Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате

Глава восьмая. В театре братьев Лао разыгрывается спектакль, две строки помогают понять шесть других

В последний день пути, я вспомнил стихи отца, посвящённые столице, а вместе с ними — сказание о летающем витязе Чжу Чэне, слышанное от него в детстве.

Эта история произошла за полвека до великого бедствия в государстве Цзао к юго-востоку от горной страны. Соседи, желая установить свою власть над этими землями, не раз направляли против Цзао грозные армии, и оно не устояло бы, если бы прежде не утвердило превосходства в небе. В те времена люди запускали в воздух больших железных птиц и, управляя ими с земли, обрушивали свою ярость на противника внизу. Бывало, целые стаи сталкивались друг с другом, и тогда наземные войска с замиранием сердца останавливались и следили за битвой в вышине. Среди всех государств Цзао обладало лучшим воздушным войском. Без устали работали мастера, совершенствуя его вооружение, не знали отдыха заклинатели, упражняясь в игре на небесных цимбалах, музыки которых слушались железные птицы.

Наконец в одной из соседних стран появился краснобородый чародей, который придумал, как их одолеть. Он изготовил большой чёрный гонг и ударил в него перед наступлением. Тягучий звон разлился на много дней пути вокруг, подминая под себя и пожирая голоса цимбал. Оглохли и омертвели железные птицы, и под предательски голым небом безбоязненно выступила пехота и поползли боевые чудовища, изрыгая смертоносное пламя и истребляя всё живое.

Тогда цзаоский витязь Чжу Чэн обратился к оружейникам с просьбой выковать ему крылья. На них он поднялся в воздух, и с ним — десять воинов его отряда. Ужаснулся противник, увидев их тени в закатном небе. Дрогнули ряды пехотинцев, и боевые звери обратились в бегство, когда сверху посыпались рвущиеся снаряды. Вражеский полководец в гневе расколол чёрный гонг и повелел казнить чародея, решив, что тот нарочно запер небо для захватчиков, оставив его свободным для Цзао. И вот поднялись железные стаи с обеих сторон. В лютом сражении погибли все десять товарищей Чжу Чэна, сам же он, тяжело израненный, прилетел назад, но никто из лекарей не знал, как ему помочь.

Решено было погрузить героя в волшебный сон. В горной пещере (говорят, на окраине нынешней области Юэ) ему приготовили ледяную гробницу Цзинтан — «Хрустальный зал», — так вскоре стали называть и самого витязя. Там он покоится, дожидаясь пробуждения. Мало-помалу тают снежные шапки, и мало-помалу вода пробивает к нему ход. Когда первая капля коснётся его лица, летающий воин очнётся и вновь расправит крылья.

Правда это или нет, но я всегда с восторгом слушал эту историю. Помню отчего-то, как в четыре года сказал отцу: «Я вырасту и найду его! И все удивятся!» «Да, — согласился он. — Это будет самая удивительная находка». Вот и отцовские стихи о Тайцзине назывались «Находка»:

Да, в отличие от других произведений тетради, ключевое слово здесь стояло не в стихотворном тексте, а в заглавии — отец крупно вывел его на правом поле красной краской, — и я понятия не имел, что с ним делать. Впрочем, будь оно в тексте, вопросов тоже оставалось бы предостаточно: слишком много было в Тайцзине стен, в том числе восточных. Хотя мне иногда казалось, что город вполне может обойтись без них и само местоположение делает его неприступным. Когда Второй Лидер задумал перенести столицу с окраины вглубь державы, иных вариантов быть не могло: сама природа словно подсказывала ему решение. В центре большого плоскогорья, откуда лучами расходятся ущелья Трёх Ветров, разрезающие страну натрое, посреди пропасти стоит каменная колонна — Столп Срединного Покоя. Зазор между ним и краями ущелий достаточно велик, чтобы чувствовать себя в безопасности от любой внешней угрозы, и достаточно узок, чтобы можно было прокинуть широкие и прочные мосты — единственные разводные конструкции в горной стране. Но правитель пожелал возвести крепость, и крепость внутри крепости, и крепость внутри внутренней крепости.

Я впоследствии не раз видел эти стены, и башни, и ворота, и нахожу их красивыми. Но тогда с первого взгляда на столицу мне стало страшно. Я внезапно осознал всю тяжесть моего тайного задания. Всю дорогу я рассуждал о нём в будущем времени, и тут впервые подумал в настоящем. Невольно я сравнил город с хищным зверем: вот он распахнул зубастую пасть, выкатил длинный железный язык и поджидает меня — свою жертву, добычу, предателя, распознать которого не составит труда. Весь план господина Чхве, казавшийся столь надёжным на Дуншане, теперь распадался на куски — я начал явственно осознавать все его пробелы и недочёты.

«Прежде всего, как учёный незамеченным выберется из внутреннего города?» — спрашивал я себя. План столицы, грубо говоря, можно представить себе в виде трёх концентрических квадратов. Внешний и самый большой относительно открыт для людей любого сорта. Самый маленький — это императорский Запретный город, неусыпно охраняемый гвардейцами. Меня интересовал средний квадрат — районы, известные как Оплот Державного Знания. Всего можно выделить семь таких районов, в каждом из которых находится по высокому угрюмому зданию из серого камня. В народе их прозвали «Семеро Безымянных»: о предназначении и именовании того или иного здания толком никто не знал. Мне было известно, что одно из них — большая библиотека. А остальные? Оплот Державного Знания обнесён стеной, между собой районы также разделены. За входом и выходом строгий надзор. Как мой учёный узнает нужное время и нужное место, чтобы встретиться со мной? Как сбежит из своего запертого мирка?

Но даже если всё это получится сделать, как выйти за главные ворота? По пути, рассказывая о диковинках столицы, Доу Ифу упомянул о мрачных каменных хранителях — изваяниях чудовищ с горящими глазами, установленных у четырёх ворот Тайцзина. Но если иная стража следит за тем, чтобы не впускать чужих, этой поручено не выпускать своих. С трудом верилось, но Доу совершенно серьёзно говорил, что стоит человеку, который не имеет права покидать город, пройти между статуями, как чудовища издают грозный рык, и несчастный падает замертво. Неудивительно, что первым делом при въезде в город я обратил внимание именно на каменные фигуры по сторонам у ворот. У северных они имели вид рогатых барсов с длинными драконьими мордами. Глаза мерцали, переливаясь жёлтым и красным.

Я удивлялся неизменному спокойствию Айго и иногда раздумывал, что́ это: стальная выдержка или глупость барана, ведомого на убой. Сердцем хотел верить в первое, но разум горько подсказывал второе.

В столицу мы прибыли за три дня до ассамблеи, был уже вечер, и мы провели его остаток на Яньском подворье. Это замечательная городская усадьба, в украшении которой принимали участие лучшие художники прошлого, в том числе мастер Ло Вэйфань. Он разработал эскизы, по которым был декорирован внутренний сад, в миниатюре представляющий всю нашу область. Легко узнаются города и крепости, неприступные вершины и распаханные поля. Над крышами хуторов курятся тонкие струйки дыма, тут и там видны крошечные фигурки: вот одинокий путник расположился на привал, вот торговцы опасливо ведут гружёных яков, воины на заставе развлекают друг друга байками, старушка проходит по мосту, взяв сына под руку. Нет разве что разбойников и гуйшэней, да ещё тумана — вместо него подножия маленьких гор омывает чистая вода, в которой резвятся золотые карпы. У большинства из нас — тех, кто был здесь впервые, — этот любовно сделанный шедевр вызывал неподдельный восторг, и я наверняка был бы в их числе, если бы не сторонние мысли, от которых становилось не по себе. Я обратил внимание на то, что глава делегации тоже стоит невесёлый, и, подойдя к нему, отпустил общий комментарий о красоте этого места.

— Завтра на поклон идти, — невпопад ответил Доу.

— Разве мы должны быть у государя завтра? — удивился я.

— Если бы… — криво улыбнулся он. И пожелав мне хорошего вечера, удалился, заложив руки за спину.

На следующий день наша делегация в полном составе отправилась в имение императорского шурина господина Шэна.

Об их семействе говорили разное, большей частью плохое и украдкой, но, несмотря на очевидную пристрастность моих источников, я постараюсь изложить услышанное как можно менее предвзято. Шэн Э, будущая жена государя, родилась третьим ребёнком в семье небогатого и уже немолодого столичного чиновника. Она рано осталась без отца, и единственным кормильцем стал старший сын, Цзывэй, у которого уже были собственные дети. Вся та родня, которая объявилась позже, в то время не предлагала ни помощи, ни сочувствия; Цзывэй, работавший писарем в ямыне, делил скудное жалование на две семьи и как мог утешал мать и жену. Случай свёл его с командиром дворцовой стражи, тот оценил толкового и хорошо сложенного молодого человека и предложил ему пойти в гвардейцы. Ответственность и находчивость помогли ему продвинуться по службе и обратили на него внимание императора.

При всей своей сыновней почтительности и самоотверженной заботе о матери, брате и сестре, Шэн Цзывэй не отличался строгостью принципов: без зазрения совести шёл по головам, не чувствовал обязательств перед благодетелями и охотно участвовал в придворных интригах, безошибочно определяя, какую группировку полезнее поддержать при тех или иных обстоятельствах. Примерно в это время император начал противостояние с могущественным родом Чжэ, который фактически узурпировал власть, взяв под контроль почти все столичные должности. Гвардейский офицер занял сторону государя и очень скоро стал его наперсником. Род Чжэ был полностью искоренён. Не боясь и не гнушаясь выполнять любые поручения правителя, Шэн Цзывэй превратился в самого страшного и ненавидимого человека в Тайцзине, но ему суждена была короткая жизнь, и в те дни, когда император лил слёзы у постели умирающего любимца, многие чиновники злорадно потирали руки. Перед смертью Цзывэй успел сосватать сестру, и по окончании траура та стала императрицей.

Шэн Янь до смерти брата занимал пост смотрителя дворцовых экипажей и любил сыпать деньгами (отчасти, вероятно, и казёнными). В его доме ни дня не проходило без пиров и представлений с участием знаменитых поэтов и актёров, и едва ли кто-то мог себе представить, что однажды двери этого дома закроются, а его владелец сменит роскошные одежды на грубый лён и даст обет строгого молчания. По обычаю, траур по старшему брату длился всего год, но, право, не всякий сын так скорбит по умершему родителю, как скорбел Янь по Цзывэю. После императорской свадьбы он занял пост министра столичной безопасности и мало-помалу вернулся к прежним привычкам, но влиянием обладал уже неизмеримо бо́льшим. В столице установилось негласное правило: всякому, у кого было дело во дворце — будь то доклад, петиция или подношение, — полагалось вначале представить его в доме Шэн Яня. Порою министр «вызывался помочь», и эти слова закрывали человеку дальнейший ход во дворец. Не исключаю, что государю сообщали о таком самоуправстве, но ласковое слово жены всегда звучало последним и перевешивало любые доводы уважаемых сановников.

Впоследствии Шэн Янь дошёл до того, что считал себя вправе, не выходя из дома, монаршим именем карать, миловать и давать поручения министрам и губернаторам. Но в те дни, о которых идёт речь, он не успел ещё зачерстветь и в общении был на редкость обходителен и приветлив — пока не считал нужным примерить другую маску. Он, конечно, заранее знал о нашем прибытии, и слуги, не задавая вопросов, провели нас во внутренний сад, где в просторном мраморном гроте под искусственным водопадом сидел хозяин, окружённый певицами, музыкантами и нахлебниками. Словно по волшебству, при нашем приближении водная завеса приоткрылась, пропуская нас внутрь, а затем задёрнулась вновь, отрезая путь к отступлению. Красота Яньского подворья, вчера казавшаяся несравненной, сегодня меркла перед блеском усадьбы господина Шэна.

— Простите, что не озаботился об украшении своего ничтожного жилища к вашему приходу, — сокрушённо сказал он после каскада приветствий и поклонов. — Я не ожидал гостей и собирался сегодня в оперу. Буду счастлив разделить это удовольствие со всеми вами. А уж за это время мой сирый дом приготовят к достойному приёму гостей.

— Неужели вы обремените оперой даже слуг? — притворно возмутился кто-то из его приживальщиков.

— Ты знаешь развлечение получше?

— Для простого люда — уж наверняка! — дерзко ответил приживальщик. — Сегодня отличное представление в театре братьев Лао!

— Ну что ж, за их настроение ты будешь держать ответ! — рассмеялся Шэн.

Автор древней книги стратагем говорил, что слуги — это ключ к хозяевам, и именно через них советовал изучать последних и манипулировать ими. Возможно, для этого господин Шэн и отправил наших слуг вместе со своей челядью в другую часть города. Я же, оказавшись оторван от Айго, видел в этом первый шаг к провалу. Императорский шурин казался мне коварным пауком, расставившим сети — причём именно для меня. В опере он сидел в соседней ложе и время от времени бросал на меня пристальные взгляды. Опера называлась «Предательство и возмездие». Хорошо помню, как всё внутри меня похолодело, когда после заключительного акта он подошёл и поинтересовался, что́ я думаю о сюжете.

Ответить я не успел. Перед нами как из-под земли возник всё тот же приживальщик и, грубо встряв, заявил, что спектакль у братьев Лао не в пример интереснее.

— Все ли остались довольны? — добродушно спросил Шэн.

— Все, кроме раскрашенного. Молчком уткнулся в книгу, да так и не вылезал из неё. Только один раз в уборную!

Я смущённо пояснил, что мой слуга сектант и целые дни проводит в чтении Люй Дацюаня.

— Я тоже люблю Люй Дацюаня, — кивнул Шэн.

Вечером нас действительно ждал пышный приём. Ни до, ни после я не видел такого великолепия. В сравнении с тем залом, в котором нас собрал господин Шэн, главный зал губернаторского дворца в Лияне выглядел жалкой каморкой. Всё — от инкрустированных резных колонн и сидений из драгоценных пород дерева до высоких декоративных ваз и восхитительных панно вдоль стен — всё говорило, нет, восклицало о богатстве и знатности хозяина. Помимо нас на приёме были чиновники из области Ци. Мы сидели лицом друг к другу: наша делегация — вдоль западной стены, их — вдоль восточной, и я обратил внимание на предупредительность императорского шурина: нашим взорам открывались яньские пейзажи, взорам наших визави — циские. Слугам были отведены места позади хозяев. Я бросил взгляд через плечо и успокоился, увидев пёструю повязку и блеск золотых иероглифов на чёрном и красном.

Покончив со здравицами и дежурными комплиментами, хозяин посетовал на то, что, неотлучно пребывая в столице, совсем не знает о событиях в стране. Мы поняли, что первая часть дворцовой ассамблеи для нас уже началась. От нас не требовалось падать ниц и изображать на лице благоговейный трепет, но всё, что послезавтра предстояло сказать императору (и даже больше), нужно было высказать здесь и сейчас. По праву старшего первым ответствовал седобородый Чэнь Шоугуан, генеральный инспектор Ци с необычайной приятной речью — позже мне неоднократно доводилось с ним разговаривать, и всякий раз я невольно заслушивался. После него наступила очередь Доу Ифу. Но он молчал.

— А как дела в вашей прекрасной области? — спросил Шэн с улыбкой, но его глаза нехорошо блеснули.

— Благодарю, господин министр, заботами государя всё в порядке… — произнёс Доу. — Губернатор Тао просил передать… что хотел бы, чтобы те разногласия, которые были у него с вашим многоуважаемым братом, надеждой державы, генералом Шэном, остались в прошлом.

— Однако… — покачал головой императорский шурин — Осмелюсь напомнить вашему начальнику, что, когда он служил в палате акцизов, то оскорбил моего брата прилюдно и в лицо. А сейчас ищет примирения чужими устами.

Последовала небольшая пауза. Доу Ифу собрался было ответить, но Шэн продолжал:

— Если он действительно раскаивается в своих словах (не хочу даже думать о них, не то что повторять!), я готов встретиться с ним лично, но уж, пожалуйста, в столице — дела не позволяют мне ездить по стране и собирать извинения. До тех пор простить господина Тао я не могу. — Его голос из мягкого стал гневным. — Ведь в чём он посмел обвинить нашу семью! В безнравственности! В то время как наш род широко известен бережным отношением к нормам морали.

По восточной стороне зала прокатился гул: «Конечно. Именно так». Трудно представить себе более удачное время для того, что произошло потом.

В зал незаметными тенями пришли двое слуг. Первый шепнул что-то на ухо Шэн Яню, второй, поймав кивок от первого, сказал мне: «Прибыл человек с известием с Дуншаня. Должно быть, для вас». Я обеспокоенно посмотрел на него и, обернувшись, вполголоса бросил: «Айго, узнай, в чём дело». Когда мой слуга вернулся с известиями, императорский шурин уже обо всём знал, но участливо спросил через весь зал:

— Что-то случилось?

— Мой старший брат при смерти, — сдавленно ответил я. — Он почувствовал себя плохо через пять дней после моего отбытия, и я боюсь уже не застать его в живых.

— Поезжайте к нему немедленно! — решительно сказал Шэн. — Старший брат — второй отец. А болезнь отца перевешивает любые ассамблеи. — Он взглянул поочерёдно на старого Чэня и на Доу Ифу. Первый важно кивнул. Второй тупо смотрел перед собой. — Я дам вам лучших коней. Ворота должны быть уже закрыты, но я прикажу, и вам откроют. Какие вам нужны?

— Быстрее всего — путь через Ци. Значит, восточные, — ответил я и, рассыпаясь в благодарностях, распростёрся на полу. Шэн Янь встал с места и, собственноручно подняв меня, сердечно попросил не медлить ни минуты. За этим, вероятно, последовала новая волна негодования в адрес Тао Ханьло, но её я уже не слышал.

На улице была ночь, и городские ворота действительно стояли закрытыми. Каменные хранители здесь были похожи на гигантских змей с озлобленными человеческими лицами. Посыльный господина Шэна потребовал начальника караула и передал ему распоряжение министра. Стражник с сомнением посмотрел на меня и моего слугу и сказал, что не может выпустить нас без досмотра.

— С ума сошёл? — возмутился посыльный.

— Посудите сами: у каменного хранителя потухли глаза. Второй раз за день…

— Потухнут и у тебя, раз не видишь министерской печати!

Я напряжённо слушал всю эту беседу, и вздохнул с облегчением, когда раздались лязганье замка и слова: «Проезжайте». Мы ехали, боясь обернуться и даже повернуться друг к другу. Лишь когда впереди показался кабак, я придержал коня и предложил передохнуть. Не в последнюю очередь потому, что придорожное заведение называлось «Находка». Владелец устало сообщил нам, что через час они закрываются, и посоветовал обратить внимание на постоялый двор напротив.

— Мы задержались, но у нас здесь назначена встреча, — сказал я и, как пароль, назвал имя отца. Решение получалось слишком изящным, чтобы допустить возможность ошибки.

— Таких сегодня не было, — сказал кабатчик, но провёл нас на третий этаж, над общей столовой, и открыл дверь кабинета в дальнем углу. — Пожалуйте сюда.

Он сам принёс нам жареную утку и кувшин вина и ещё раз напомнил о скором закрытии.

Если отец хотел оставить что-то именно здесь, на что́ мне следовало обратить внимание? Стол, четыре стула, белёные стены. Из украшений — витой светильник и две дешёвые картины. У меня над головой примостился «Соловей на сливовой ветви». У моего спутника — пёстрые «Дни путешествия», двенадцать зарисовок на сюжет одноимённой повести Пао Лисана. У небольшого окошка кто-то знакомым почерком вывел на стене две строчки. Другие посетители дописывали за ним, и получилась целая поэма, а начало было такое:

Больше ничего, что заслуживало бы внимания.

— Мы правда кого-то ждём? — услышал я.

Действительно, всё это не было оговорено, но я авторитетно кивнул. Перерыть всё вокруг? Простукать стены? Я отвергал вариант за вариантом, мысленно «вываривая» отцовские стихи в поисках ответа. И он нашёлся. В последних словах.

Я встал и осторожно снял со стены картину «Дни путешествия». Холст был натянут на раму, изнутри замощённую склеенными деревянными планками. Я осторожно постучал по той части полотна, на котором было изображение гор, и удовлетворённо отметил, что одна из планок почти не закреплена и отходит. Стоило поддеть её ножом, и она вылетела, оставив после себя пустое пространство. И, разумеется, на ней были слова, которые я искал:

Теперь не стыдно будет вернуться на Дуншань и вновь обратиться к господину Яо.

Водрузив картину на место, я сказал своему ошарашенному спутнику:

— Встреча состоялась. Можно идти.

И, наверное, излишне будет говорить, что всё это время со мною был не Айго, а господин Су Вэйчжао, беглый работник государственного архива.