Серебряная лоза

Глава 35. Прошлое. О печальных и о радостных днях

К господину Ульфгару его допустили через неделю. За это время хвостатый успел побывать на кладбище, где пасмурным осенним днём хоронили мастера Джереона.

Грета, бледная, вся в чёрном, стояла особняком. Были и соседи — неясно, откуда они узнали о похоронах, уж точно не от дочери мастера.

— Ишь, осмелилась явиться…

— Стоит, бесстыжая, будто не она отца довела!

— Точно, точно, Стефан! Как поймали её на воровстве, так у бедняги Джереона и сердце не выдержало!

— Ишь, гнусь-то какая! И ведь жили они не бедно.

— А это, видать, развлечение у ней такое было. А я говорила старику: взял в дом хвостатого — не жди добра. Вот у кого она выучилась по чужим карманам шарить.

— Ой, Зельда, а ведь у меня однажды деньги пропали, а перед тем я в цветочную лавку заглядывала. И не подумала тогда, а сейчас понимаю — точно она упёрла!

Злые языки не заботились о том, слышит их Грета или нет. По ней было ясно, что слышала. Окоротить бы их, но наверняка выйдет скандал, а этого допустить нельзя. Не здесь, только не над могилой мастера Джереона.

Гундольф, как назло, был занят на службе, и Эдгард не сумел или не пожелал явиться. Лишь он, Ковар, присутствовал, держась в стороне, и не смел даже подойти к дочери мастера, чтобы не сделать хуже.

Иногда она поднимала на него глаза, и он пытался хотя бы взглядом поддержать её. Охотнее всего он увёл бы Грету отсюда.

Церемония окончилась быстро, хотя хвостатому казалось, что эти мучения длились вечность. Соседи разошлись, бросая на прощание ледяные взгляды и не прекращая трепать языками. Кто-то положил цветы на свежий холмик.

И лишь когда не осталось никого, кроме него и Греты, Ковар смог подойти к ней, упавшей на колени у серого камня. Поднял, отряхнул платье от жирной влажной земли и увёл — сама она едва шла.

У ворот, по счастью, ожидал Эдгард. Он выглянул из экипажа, помахал рукой:

— Сюда, скорее!

Ковар усадил Грету и захлопнул за нею дверцу. Раз есть Эдгард, ему самому не стоит сопровождать дочь мастера и тешить сплетников.

Шли дни, и наконец хвостатому сообщили, что господин Ульфгар его ожидает. Провели наверх — сам правитель не пожелал (или не смог, надеялся Ковар) спуститься.

Вопреки ожиданиям, он увидел правителя уже на ногах. Тот прошёл через комнату вполне уверенно, и, кажется, держался даже прямее, чем раньше. И следа слабости или недомогания не было заметно.

— Докладывай, — повелел господин Ульфгар.

— Я отлучался в город лишь на день, потому не сумел добыть многого, — поклонившись, сказал Ковар. — Мой господин, возможно, я заблуждаюсь, и в этом рисунке нет ничего особенного, тогда прошу меня простить. Но поглядите-ка.

И он подал правителю измятый лист. Тот лениво протянул руку, но вглядевшись в рисунок, вырвал бумагу из ладони хвостатого.

— Откуда это у тебя? — спросил господин Ульфгар, делая ударение на каждом слове, и голос его задрожал от сдерживаемой ярости.

— Однажды к мастеру Джереону заглядывал человек. Заказывал портсигары, а между делом показал рисунок и спросил, не знает ли мастер, как открывается подобная колба. Чем-то ещё интересовался, я не прислушивался. Мой наставник тогда ничем не сумел помочь, он видел устройство с рисунка впервые. Человек в досаде смял лист и зашвырнул в печь, но она в ту пору не топилась. Так что комок не обгорел, лишь испачкался в золе. Я решил оставить рисунок у себя — просто так, любопытства ради. Думал, вдруг однажды да узнаю, что это такое на нём изображено. И долгие месяцы не вспоминал об этом случае, может, и вовсе бы позабыл, да только встретил того человека. И он из ваших стражей, господин Ульфгар. И я подумал, как знать, может, то было его личное дело, а может, государственная тай…

— Имя, — потребовал правитель.

— Имени я не знаю, — развёл руками хвостатый. — Но это был один из тех, которые пришли с вами, когда мастера Джереона… Вот, в учётной книге мастер записывал этого человека как Бруно Лангена, но он мог назваться и чужим именем. Поглядите, здесь указано, что он заказал портсигар, и сделана пометка, что просил совета. Мастер думал, может, что разузнает и позже сообщит за отдельную плату, только работа наверняка была штучная. Насколько мне известно, человек, назвавший себя Бруно, ничего по этому делу от мастера не узнал.

— Бруно, значит, — кивнул господин Ульфгар. Он гневно прищурился, ноздри его раздувались. — Так, значит, Бруно. Ты, долой отсюда. Позову, когда понадобишься.

Хвостатый вернулся в мастерскую, оставив книгу и рисунок правителю. Мрачно усмехнувшись, он взял с полки чертежи ловушки, над которыми работал прежде, и принялся думать, как бы их усовершенствовать.

Немало помог Эдгард. Узнав, над чем работает хвостатый, торговец спустя пару дней притащил папку с набросками и записями. Тут были и решётки, защёлкивающиеся капканом на руке, и дверные ручки, не зная секрета которых, не избежать ожогов паром. Тот подавался из незаметных отверстий в двери, маскирующихся под заклёпки. Были и хитрые замки — настоящая скважина располагалась в неожиданном месте, в сучке или трещине, а поддельная там, где и ожидалось, вот только вставленная в неё отмычка приводила в действие ловушку.

— Вот это да, — удивился хвостатый. — Сам я и не додумался бы до такого. А господин Ульфгар не скажет, что ему это не в новинку?

— Нет. Этих вещиц ещё никто не видел, придумано нарочно для тебя, — сказал Эдгард. — Твоё дело — сообщить, что выберет правитель и куда это будет установлено. И вот ещё что: если будут тебя водить по дворцу, запоминай расположение комнат, старайся измерить их шагами. Посмотри, вот карта. Её я тебе не оставлю, так что приглядись внимательно, особенно к пустым местам. Сумеешь какие-то из них заполнить, будешь молодцом.

— Постараюсь, — дал обещание Ковар, вглядываясь в схемы этажей.

Он изучил чертежи Эдгарда, тщательно скопировал своей рукой, а первоначальные эскизы сжёг. Затем показал бумаги правителю.

Кое-что тот одобрил, но работу поручили другим людям, от хвостатого лишь потребовалось сделать отдельный чертёж для каждой детали. Теперь эти схемы можно было раздать разным мастерам без страха — они сделают часть, но никогда не догадаются, каким должно быть целое.

А Ковару в мастерскую приносили волков. Это дело доверили только ему. Он работал без устали и, казалось, получал искреннее удовольствие. Это и в самом деле было так, но по иной причине: юный мастер сеял зёрна серебряной лозы, осторожно переданные Эдгардом. Ворон служил им верно, то и дело отправляясь к Вершине.

Волка торговец тоже забрал у Карла. Они с Коваром сошлись на том, что оставлять зверя там опасно. Его не удастся всё время скрывать, а стоит кому прознать, обитателям домика на отшибе грозит беда.

Но господину Ульфгару было мало такой работы. Он настойчиво требовал раскрыть те тайны, на которые намекал хвостатый. Счастье, что рядом находился Эдгард.

У торговца был зуб на управляющего вокзалом, Одо Краусса. Тот дал понять, что не против, если правитель сменится, и что не станет грустить о господине Ульфгаре. Люди, связанные с Эдгардом общей идеей, всегда были очень осторожны и принимали в свои ряды лишь после тщательной проверки. Вот и управляющего долго томили, лишь намекая, что он в своих стремлениях может быть не один.

На деле же Одо оказался предателем, и когда наконец ему назначили встречу, выдал всё господину Ульфгару. Причём не из верности, а лишь ради денег. Он и сместить правителя желал в корыстных целях, а тут не устоял, предпочёл выбор, принёсший ему прибыль здесь и сейчас.

И тот, кто явился на встречу, проверенный, надёжный товарищ, угодил в застенки. Никого не выдал, но и сам оттуда уже не вышел. И Эдгард жаждал мести, но не подошло бы тут простое убийство, которое к тому же могли легко раскрыть. Нет, Одо Краусс должен был потерять не только жизнь, но сперва репутацию, своё положение, должен был испить до дна ту чашу унижения и страха, на которые обрёк другого.

По счастью, управляющий не раз обращался к мастеру Джереону, потому господин Ульфгар, если бы захотел проверить, легко нашёл бы подтверждения, что хвостатый действительно мог бывать в роскошном особняке на улице Тысячи огней.

— Одо? — не поверил господин Ульфгар. — В нём я уверен.

— Он продажен, — упорно повторил Ковар. — Я слышал, как он обсуждал тёмные делишки в обход закона. Прикажите его схватить и поищите учётную книгу в его доме, у него есть особая. В ней записано гораздо больше того, что видели ваши проверяющие. А если я окажусь неправ — что ж, готов ответить головой.

Книга нашлась. Одо и вправду её вёл, и записи подтверждали, что часть грузов уплывала на сторону, а прибыль оседала в кармане управляющего. Но нашлись там и неожиданные даже для Одо строки, впрочем, сделанные его же почерком — о том, как с ночными поездами уносились прочь из столицы беглые заключённые. И каждый платил щедро.

Управляющий ловил воздух, как рыба, и пучил глаза. Он не понимал, как такое могло случиться. Кражи, может быть, ему ещё и спустили с рук. Отобрали бы, конечно, всё, но не жизнь. А вот устройства побегов ему не простят.

И конечно, Одо Краусс не знал, что неприметного работника, вот уже год наводившего порядок в его комнатах, интересовала в первую очередь книга. Не знал и того, что на весёлую пирушку накануне его зазвали с единственной целью — напоить так, чтобы не дошёл до дома. И что книга провела ту ночь в руках мастера, тщательно вписывающего строки, сверяясь со списком дат, лежащим рядом.

Вскоре у вокзала появился новый управляющий, а хвостатый получил разрешение выходить в город. Все стражи на воротах были лично предупреждены, что обязаны впускать и выпускать этого щуплого невысокого парня, когда бы он ни явился. Вот только Ковар не знал, как пользоваться этим разрешением. Невыносимо тянуло к старому дому, к Грете, но вместе с тем он понимал, что это не для него.

С Гундольфом он время от времени перебрасывался парой фраз, но ничего толком узнать не мог. Юный страж навещал Грету, и вроде как она была ему рада, и вроде как уже не грустила. Но не был хвостатый уверен, что это и вправду так. Гундольф всегда видел лишь то, что лежало на поверхности, и если услышал, что всё в порядке, то и поверил в это, а печальных глаз бы он не заметил.

Пойти бы самому, хоть издали поглядеть! Ноги порой сами несли к знакомому переулку, но хвостатый вовремя останавливался, сворачивал. Что он, действительно, может ей дать, кроме лишних бед? Какое право имеет отнимать те жалкие крохи чужого уважения, которые ещё остались? Не понимал он лишь одного — отчего Грета не уедет из этого города, где всё потеряла.

Эдгард вызнал бы куда больше Гундольфа, но он к Грете не заглядывал. Сказал, без особой нужды это делать попросту опасно. Он-то был вроде как приятелем её отца, но не самой Греты, а когда отца не стало, что ему туда соваться? Ведь за ним, сказал торговец, порой могут и следить. Да и за Коваром, если на то пошло, тоже. Правитель не был способен полностью доверять никому.

Конец этой осени, её самые грязные и слякотные дни хвостатый проводил в мастерской. Он всё ещё работал с волками, а в свободное время принялся за светляков. Вспомнил о своей давней мечте. Светляков этих он отдавал Эдгарду и просил, чтобы тот выпускал их у болот, проезжая мимо.

— Но так, чтобы никто не видел, что это ты, — предупреждал хвостатый. — И если мама… и если отец будут спрашивать обо мне, ты им, прошу, скажи, что потерял меня из виду. Слишком поздно уже всё налаживать. И сам понимаешь, по лезвию хожу, не хватало ещё принести им беду.

— Да, тебе от них лучше держаться подальше, — согласился торговец. — Как и им от тебя. Что ж, в городе и не знают, куда ты делся, стражи болтать не будут, я нем, как могила. Может, и со светляками рисковать не стоит?

— Нет, они пусть будут. Это… как весточка, что я ещё жив, что не забываю о них. Что всё хорошо у меня, мечты сбылись… вот.

— Эх, парень… — только и сказал Эдгард, потрепав хвостатого по голове.

Но было в его голосе столько понимания и участия, что Ковар не сдержался, уткнулся в чужое плечо и трясся долго, пока не выплакал все слёзы. А потом стоял, смущённый, не зная, как поднять глаза.

— Не стыдись, — угадал его мысли Эдгард. — Выпустить пар, знаешь ли, тоже полезно. Иначе можешь сорваться в неподходящий момент, а в нашем деле это опасно. Держись, мальчик, я теперь возлагаю на тебя большие надежды.

Настала зима, завьюжила белым снегом. Хвостатый привык уже, что зимы в городе грязные, и чистая пелена быстро покрывается копотью и подтаивает, но в этот год всё было не так. Хлопья валили с небес, надев на крыши домов тёплые шапки, из-под которых торчали лишь носы труб. Козырьки, карнизы, верхушки заборов — всё изменило свои очертания, сгладилось. Даже дороги не успевали расчищать, порой до середины дня они так и оставались белыми, и по ним осторожно ползли экипажи. Никогда ещё город Пара не был таким светлым.

И Ковар не мог усидеть в мастерской. Каждое утро, пока город ещё только сонно потягивался, открывая глаза, когда зажигались в голубом предутреннем сумраке жёлтые звёзды окон, а на тёплых кухнях грелись кофейники, он надвигал шарф повыше, а шляпу — пониже и брёл, прочерчивая ещё нетронутое полотно бороздами следов. Он был один, и казалось, весь город принадлежал ему.

Позже появлялись и другие прохожие. Рабочие в тёмной одежде спешили к западным кварталам, где принимались уже к этому часу дымить трубы фабрик. В пальто по фигуре, в кокетливых шапочках шли отпирать двери лавок их приветливые работники и работницы. За ними и первые хлопотливые хозяюшки тянулись к рынку, с неизменными корзинками на локте, где на дне белели списки покупок.

Ковар не возражал насчёт прохожих. Так он мог идти, воображая, что один из них, из тех, кто живёт спокойно и свободно, не ожидая, что каждый день может стать последним. И всё-таки ещё сильнее ему нравилось чистое белое одиночество. Потому выходные дни радовали его больше прочих, даруя лишние часы на то, чтобы побыть наедине с собой и с городом.

И когда, бредя по пустынной улице, ведущей к городским воротам, Ковар заметил встречную одинокую фигурку — такого же неприкаянного зимнего путника, странствующего без цели — ему вдруг отчего-то остро захотелось, чтобы это оказалась Грета. А может, и захотелось-то потому, что он уже угадал знакомое и родное в этой походке, в наклоне головы, в очертаниях плеч, укрытых тёплой шалью.

Они встретились под фонарём, ещё не погасшим, и замерли друг напротив друга. Ковар опустил шарф, улыбнулся, и Грета несмело улыбнулась тоже. Она протянула руку, он принял её, и двое побрели в молчании — не нужно было слов — к знакомому старому дому.

И не было ни упрёков, ни оправданий. Она просто ждала, и он, наконец, пришёл. И такими мелкими в эти минуты показались соседские сплетни, насмешки, страхи. Мир стал так бел и чист, что в нём, казалось, не осталось места для грязи.

И в доме, у потрескивающего очага, бережно стряхивая подтаявшие снежинки с золотисто-рыжих прядей, согревая дыханием озябшие тонкие пальчики, Ковар молчаливо обещал, что больше никогда её не оставит. Они задыхались от нежности, смешивая дыхание, неловкие, но такие чуткие друг к другу. Они смеялись, и плакали от счастья, и снова смеялись сквозь слёзы. Они делились теплом, которого каждому так не хватало, но для другого его оказалось в избытке.

За один этот день Ковару не жаль было и расстаться с жизнью. Он уходил в вечерних сумерках, со смехом выскользнув в заднее окно, как ночной вор, и напоследок получив ещё горячий поцелуй. Он шёл задворками, где сроду не было фонарей, а под боком шумел канал, и был совершенно пьян от счастья.

Его уносило куда-то высоко, в синие облачные небеса, над светом фонарей, над похрустывающим снегом, над встречными прохожими. Все горящие витрины, хлопающие двери лавок, из которых вырывался пар, голоса людей, гудки экипажей и шум колёс — всё это было лишь обрамлением той бескрайней радости, в которой он купался.

Он пришёл в себя только в мастерской, наткнувшись на тревожный взгляд Эдгарда.

— Где тебя носит, мальчишка? — прошипел тот. — Я не могу столько ждать, не вызывая подозрений! Дело есть.

И хвостатый ощутил, как его стремительно тянет вниз, вниз со сверкающих небес. Будто и не было этой чистоты, этого хрупкого короткого счастья, этого зимнего дня.

— Что за дело? — спросил он, сдвигая брови.