда Линди спросила, есть ли у меня фотографии детей, у меня их, разумеется, не оказалось. Нахмурившись, я бессмысленно листала снимки в телефоне. У меня было полно изображений домов, которые я готовила к продаже, снимки мамы в тюрбане, улыбавшейся и машущей мне, но ничего больше. Мама говорила, что мне надо бросить привычку лезть из кожи вон. Я выключила телефон и улыбнулась Линди, и вдруг в голове у меня расцвела прекрасная идея.

— Давай поговорим о волосах, — склонившись к ней, предложила я. — Твои просто роскошные. Такие гладкие! Как так вышло, что у тебя не такие лохматые непослушные кудри, как у меня?

Она изучила мою прическу.

— Тебе нужно кератиновое лечение, — сказала она. — На самом деле у меня такие же волосы, как и у тебя. В домашних условиях это не делается, надо посещать салон дважды в год — и волосы перестанут виться мелким бесом.

— Правда? Никогда об этом не слышала. Как, ты говоришь, это называется?

— Кератин. Лучше ничего не придумано, — заверила она. — Процедура занимает несколько часов, но очень эффективна.

— Спасибо, — поблагодарила я, и мы улыбнулись друг другу. — Смотри-ка, мы сошлись на почве ухода за волосами. Теперь расскажи мне, где ты купила эти офигенные сапоги и такой красивый лак для ногтей… и, кто знает, может, мы навеки станем лучшими подругами.

В ее взгляде почувствовалась неловкость.

— Послушай, — сказала она, — я правда была невероятно рада встретиться с тобой, но, думаю, нам пора идти.

Я остолбенела:

— Но сестра Жермен обещала принести какие-то документы. Будет невежливо, если мы уйдем, не дождавшись ее.

— О чем ты говоришь? Ей нет до нас никакого дела. — Линди сощурилась. — Погоди-ка. Тут что, затевается что-то еще? Она вернется с нашей настоящей матерью или вроде того?

— Нет! Конечно нет. Как бы я хотела, чтобы найти нашу мать было так легко. Сестра Жермен довольно ясно дала понять, что закон запрещает выдавать сведения о ней. И это весьма печально, поскольку я всегда хотела выяснить, кто я на самом деле. — Я откашлялась. — С кем я связана родственными узами. Тебя, наверно, тоже всегда интересовало, кто произвел тебя на свет?

— Ты шутишь? — удивилась Линди.

Я покачала головой.

— Зачем нам нужно знать, кто наша биологическая мать? — сказала она. — Только подумай: эта женщина сдала нас в приют. Скорее всего, она наркоманка, которая случайно залетела и не могла заботиться о детях, поэтому просто избавилась от нас. К чему открывать банку с червяками? — Она снова сняла воображаемую ворсинку с брюк, и лицо ее сделалось таким замкнутым, что у меня сперло дыхание. — Правда. Наверно, я даже ненавижу ее за то, что она сделала. Бросила дочерей.

Я отпрянула:

— Ты ненавидишь ее?

— Ну, может, это слишком сильное слово. Скажем так — она мне безразлична. Большую часть жизни я вообще не вспоминала о ней. Но потом…

— Никогда? Ни разу?

— Нет. Но потом, забеременев, я начала думать о том, что кто-то дал мне жизнь. Может быть, она испытывала те же самые чувства, что и я, когда ощущала, как в животе толкается ребенок? Возможно, она тоже волновалась и даже немного побаивалась, потому что не знала, что ее ждет. И затем, должна тебе сказать… после целых суток в родах, когда мой милейший крохотный младенец появился на свет, — знаю, ты подумаешь, что это глупо и сентиментально; возможно, так оно и есть, — но когда я в первый раз взяла свое чадо на руки, то узнала, что значит любить кого-то. Понимаешь? Прежде я не имела об этом представления. Но вот тогда-то я и осознала, что меня отвергли, что я была нежеланным ребенком. И я начала рыдать. Потому что, извини, порядочный человек такого никогда не сделает.

В голове у меня загудело. Я с трудом сглотнула:

— Как? Невероятно, я думала, что, взяв ребенка на руки, ты прониклась сочувствием к этой женщине, которая родила тебя, но вынуждена была от тебя отказаться. Ведь она могла находиться в очень тяжелых обстоятельствах, как ты и сказала…

В свете тусклого снежного дня, падающем из окна, лицо Линди выглядело суровым.

— Но почему она отказалась от нас? Брось. Я бы ни за что не отдала своего ребенка, даже если бы меня били электрошоком. То, что она сделала, — преступление. Она носила меня в животе целых девять месяцев, а потом родила, взглянула на меня и отдала чужим людям. И тебя тоже! «Ладно, детка, желаю тебе счастья. Больше я тебя никогда не увижу». С ума сойти. И я должна впустить ее в свою жизнь? Чтобы дать ей возможность снова меня отвергнуть? Нет уж, спасибо.

— А что, если ее заставили? — предположила я.

Идеальные дугообразные брови Линди взмыли вверх.

— Заставили? Кто? Надо уметь постоять за себя. А теперь еще выясняется, что она сделала это дважды? Извини, но она ужасный человек.

Я хотела возразить, но не смогла сформулировать свои мысли — о том, что люди, особенно молодые, иногда не властны над обстоятельствами, — но тут вернулась сестра Жермен, сияя улыбкой и глядя на нас так, словно мы олицетворяли воссоединение семьи. Улыбка ее сразу увяла, когда она увидела Линди с гневным лицом, примостившуюся на краешке кресла, стиснув сумочку на коленях.

— Почему же вы не пили чай? — воскликнула монахиня, словно вся наша беда состояла в обезвоживании. — Нина, налейте нам, пожалуйста, чаю.

— Конечно. — Дрожащими руками я разлила чай по трем симпатичным фарфоровым чашкам, надеясь, что это успокоит Линди.

Сестра Жермен положила на стол папку и села.

— У меня есть хорошие новости — мне разрешено сообщить вам кое-что еще. — Она пролистала папку. — Мы уже знали, что вы родились от одной матери и одного отца — это необычно для того времени, — и еще я могу открыть вам, что они были подростками. Очень юными и, видимо, сильно влюбленными друг в друга. Разумеется, мы не хотим романтизировать их отношения, но то, что они родили двух детей, уже достаточно красноречиво говорит об их чувствах.

Линди отхлебнула чай и сердито поставила чашку на стол.

— Вот видишь? — шепнула я ей. — Их вынудили нас отдать. У них не было другого выхода.

Она одними губами произнесла:

— Наркоманы… — Но сестра Жермен, листая папку, не заметила этого. — Невменяемые, — прошептала Линди.

— Ваша мать жила у родственников — у сестры, я полагаю, потому что их родители скончались. Как вы знаете, Нина, вы родились первой, и ваша мать пыталась растить вас сколько могла, чуть больше года. Все же незамужняя девушка, школьница…

У меня захватило дух.

— Подождите. Вы уверены? Она отдала меня не сразу после рождения?

Сестра Жермен внимательно взглянула на меня сквозь очки и мягко повторила:

— Да, дорогая, она пыталась растить вас. Но незамужней девушке, которая учится в школе, это не по силам. — Она снова обратилась к моей папке. — Посмотрим. Похоже, что вас отдали в приют в пятнадцать месяцев. Да, в год и три месяца.

Комната у меня перед глазами покачнулась.

— Невероятно, — услышала я свой голос. — Так она знала меня.

— Вот именно, — сказала Линди. — Представь себе такое. Ты помнишь ее? Подумай хорошенько.

— Нет, вряд ли. — У меня кружилась голова. — Постойте. Почему же моя приемная мать не говорила мне, что взяла меня не младенцем, а ребенком почти полутора лет? Мне кажется, тут какая-то ошибка…

— Ошибки нет, — возразила сестра Жермен. — Здесь сказано, что ваша родная мать старалась изо всех сил, но когда появилась Куколка — то есть Линди, — справляться уже не могла. О! Простите! Я не должна была называть это имя.

Я взглянула на Линди: она пылала негодованием.

— Куколка? Я не хотела знать, как меня звали. Это неэтично с вашей стороны.

— Прелестное имя, — медленно произнесла я, но тут же отвлеклась. Я вдруг стала уничтожать в сознании все образы матери, которые создавала годами. Моя мать больше не являлась театральной статисткой, соблазненной известным артистом. Не была она ни принцессой Дианой, ни актрисой из «Проблем роста». Пожалуй, она не была даже наркоманкой, а просто испуганной легкомысленной девочкой, которую никто не научил пользоваться презервативом, ученицей с хвостиком и тощими ногами, выглядывающими из-под школьной формы, которую она наверняка подгибала, чтобы сделать покороче. А наш отец, скорее всего, был прыщавым юнцом с короткой стрижкой и едва пробивающимся пушком над верхней губой. Боже, как пошло. Мы стали плодами банальной связи, которых сплавили в приют за ненадобностью. И мать знала меня. Непостижимо — она знала меня.

Внезапно я заметила, что Линди и сестра Жермен с удивлением смотрят на меня. Потом монахиня сказала:

— Извините, если это вас расстроило. Но иногда мне кажется, что правда утешает. Я уверена, Нина, что в конце концов вы поймете, что родители отказались от вас не из эгоистических соображений, хоть мы и не знаем, из каких именно. Мы рассматриваем усыновление и удочерение как бескорыстный поступок…

Линди встала.

— Ну ладно, все это становится просто смехотворно, — заявила она. — Совершенно очевидно, что у вас перед глазами наши свидетельства о рождении, и вы уже проговорились, назвав мне мое имя. Почему бы вам просто не отдать нам их и не раскрыть имя нашей матери, чтобы мы вернулись к своим делам?

— Я не могу сделать этого, дорогая, — возразила сестра Жермен. — Потому что…

— Свидетельства в этой папке?

— Да, но я…

— Линди, — вмешалась я. — Пожалуйста, не нужно. Прости, что втянула тебя во все это…

— Это не твоя вина, — перебила она, не глядя на меня. — Ты жертва.

Сестра Жермен сделалась странно безмятежной, словно у нее были источники спокойствия, о которых обычные люди не подозревают. Она доброжелательно взглянула на меня.

— Не беспокойтесь, эта комната видела много гнева и всплеска эмоций. Можете смело выражать свои чувства, Линди. Я не стану вас осуждать.

К моему ужасу, Линди подошла к столу и нависла над сестрой Жермен. Та сложила руки на папке, защищая ее. Я даже подумала, что Линди сейчас схватит папку и станет бороться за нее с монахиней, одной из жен Иисуса, и мне придется помочь ей во имя наших родственных связей.

Линди оперлась обеими руками о стол и, склонившись к сестре Жермен, негромко проговорила:

— Знаете, мне глубоко наплевать, кто моя родная мать и почему она нас бросила, но вот эта женщина, — выкинула она руку в мою сторону, — жаждет узнать правду! Вы вообще представляете, как она страдает и как мучительно пытается найти ее? Посмотрите ей в лицо. А у вас на столе лежат наши свидетельства о рождении, я вижу их, и вы отказываетесь показать их нам.

— Не я пишу законы, — тихо произнесла сестра Жермен. — И поверьте, меня подобное положение вещей огорчает так же, как и вас. А теперь, боюсь, я должна попросить вас сесть, или вам придется уйти.

— О, не беспокойтесь. Я ухожу. Просто невероятно.

С жестким и безучастным лицом моя сестра подошла к своему креслу и взяла пальто и сумочку.

— Такие события часто выбивают из колеи, — снова произнесла монахиня.

— Прежде чем я уйду, — сказала Линди, — хотелось бы узнать: наша биологическая мать когда-нибудь искала нас?

— Нет, но не стоит… делать никаких выводов. Стыд, клеймо позора…

— Ясно. — Линди взглянула на меня. — Видишь? Ей все равно, что с нами стало. Знаешь, что я скажу? Нам не следует принимать эту трагедию близко к сердцу. Мы не имеем к нашей матери никакого отношения.

— Не надо бояться трагических историй, — заметила я. — Надо преодолевать их последствия.

Но сестра Жермен встала и торжественно объявила, как нам повезло, что нас удочерили хорошие люди, ля-ля-ля, и произнесла еще какие-то благоглупости о церкви и о Божьей воле, и о том, что все совершается к лучшему.

Линди уже с разъяренным видом стояла в дверях.

— Нина, приятно было повстречаться. Мне очень жаль, что твоя мама умерла и что ты думаешь, будто эти поиски тебе как-то помогут. Но я хочу тебе сказать одну вещь, даже две. Первое: выходи за того парня замуж и роди от него ребенка. Ничего, что у него уже есть двое, — тебе нужно завести своего. И потом, я тебе обещаю, ты узнаешь, что такое любовь, что такое семья, и сама увидишь, что не стоило терять время на поиски беспутной матери. И второе. О да, второе. Твои волосы. Тебе надо пойти к хорошему специалисту и провести кератиновое лечение.

— Можно позвонить тебе? — спросила я.

— Нет. — Она остановилась, видимо осознав, как грубо это прозвучало. — Извини, но я не могу. Просто не могу.

— Я понимаю, — ответила я, хотя и не понимала.

— И послушай. Брось ты все это — поиски нашей матери, свидетельство о рождении… Живи счастливо без этого дерьма. — Она покачала головой и вышла, хлопнув дверью.

В последовавшей гулкой тишине сестра Жермен прочистила горло и произнесла:

— Думаю, мне надо убедиться, что она благополучно ушла. Что с ней ничего плохого не случится.

— Нет, — плаксивым голосом проговорила я, вставая. — Позвольте мне. Я найду ее и извинюсь. Дело не в ней. Она…

— Нет! — резко оборвала меня монахиня. — Послушайте меня внимательно, Нина. — Она понизила голос и очень медленно, тщательно подбирая слова, промолвила: — Я оставлю папку на столе. Вы будете в комнате одна десять минут. Может быть, даже пятнадцать. Потом я вернусь.

Я боюсь людей, облеченных властью, и, откровенно говоря, плохо понимаю намеки, но даже при этом мне понадобилось всего пару секунд после ухода монахини, чтобы сообразить, что она мне сказала, подскочить к столу, пролистать папку и найти свидетельство о рождении. Глаза стали жадно просматривать содержание документов.

И вот оно: мое имя. Кэт Луиза Маллен. Я была Кэт? Даже не Кэтрин? Я медленно провела пальцем по имени, вокруг выпуклой печати внизу листа. Меня звали Кэт! Внезапно на зубах возникло странное ощущение, словно я грызла железный прут.

Слова плясали у меня перед глазами. Я родилась 12 июля 1978 года у пятнадцатилетней Фиби Луизы Маллен. Род занятий матери: школьница. Через месяц ей исполнилось шестнадцать. Отец: прочерк. Место жительство матери: Элленбери, Коннектикут. В восьмидесяти километрах отсюда.

Я выглянула в окно и задумалась. Элленбери был небольшим индустриальным городком в центральной части штата, когда-то он славился текстильным производством, но теперь, когда фабрики закрылись, погрузился в упадок. Это очень религиозный район, населенный рабочими, исповедующими католицизм.

Я когда-то была девочкой по имени Кэт, а мою маму звали Фиби, и, может быть, она даже любила меня, по крайней мере, дала мне свое второе имя. Я нашла следующее свидетельство. Линди звали Куколка Мари Маллен, она родилась 19 августа 1979 года, через тринадцать месяцев после меня. Отец: прочерк.

О, пережить это будет труднее, чем я себе представляла.

Я провела пальцем по имени моей матери на обоих документах. Она существовала, и я хотела найти эту женщину и заглянуть ей в лицо. Мне было интересно, что случилось с ней после того, как она отдала нас в приют. Я желала знать о ней все: как она улыбается, какие у нее волосы (такие же, как у меня, или другие), устраивали ли родители для нее праздники на дни рождения; я отчаянно хотела услышать истории, которые они всегда рассказывали по праздникам, и говорил ли ей кто-то «Ах, Фиби, ты так похожа на мать, ты смеешься как твой отец», и так далее и тому подобное…

Я мечтала выяснить предысторию собственной жизни.

Я уже готова была просмотреть оставшиеся документы — папка была достаточно пухлой, — но тут в дверь тихонько постучали. Я отскочила от стола, словно чуть не притронулась к гремучей змее, и развернулась к окну.

Дверь открылась, и я повернула голову. На пороге, нахмурившись, стояла другая монахиня.

— Я не знала, что вы еще здесь. А где сестра Жермен?

— Я… не знаю, — пролепетала я.

— Дайте-ка я заберу это, — поспешно сказала она и, не глядя на меня, подошла к столу, взяла папку, вышла и закрыла за собой дверь.

Я диким взглядом осмотрела комнату. Мой пирог так и стоял на столике у двери. Пирог! Надо снести его вниз, вдруг Линди еще не уехала. Заверить ее: если она не хочет, чтобы ее знакомые знали обо мне, мы можем стать тайными подругами и никогда никому не скажем, что мы сестры. Как-нибудь она издалека покажет мне своих детей. В конце концов, я же их родная тетя. Или я стану ее клиенткой и время от времени буду приходить делать прическу. Для всех в салоне я останусь анонимной посетительницей, но, может быть, мне удастся заслужить ее дружбу.

Затем до меня дошло, как все обстоит на самом деле, и эта правда меня ошарашила. Линди не испытывала желания дружить со мной. Она пришла сюда из элементарной вежливости, но держалась холодно и отстраненно. У нее была огромная любящая семья, и она могла позволить себе обращаться с ними в зависимости от своего настроения. Она довольно ясно дала понять, что я ее не интересую. А еще возмущалась, что нас отвергли! Сама же отказала мне самым категорическим образом.

Я взяла свою сумочку, «пирог отчаяния» и, понурив голову, быстро зашагала по коридору.

Грустные тайны, отголоски давних вздохов, слез, гнева и печали так глубоко въелись в эти стены, что почти стали частью архитектуры. Все здесь словно говорило: тут могут разрешиться ваши проблемы, но не тем путем, которого вы ожидаете. Никогда ничто не происходит так, как вы надеетесь.

Секретарша в приемной подняла глаза от экрана компьютера.

— На улице сильно похолодало, — предупредила она. — Застегнитесь.