Серебряная лоза

Глава 1. Прошлое. О сломанной удочке и мальчишеских мечтах

Пожалуй, всё началось из-за удочки.

Мальчишка из рода хвостатых сидел у задней стены родительской хижины, возведённой в зелёном сердце Моховых болот, и вдохновенно мастерил что-то из прутьев и шишек.

— Эй, крыса помойная! — раздался вдруг насмешливый голос, и рядом упал камень.

Если бы мальчишка не был так увлечён своей поделкой, уж верно, он бы услышал плеск и пыхтение Гундольфа, злейшего своего врага, подбирающегося к отдалённому островку в проржавевшей бочке. Толстяк Гундольф с трудом орудовал шестом и сопел, как паровая машина. На дне бочки у него, похоже, был запас камней для атаки.

— Что, не добраться до меня, да, крысёныш? — принялся злорадствовать Гундольф, остановившись в некотором отдалении от берега. — Зато ты сам у меня как на ладони! Крыска, драпай в норку!

А ведь хвостатые не так уж сильно отличались от людей. Да, у них были хвосты — у некоторых совсем небольшие, но их никто не видел, показывать считалось неприличным. Уши, покрытые короткими шерстинками, слегка заострялись кверху. Но если представитель этого народца наденет штаны пошире, а уши прикроет волосами, от человека его не отличить. Да, ногти грубее обычного, да, передние зубы крупноваты и самую малость выступают вперёд, но разве не бывает такого и у людей?

Вот только глаза, тёмно-карие, почти чёрные, с живым блеском, могли их ещё выдать.

В городах хвостатые селились на окраинах, строили дома из того, что удавалось стащить поблизости, не брезговали шарить и по помойкам, это ночами. А увидишь такого на улице днём — проверь, на месте ли ещё кошелёк, да держи его покрепче.

Но здесь, на болотах, все оказались равны. Отщепенцы, бежавшие из города Пуха-и-Пера, стали одинаково бедны. Им нечего было красть друг у друга, и пропитание они добывали с трудом, поддерживая соседей крохами, когда те оказывались в нужде. Ведь если не поможешь сегодня, то и тебе завтра не помогут.

И никто уже не глядел, люди ли, хвостатые. Лишь Гундольф, заклятый враг, прицепился отчего-то и не давал покоя.

Мальчишка хвостатый уклонился от очередного камня. На что рассчитывал этот людской ребёнок? Хвостатые очень ловки. Но как же некстати толстяк явился — дома никого, и отец не придёт на помощь. Камни — полбеды, ну а как доплывёт до островка? В ближнем бою он всё-таки сильнее, а бежать отсюда некуда, и двери хижины не запираются. А самое плохое, опять изломает поделку!

— Что, крыска, струсила? — ехидно протянул Гундольф, пригибаясь за очередным камнем. Голос его, отражённый от стен бочки, звучал гулко. — На, получай!

Хвостатый опять увернулся. Наклонился подобрать с земли тележку, которую мастерил из палок, и думал бежать в дом, но тут крик Гундольфа заставил его бросить дело и оглянуться. Совсем не победный это был крик.

Проржавевшая бочка, пожалуй, не лучшее средство, чтобы плыть через топь, да ещё и с грузом камней на дне. Толстяк немало потрудился, собирая снаряды для атаки. Борта и так-то стояли едва не вровень с зелёной водой, а после броска, в который Гундольф вложил всю силу, бочка накренилась и зачерпнула вонючую жижу.

Мальчишки замерли, глядя друг на друга. Никто из них не знал, что делать. Голубые глаза, округлившиеся от страха, не отрывались от тёмно-карих, тоже широко раскрытых.

Но вот страх пересилил гордость.

— Помоги! — прохрипел Гундольф, у которого от ужаса перехватило дыхание. — Ковар, вытащи меня!

Вспомнил-таки имя, а то всё «крысёныш» да «крысёныш».

Хвостатый раздумывал недолго. Лезть в воду — верная смерть. Бочка недалеко от берега, протянуть бы что-то длинное, но что? Свой шест этот герой упустил. На замшелом островке ничего не росло, не хранилось тут и веток, заготовленных для растопки. Родители не раз повторяли, что огонь на болотах лучше не разводить. Зимой грелись, натягивая на себя ворох тряпья, а питались тем, что растёт в лесу, да птичьими яйцами. Вот только рыбу ели варёной, но рыбачить ходили к лесному озеру и огонь разводили там же.

Рыба! В углу у двери хижины стоит отцова удочка, доставшаяся тому ещё от деда, а тот её, верно, где-то стянул, уж больно хороша она для хвостатых. Не один сосед просил обменять, но отец удочку берёг. Удилище длинное и должно дотянуться до бочки.

Мальчишка метнулся к двери.

— Куда ты? Не бросай меня! — заорал за спиной глупый Гундольф. Лишь бы не принялся барахтаться со страху и не утоп взаправду.

Ковар оглядел хижину в последней надежде, но нет, здесь действительно не оказалось ничего другого, что подошло бы, кроме отцовой удочки. Поколебавшись мгновение, мальчишка решительно протянул руку и сжал удилище, а затем поспешил наружу. Пришлось войти в воду едва ли не по пояс.

— Держи!

Толстяк дёрнулся, ухватил широкий конец удилища. От страха он, похоже, ничего не соображал, уж точно не заботился о том, чтобы удочка осталась целой.

Немного погодя мальчишки сидели рядком на берегу, промокшие, перепачканные, и размазывали слёзы по лицам. Гундольф, наверное, от пережитого страха и унижения, а вот хвостатый плакал об удочке, сломанной в двух местах. Неясно ещё, что скажет отец. Но не гнев отцовский страшен, а просто — жаль эту чудную удочку, и что отец огорчится, и что всё это ради толстяка, чтоб он был неладен.

— Слышишь, — вдруг зло сказал Гундольф, — не думай, что мы теперь друзья!

Больше они не перемолвились ни словом, пока сумерки не сгустились над болотами и родители хвостатого не вернулись из леса.

Первым делом отец отвёз толстяка родителям, которые уже хватились отпрыска, а затем долго сидел, крутя изломанное удилище так и сяк.

— Ты поступил правильно, — только и сказал он сыну. Даже бранить не стал, но на душе у мальчика всё равно было горько.

— Я вырасту и сделаю тебе удочку ещё лучше, — пообещал он. — Самую прочную, которая никогда не сломается!

— Чудачина, — улыбнулся отец, ероша тёмные волосы мальчишки. — Что ж, буду ждать. Не спишь-то чего?

— Да что-то… — замялся мальчик. — А расскажи мне ещё про город!

Отец хмыкнул.

— Ну что ж, — сказал он. — К западу отсюда есть город с широкими улицами, вымощенными камнем, и высокими домами, как две или даже три хижины, поставленные друг на друга. Прежде он звался городом Пуха-и-Пера, и правили им пернатые, живущие в серебряном дворце. Не только городом, конечно, а всеми нашими Южными долинами. Так уж повелось издавна, что пернатый народ заботился о Лёгких землях. И Восточными равнинами управляли они же, и севером.

Мальчишка зевнул, устраиваясь поудобнее. О том, что Лёгкие земли делились на юг, север и восток, плавали в Бескрайнем море и были прежде под властью пернатых, он уже хорошо знал, и это было не интересно.

— Пернатые, говорят, чем-то были похожи на людей, но мне их видеть не довелось, — продолжил между тем отец. — Наружу они выходили редко, обычно от их имени действовали наместники. Внешние стены дворца были искусно выплетены из серебряного кружева таким образом, что там и сям образовывали клетки, и в них жили певчие птицы. Обычные, не разумные. Как они пели по утрам! Весь город, казалось, наполнялся этим пением. К каждой клетке был приставлен особый человек. Вот отец Гундольфа, к примеру, служил прежде досмотрщиком тридцать седьмой клетки…

— Скука, — вздохнул мальчишка. — Ты дальше расскажи!

— А что дальше, — помрачнел отец. — Дальше с севера пришёл властелин стальнозубых волков. Убил пернатых, что правили городом, певчих птиц разогнал, фонтаны снёс, а дворец разрушил до основания. Возвёл новый, из камня и металла. Повелел открыть больше кузниц и мастерских и принялся создавать неживую жизнь.

В чём-то стало удобнее — ведро из колодца больше не приходилось тащить руками, и станки появились, которые за ткачей выполняли их работу, и тележки, пыхтя паром, поехали с грузами сами по себе, без коней. Но цветы в городе все умерли, а деревья парков пошли на растопку. Вместо птичьего пения жителей начали будить фабричные гудки да шум машин, а воздух стал до того густым и невкусным, будто не дышишь, а вязнешь в смоле. И небо, голубое небо в городе можно увидать теперь только с высокого шпиля колокольни, которую тоже превратили в мастерскую, а колокола заменили тикающими часами.

— Вот бы поглядеть на эти машины, — мечтательно протянул мальчишка. — Как жаль, что вы ушли из города! Я бы устроился в мастерскую, выучился обращаться с металлом и творил всякие чудеса!

При свете маленького фонаря, внутри которого загорались и гасли светляки, было видно, как отец покачал головой.

— Кто бы тебя взял, — возразил он. — Таких, как мы, и на шаг не подпускали к мастерским. Разве что мусор, сваленный у чёрного хода, позволяли забирать.

— Но времена-то изменились! — с мольбой произнёс мальчишка. — Если здесь, на болотах, мы мирно соседствуем с людьми, то, может, и в городе тоже? Может быть, сходим туда…

— Нет.

— Поглядеть хоть разок!

— Нет, я же уже сказал.

— Но почему, отец?

— Я не одобряю того, что сделали с городом, да и со всем нашим миром. Не хочу этого больше видеть и не понимаю, как может мой собственный сын мечтать о машинах! Они мёртвое, уродливое и бездушное подобие жизни, и на сторону нового правителя я никогда не встану, лучше уж сгнию на болотах. Спи, и чтобы больше ни слова!

— Но я бы делал красивые, — упрямо прошептал мальчик, отворачиваясь к стене. — Механических светляков, что светили бы ярко-ярко и не умирали. Птиц, которые бы пели прекрасные песни и не требовали корма! И скакунов, преодолевающих огромные расстояния без устали…

И он уснул, и мечты вставали перед ним, будто наяву.

Ночную тишину нарушали лишь жабьи трели, и далёкие звёзды глядели на болото, затерянное в лесной глуши.

Да, из-за удочки всё и началось.

Новое удилище, пусть и не такое дивно гибкое, ещё можно было смастерить, благо лес под боком. Но леска порвалась, и единственный крючок остался где-то на дне, а в маленьком болотном поселении таких вещей не достать. Нужно было ждать торговца, редко проезжавшего через эти места, делать заказ, затем опять ожидать. Да ещё нашлось бы чем расплачиваться.

С того дня отец не смог больше рыбачить, потому принялся расставлять в лесу силки на зверя. И если везло, попадался кролик.

Одним промозглым осенним утром, когда всё вокруг — и воздух, и одежда, и рыжие листья под ногами — пропиталось белым туманом, мальчишка с отцом углубились в лес. У них была корзина для грибов и надежда на то, что в расставленных ловушках, хотя бы в одной, не пусто. Так оно и случилось, но находка была неожиданной.

— Ни шагу! — скомандовал отец, подбираясь, выставляя вперёд руку с ножом, который и грибы-то едва срезал.

Мальчишка насторожился, пригляделся и увидел, что так напугало отца. В тонкую верёвочную петлю угодил механический волк.

Зверь, похоже, был повреждён. Одна из задних лап конвульсивно сокращалась. Пластины на левом боку отогнулись, а какие-то и оторвались даже, и под ними виднелся механизм, забитый грязью. Из щелей на спине и из раскрытой пасти временами выходил пар.

Такой крупный зверь с лёгкостью должен был бы разорвать петлю, но этому дело оказалось не по силам. Он слабо повернул морду на звук шагов, глаза его на миг вспыхнули красным, а затем потускнели. Что-то скрипело внутри, будто бы волк скулил.

— Вот так зверь! — обрадовался мальчишка и рванул вперёд. — Мы возьмём его себе, да, папа?

Отец молниеносно ухватил сына за рукав, дёрнул назад с треском.

— Дурень! — прорычал он, и ничего грубее мальчишка в жизни своей от него не слыхивал. — Ты хоть соображаешь, что перед тобой? Это боевая машина, один из захватчиков старого мира, и для нас он — враг! Там, где проходили такие волки со своим хозяином, оставались лишь выжженные пустоши, пока старый мир не покорился! Утопим его в болоте.

— Но он плачет, отец, — не сдавался мальчишка. — Слышишь? Ему больно. Может быть, он не злой!

— Машины не бывают злыми или добрыми, — отрезал отец. — Они выполняют приказы, только и всего. Для такого существует лишь один приказ: выследить и убить. Наверное, жертва оказалась проворнее, вот он и покалечен.

С этими словами он достал из торбы, висящей на боку, небольшой медный рог.

— Беги, — приказал он сыну, протягивая рог, — и созови соседей. Пусть прихватят палки и верёвки или ремни. Я останусь ждать тут.

На берегу мальчишка замешкался. Сжал губы, шмыгнул носом.

Он в жизни не видывал таких сложных поделок, да ещё и так близко. Если б отец только позволил оставить волка себе, лучшего подарка и пожелать нельзя! Ведь этот зверь не пытался напасть. Может быть, он никому и не причинял зла?

Мальчишка постоял ещё немного, подбирая слова, но никакие не казались ему достаточно убедительными. Почему, ну почему только родители так упрямы, особенно отец? Отчего им не нравятся ни механизмы, ни его мечты? И что станут делать с волком, неужели правда утопят?

Он окинул взглядом бедную неприглядную картину — моховые островки посреди мутной жижи, сколоченные из хлама жалкие домишки, каждый в одну комнату, не больше. И как только можно было уйти из города, где растут высокие каменные дома, а под ногами твёрдые дороги? Ведь сражения позади, да и волки, говорят, выслеживают теперь только тех, кто преступил закон. Мальчишка никак не мог взять в толк, чего ради жить здесь, если в мире есть города.

Он бы не отказался проехаться на экипаже. Однажды ходил через лес, к дороге, и видел такой. Потом, правда, влетело от отца, но оно того стоило. Лететь бы серебристой молнией, разбрызгивая камни из-под колёс, ловя ветер в лицо!

А здесь были только бочки со спиленными бортами. Потрёпанные, чиненые-перечиненые. Вот и сейчас две или три сушились на берегу, поблёскивая свежими смоляными нашлёпками. Нечем гордиться, если плавал на такой.

Мальчишка с ненавистью поглядел на изогнутое тело рожка, зажатого в руке. Совсем ему не хотелось… а кто станет его слушать? Что ещё он мог сейчас сделать? Может, вечером поговорит с матерью, может, получится хоть её убедить. А сейчас придётся поступить так, как велел отец.

Он вдохнул поглубже и поднёс рожок к губам.