Серебряная лоза

Глава 43. Прошлое. О том, как Хитринка появилась на Моховых болотах

К концу зимы хвостатый сделал чертежи новой машины. Он передал их Эдгарду, когда никто не видел.

— Отдай это Карлу. Попроси, чтобы собрал. Он ведь ещё держит кур? Как соберёт, пусть поместит внутрь яйцо, проверит.

— Надеешься выкрасть дочь Альседо? — насторожился торговец, скручивая чертежи трубкой и пряча на груди.

— Надеюсь. Но пока лишь готовлюсь, помощь нужна.

— Карл соберёт. А как обойти ловушки, знаешь?

— Об этом подумаю во вторую очередь, — сказал хвостатый.

Машина была собрана и работала. До поры её спрятали в доме Греты, в пустой бочке, где когда-то мастер хранил машинное масло.

Наступила весна, сошёл снег и потеплело. Грета всё ещё сидела дома, но уже занялась делом. Когда бы Ковар ни приходил, он неизменно заставал её за шитьём или вязанием.

— Малышам в Приюте всегда нужна новая одежда, — пояснила Грета с улыбкой. — У меня её с радостью берут, пусть не за большие деньги, ну так и я не великая мастерица. Видишь, и я могу прожить своим трудом. Для меня это всегда было очень важно, я так боялась стать обыкновенной женой, которая лишь о доме заботится да решает, что купить к обеду.

Ковар только грустно улыбнулся и подумал, что лучше бы уж она была обыкновенной. Слишком плох тот путь, на который он её увлёк.

Но самые милые, самые крошечные одёжки Грета отчего-то откладывала в ящик и не решалась продавать.

— Это для кукол? — однажды спросил хвостатый. — Помню, твой отец говорил, в юности он мастерил игрушки. Думаешь заняться подобным?

Грета смутилась, даже румянец выступил на щеках.

— Нет, это не для кукол, — только и сказала она, но дальше пояснять не стала.

Ковар понял, что делиться ей пока не хотелось, и он был не из тех, что пристают с расспросами. Но мысль пришла в голову, вот он и сказал:

— Ты думаешь, наверное, о пернатом малыше? Хочешь, чтобы всё было готово к его появлению? Надо же, а мне и в голову не пришло. Вот что значит женский взгляд, какая же ты умница у меня!

И Грета вдруг бросила спицы и, прижавшись к его груди, рассказала, что вправду думает о малыше, но не о пернатом, а о другом, который увидит свет в начале осени. И хотя до встречи ещё далеко, но она уже так любит этого малыша, так сильно любит. И она счастлива, а он?

О, Ковар тоже был счастлив. Он зацеловал её всю, и лишь потом, нежно покачивая в объятиях, спустился на землю. Дитя-полукровка. Вот уж воистину ребёнок, которого стоит держать в подвале, чтобы он выжил в этом мире.

— Я совсем не знаю, что делать с именем, — рассмеялась Грета, не видя ещё его лица. — Дадим людское? У хвостатых такие странные имена, будто прозвища, и хотя к твоему я привыкла… что случилось, тебя обидело то, что я сказала про ваши имена?

— Нет-нет, — ответил Ковар, старательно обнимая Грету так, чтобы она на него не глядела. — Дадим какое ты хочешь. Я доверюсь твоему выбору.

— Но ты теперь будто не рад? Я понимаю, что у тебя за мысли, но погоди, послушай сперва, что я придумала! Осенью, как только смогу, я устроюсь работать в Приют, и Марта принесёт малыша, будто подкидыша. А я возьму его себе, как приёмного, и никто не догадается! Всё будет замечательно, вот увидишь.

— Ловко придумано, — улыбнулся хвостатый.

За улыбкой он старательно прятал тревогу.

Позже, улучив время, он побеседовал со старой Мартой. Ещё не рассвело, и Грета сладко спала, а старуха уже готовила завтрак, чтобы успеть перед уходом на работу. Это вполне могла бы сделать и дочь мастера, когда проснётся, но Марта очень уж о ней заботилась.

Хвостатый опустился на лавку напротив старухи, принялся чистить картофелину.

— Ты ведь знаешь, что у Греты будет дитя? — решившись, хмуро спросил он.

— И у тебя будет, — ответила та.

— Да, но… ты слышала, что Грета придумала? Как считаешь, это не опасно?

— Ох, милый, я-то считаю, что это чистой воды безумие. Но она, — подняла палец старая Марта, — умеет быть удивительно упрямой. Послушай, что я скажу. Говорят, в Приют всего два раза за долгие годы приносили полукровок, и оба раза дети не выжили. Их куда-то уносили, говорили, они больны и ослаблены, и в тот же день тихо хоронили в безымянных могилках.

— А Грета знает?

— Знает, родной, знает. Только верит, что сразу вмешается, отстоит дитя и заберёт. Да кто ж ей позволит! Даже если чудом и повезёт, это станет лишь началом новых бед.

Старая Марта тяжело вздохнула, глядя на огонь.

— Счастье ещё, если дитя пойдёт в твою породу, а будет видна и людская кровь, беда. И ребёнку, и Грете жизни не дадут. И конечно, найдутся те, кто припомнит все старые сплетни. Если ещё дитя будет на неё похоже, совсем плохо. Да и без того не дело одинокой девушке усыновлять хвостатого, а полукровку и подавно.

— Что же делать?

— Ты картошку-то чисти, родной, не то я не успею. С Гретой я говорю, каждый день говорю, только это всё равно что паровоз тянуть в другую сторону, когда он уже набрал ход. Знаешь, может, я и трудную вещь для тебя скажу, да только лучше бы вам отдать дитя на воспитание добрым людям, которые попрекать не станут. И чтобы жили эти люди в каком-нибудь глухом углу. Соседи, может, добрее будут к приёмышу и приютившей его семье, чем к родной матери, запятнанной таким грехом.

Этим ранним утром хвостатый уходил, впервые за долгое время не разбудив Грету для прощания. Боялся, по лицу его она прочтёт все нелёгкие мысли. Он и вправду согласен был со старой Мартой, согласен почти во всём, кроме одного. Как же это — отдать ребёнка чужим людям?

Он ведь тоже уже его почти любил, это неизвестное существо. Хотел увидеть, на кого оно похоже. Хотел бы растить его, обучать всему, что знает сам. Наблюдать за Гретой — она наверняка станет чудесной матерью. Как наяву, хвостатый видел мирные семейные сценки, и когда понял, что это всё не сбудется, стало горько. Слёзы, впрочем, быстро высохли. Ему с самого начала было понятно, что обычное счастье не для него, так к чему жалеть себя? Он пытается выжить, защитить Грету, а теперь сделает всё, чтобы защитить и этого малыша. Даже то, что ему самому причинит боль.

День за днём он думал. Отдать Карлу? Эдгард говорил, тот бросил пить и о Каверзе хлопочет, как о родной. Но характер у Карла был не сахар. Если Каверза, испытавшая в жизни всякое, обзавелась толстой кожей, то как справится младенец? И как справится сам Карл? Может ведь и развернуть такой подарочек с порога, заявив, что у него не приют и одной девчонки ему хватит.

Да и не так далеко живёт Карл. Рано или поздно пойдут слухи, что в его доме появилось дитя-полукровка, доползут до города Пара… Грета ведь умна, она поймёт.

Он просил Марту разузнать, нет ли у кого на примете хороших людей. Та лишь качала головой: в этих краях знакомых у старухи не было, а с кем приятельствовала по работе, те тоже никого не знали. Уж были там сердобольные, стремящиеся найти сиротам хорошие семьи, но если и они не знали того, кто готов взять лишний рот, кто же ещё мог знать?

— А у тебя самого, парень, из родни никого не осталось? — однажды осторожно спросила Марта. — Оно, конечно, не очень-то, чтобы дитя воспитывали хвостатые. Но если тебя такого хорошего вырастили, может, там и о младенце твоём позаботятся?

— Думал я уже, — тяжело ответил Ковар. — Плохо я с ними расстался, и знать обо мне они не хотят. Не простили. Если я им ещё и такое дитя принесу…

— А всё же подумай. Знаешь, все склонны прощать, к тому же родную кровь. Или они из тех, кто невинного ребёнка выбросит помирать?

— Нет, пожалуй, так бы они никогда не поступили. Но тогда они меня и вовсе проклянут.

— А дитя, может быть, спасётся.

Весна перешла в лето, дождливое и холодное. Камни не высыхали, и город, казалось, весь состоял из отражений. Вот он, Ковар, бредёт в тусклом свете фонарей. А вот его вымокший двойник, искривлённый, уродливый, портящий всё, к чему прикасается. Или они уже поменялись местами?

Грета как будто и не видела, что его терзает, или он так наловчился скрывать. Приходил к ней с улыбкой, иногда — с цветами. Странно даже, что после того случая в лавке она их так и не разлюбила. Впрочем, цветы ведь ни в чём не виноваты.

Всё лето она, бедная, просидела взаперти. Нельзя было, чтобы соседи заподозрили, так что для всех она уехала на восток к родным по материнской линии. Грета даже и не знала, есть ли у неё такие родные.

Лишь ночью, когда погода позволяла, они выбирались на крышу. Садились за трубой, где никто не мог бы увидеть. Ковар бережно обнимал Грету и изо всех сил пытался быть счастливым здесь и сейчас, потому что потом, он это знал наверняка, счастья не будет.

Он выслушивал все её фантазии. Все мечты о первых шагах и первом слове. Размышления, на кого больше будет похож малыш, на неё, на него ли. Девочка или мальчик? И какое же дать имя?

Он благодарил ночную тьму за то, что скрывала его лицо, когда становилось совсем уж невыносимо.

— Если будет девочка, может быть, назовём её Мартой? — с улыбкой предложила Грета. — Старая Марта стала мне как родная. Даже больше, порой и родные столько не делают. И имя мне нравится.

— Всё, как ты хочешь, — ответил Ковар, пряча лицо в её волосах.

— Неужели у тебя нет своих пожеланий? — спросила Грета со смехом и лёгкой досадой. — Что это я слышу, согласие с любым моим выбором — или безразличие?

— Имя, что ты предложила, мне тоже нравится. И старая Марта нравится. Если бы ты, к примеру, предложила Брунгильду, или Кресцентию, или Хильдегард, я бы поспорил.

— Вот глупый, да ни за что бы я не предложила такие имена!..

И они смеялись, и Ковар действительно на краткий миг забывал обо всём.

А потом пришла осень.

Этот день оказался долгим и дождливым. Дождь падал с небес, будто там, наверху, кто-то перевернул огромную бочку, и она всё никак не могла опустошиться. Вода гремела по крыше, по всем крышам, заглушая шум экипажей и мастерских, прибивая к земле столбы дыма и пара.

Ливень всегда вселял в хвостатого чувство тревоги. Он боялся, что за шумом падающих капель упустит из виду, прослушает недобрые шаги, тайно его преследующие.

Но сегодняшнему ливню он был благодарен. Он укрыл в себе их тайну. Он заглушил и крики Греты, и плач того маленького существа, с которым отныне она была разделена.

Впрочем, плач этот был так слаб, что его и так никто бы не расслышал. Марта сказала, ничего страшного, дитя крепкое и позже обретёт голос.

За Грету Ковар страшился больше. Она разом утратила ту силу, с которой сжимала его руки, и провалилась то ли в сон, то ли в беспамятство, даже не дослушав ответ на свой вопрос: девочка или мальчик?

— Пора, милый, — сказала старая Марта. — Беги своим привычным путём, а я вынесу вам корзинку и вернусь к ней.

Обогнув квартал, промокший до нитки Ковар нашёл машину Эдгарда, потянул дверцу и нырнул поспешно. Торговец поглядел на него, подняв бровь. В уголке его рта дрожала изжёванная папироса, на полу таких валялось ещё с десяток, но ни одну Эдгард не зажигал.

Это благодаря Эдгарду, которого пришлось посвятить во всё, Ковар успел вовремя. Последние дни торговец провёл в доме Греты, чтобы в нужный час отправиться за хвостатым и привезти его, если это окажется возможным. Грета, ни о чём не подозревающая Грета была счастлива и благодарила Эдгарда за доброту.

И Ковар оставил все дела, и он был с ней рядом, сколько понадобилось. А потом предал её. Он сел в машину Эдгарда, экипаж дал задний ход, и старая Марта подала из двери накрытую корзинку. Если даже кто и смотрел в окно в этот час, он бы не смог разглядеть, что спрятано внутри.

Всю дорогу до болот Ковар молчал, откинув край покрывала, и глядел на свою дочь. Тёмные глаза, как у него, и золотистый пушок на голове. Она возилась, выпрастывая кулачки, но не плакала. Он бы всё отдал, чтобы она была счастлива.

— Эдгард…

— Я знаю, знаю. Буду проезжать, присмотрю. Прослежу, чтобы не голодали.

Ковар знал уже, что в одном молодом семействе на болоте недавно родился малыш. Эдгард видел сохнущие пелёнки и слышал плач. Может быть, та мать согласится стать кормилицей? Они прихватили козье молоко, но надолго его не хватит, а Эдгард не сможет трудиться доставщиком каждый день.

На дне корзинки было достаточно денег, чтобы заплатить кормилице. А о вещичках, с такой любовью созданных Гретой, они в суматохе позабыли. Второй раз вернуться не выйдет.

— Мы на месте, — сообщил Эдгард.

Слишком уж быстро он это сказал.

Хвостатый вышел под дождь, оскальзываясь на размокшей земле. Ни души — все по домам, оно и понятно. Мерзкий день, серый, как сумерки, или уже и вправду наступили сумерки?

Отвязал свободную бочку, нашёл шест, положил рядом. Вернулся за корзинкой. За своей дочерью.

Он бы хотел глядеть на неё ещё немного, пока плыл, но дождь заставил опустить покрывало.

И вот, не помня себя, хвостатый отворил дверь родного дома. Спроси его, постучал ли он, он не смог бы сообразить.

Мать и отец обернулись разом, а комнату освещал светляк, его светляк. Отец нахмурился, но перед тем Ковар отчётливо видел радость на его лице. Мать всплеснула руками и кинулась к нему, но обнять помешала корзинка. Завирушка вопросительно поглядела на эту корзинку, выставленную сыном вперёд, как щит.

— Ваша внучка, — только и сказал Ковар.

Это было и всё, что он мог сообщить. По лицу текло — то ли вода с волос, то ли слёзы, но руки были заняты, и он лишь глядел беспомощно на мать, а она — на него. Такая маленькая, постаревшая, непривычная, а отец сутулится теперь, и хижина эта крошечная. А всё-таки скажут ему сейчас: «Останься», и сможет ли он уйти?

Но вот мать шагнула вперёд, решительно отняла корзинку и поставила на стол. Откинула уголок покрывала и замерла. Замер и отец, отложив в сторону нож, которым перед тем что-то вырезал из бруска — ложку, наверное. Склонился над столом, и они с матерью почти соприкоснулись головами.

И Ковар отступил, прикрыв за собой дверь. Молоко он оставил снаружи, найдут. А если примется объяснять, если заговорит, то уже не уйдёт.

И пока плыл к берегу, он боялся и ждал, что его позовут. Думал, вот-вот распахнётся дверь, на пороге возникнут мать или отец, окликнут, и что тогда?

Но никто не вышел и не окликнул. И он всё стоял на том берегу и глядел на родительский дом, пока Эдгард силой его не уволок. Но он и тогда тянулся, выворачивая шею, даже когда за стеной дождя скрылись и островок, и хижина, и всё болото, и пустынный берег.

— Приехали, — сказал Эдгард ещё раз. — Выходи.

Тут только Ковар сообразил, что они уже в городе. И пропуск его лежит на коленях — ах, вот что Эдгард всё тянул из его кармана. И механический экипаж стоит у знакомого переулка.

— Иди, — повторил Эдгард, — и разгребай, что натворил. Да помни, второй раз с подобным помогать не стану. Выпороть бы тебя, чем думал только?

Было лучше, когда он молчал. Хвостатый рванулся наружу. Он впервые за долгое время стучал в дверь, забыв, что должен таиться, и когда Марта открыла, поспешил к лестнице, едва не сбив старуху с ног.

Грета стояла наверху. Она была очень бледна, и видно было, очень слаба. У неё даже не достало силы ударить его как следует, пока он нёс её к кровати.

— Как ты мог? — только и повторяла она, как сломанный механизм. — Как ты мог?

Он делал всё, чтобы её утешить. Говорил, что их дитя взяли чудесные, добрые люди, уехавшие уже на восток. Там они будут заботиться о ребёнке, как о родном.

— Останови их, прошу, нагони! — молила Грета. — Я этого не вынесу, пожалуйста, я не вынесу! Верни мне моё дитя!

Но он даже не сказал ей, девочка это была или мальчик. Пусть даже образ в её душе не поселится, всё легче страдать.

Когда он задремал, уставший, думая, что Грета тоже спит, она вскочила, бросилась собирать вещи. Хотела ехать не медля, обойти все Восточные равнины, но найти эту семью и своё дитя. Она выдвинула полку, где хранились те крошечные чепчики и кофточки, с такой любовью приготовленные и брошенные, чтобы никогда не быть надетыми, и лишилась чувств.

— Даже этого у него не будет, — бормотала она потом. — Он даже не узнает, что у него есть мать, которая ждала его и любила. А имя, какое имя дадут нашему ребёнку? Какое я пожелаю, ты говорил? Ты уже тогда знал, да? Уже тогда решил? Как же ты мог!

Может быть, если бы он остался, он смог бы её убедить, передать свою уверенность, что этот выбор, хотя и тяжёлый, всё-таки самый лучший. Но он отсутствовал во дворце слишком долго, и потому с тяжёлым сердцем наконец вынужден был уйти.

А когда пришёл опять, понял, что для любых объяснений уже слишком поздно.