Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате

Глава восемнадцатая. Наследник обретает утраченное, господин Чхве пьёт чай

Минхёк ждал нас на улице. Как и можно было ожидать, несчастный залогодатель повозмущался на улице и, не рискнув ещё раз поспорить с охранником, отправился горевать в ближайший трактир. Горе его было велико, так что мы шли, не торопясь, и заметили его ещё с улицы: парень сидел в кабинете на третьем этаже у самого окна и одну за другой опрокидывал в рот винные чарки. Мы заняли кабинет по соседству. Сделав заказ, я оставил своих спутников и нанёс визит уже изрядно захмелевшему юноше. Ему было лет семнадцать. Одежда и внешний вид выдавали обычного городского бездельника; впрочем, сложения он был хорошего и мог бы, скажем, сделать карьеру военного. Парень не обратил внимания на моё появление на пороге, и пришлось кашлянуть, чтобы он развернул ко мне свою бычью голову.

— Трактирщик сказал мне, что свободных кабинетов не осталось, но створка вашей двери была приоткрыта, и я подумал, что вы, может быть, не откажетесь от моего общества, — сказал я.

Он без слов указал на сидение напротив, и я сел. Вскоре Минхёк под видом трактирного слуги принёс мне блюдо свинины, кувшин вина и железную чарку. Я решил не заговаривать первым. Молча налил вина себе и своему визави и, церемонно подняв чарку, разом опорожнил её. Хмурый парень сделал то же самое, посмотрел в окно и сквозь зубы бросил:

— Подонок.

Затем, поймав мой пристальный взгляд, добавил:

— Извините, это не имеет к вам никакого отношения.

— Вас, кажется, что-то огорчает? — деликатно спросил я

Наверное, именно этого вопроса он и ждал. Душа в такие минуты ищет сострадания, и в чужих ушах топить горе бывает куда приятнее, чем в вине.

Парня звали Хуан Чжэлу. Он не без гордости поведал мне, что отец его был грозным разбойником, но оставил это ремесло и занялся торговлей, чтобы обеспечить семье мир и спокойствие и дать сынку хорошее образование. Это ему отчасти удалось — во всяком случае даже сейчас, в подпитии, парень изъяснялся весьма приятно, то и дело вворачивая в речь отточенные книжные конструкции.

— Затем родителя моего подкосил недуг. На смертном одре он сказал мне: «Ты прошёл курс обучения, Чжэлу, и теперь можешь принять дела в свои руки», — но коммерция оказалась не для меня, и провались я в туман, если не вернусь к прежнему отцовскому промыслу, чтобы прокормить себя и отомстить обидчикам!

— Кто же вас обидел? — продолжил я, уже зная ответ.

И Хуан вновь пересказал мне историю о мече уже со своей стороны — впрочем, без каких-либо новых для меня подробностей. Он говорил, всё больше распаляясь и завершил тираду уверением, что теперь уж точно подастся в бандитскую шайку, нагрянет в Ю с друзьями и вырежет всё семейство Му. Чтобы как-то его утихомирить, я напомнил, что он всё-таки сумел скопить десять лян серебра, стало быть торговля идёт не в убыток.

— А, это… — Хуан осклабился. — Это мне по случаю перепало. Попросили тут проучить одного подлеца.

Ю — город большой, и мало ли о ком говорил сын разбойника, но в моём сознании тут же установилась связь с убийством Пэк Ханыля. Что́ если молодой бездельник как-то к этому причастен и получил своё серебро, например, за то, что следил за несчастным рудокопом или пырнул его костылём? Я посмотрел на его лицо, и нашёл в нём небольшое сходство с рисунком гильдии нищих. А руки! Да, такому под силу перелезть через городскую стену и пройти по каменному карнизу! Вопросов о том, мог ли Хуан Чжэлу сыграть нищего и не многовато ли таинственные заказчики доверили неизвестно кому, у меня тогда не возникало. Весь город, все люди и события в нём сузились до моего дела и моей версии. Было во мне, наверное, что-то от судьи Цао.

— Больше всего я ценю в людях удаль и отвагу, — сказал я. — И знаете, господин Хуан, мне хочется вам помочь. Я сам торговец и в этом городе кое-кого знаю. Дайте срок до вечера, и я верну вам меч.

С юноши мигом сошёл хмель. В глазах разом читались надежда и отчаяние, благодарность и насторожённость, и, кажется, радость от внезапно найденного решения соседствовала с горечью от того, что от прежнего решения, замешанного на обиде и страшной мести, приходилось отказаться.

Садясь за стол, я твёрдо намеревался отдать меч тут же, но сейчас захотелось как следует обдумать дальнейшие действия, и я назначил Хуану встречу в семь часов у городской торговой палаты. Оборвав поток витиеватых благодарностей, я резко встал, давая понять, что настроен очень серьёзно, решительным шагом покинул кабинет — и юркнул в соседний.

И здесь тоже мы некоторое время сидели, ни говоря ни слова. Минхёк ел, Мэйлинь просто сидела напротив и смотрела не то на меня, не то сквозь меня — как мне казалось, неодобрительно. Великая мастерица подслушивать наверняка слышала беседу с Хуаном, и я не знал, чем она не недовольна: тем ли, что я решил расстаться со старинной диковинкой, или тем, что я не вернул её прежнему владельцу сразу же, или вообще тем, как я повёл себя при встрече у достопочтенного Му. От этого последнего варианта мне было неловко, и я молчал.

— Когда вы намерены вернуться на Дуншань? — спросила она наконец.

— Здесь меня ничто не держит. Я бы отправился немедленно.

— Вы ещё нездоровы, — возразил Минхёк. — С одною барышней Яо мне в пути пришлось непросто. С вами же двумя будет тяжело вдвойне.

Я хотел было спросить об их путешествии, но не стал, внезапно осознав, что и так всё знаю — с самого начала. Вот Мэйлинь в одежде Воронёнка идёт через двор, вот Минхёк догоняет её у выхода и хочет остановить, но слышит в ответ: «Хозяин поручил тебе охранять меня, но не держать взаперти», — и, может быть, что-нибудь о том, что всё это делается, чтобы помочь и послужить мне. После этих слов самоотверженный кореец мог бы идти куда угодно. Учитывая опыт его странствий и выживания, могу предположить, что, если им в пути и выпадали приключения, то по милости упрямой девицы. Когда Минхёк подвигал мне блюдо со свининой, я заметил у него на руке свежие шрамы и подумал, что это барс — они как раз водятся на Циской дуге, а в пору прилива превращают её в свою вотчину.

Мне оставалось только пообещать не создавать в дороге лишних хлопот.

Мы вернулись к ночлежке напротив заведения Му — у Мэйлинь оставались в комнате кое-какие вещи. Минхёк путешествовал налегке — с тем и в том, что у него было, когда он вышел за ворота нашего дома. Я ещё раз вспомнил его рассказ о скитаниях по трём областям в поисках «индийских гранатов» и вдруг отчётливо, остро понял, что именно сюда он собирался прийти с Минчхолем, именно отсюда начать новый путь — тысячекратного благополучия. Я представил себе, как старый процентщик с лицом бескорыстного праведника вертит красный шар в руке, выискивая, за что бы сбить цену, и подумал, что всё получается очень несправедливо. В ожидании Мэйлинь мы стояли на улице одни, нас никто не слышал, и я предложил ему взять сейчас все «гранаты», вернуться к Му и получить за них награду.

— Вам нужны деньги? — спросил он.

— Нет, я хочу, чтобы эти деньги достались тебе и ты мог жить, как сам того пожелаешь.

— Сам я ничего не желаю, — сказал Минхёк. — Я живу так, как желает мой глубокоуважаемый старший брат.

И, как бы опасаясь, что я не пойму, рассказал мне об одном корейском поверье. Якобы на сорок девятый день после смерти душа человека, облетев все места, дорогие ему при жизни, возвращается к родным и самым дорогим ему людям, чтобы уже от них начать свой путь на тот свет. В этот-то самый день считают возможным получить от души последнее напутствие, сообщение или предостережение. Для этого накануне готовят особый алтарь. Перед жертвенником ставят стол, на котором помимо свечей и яств для призрака кладут бумагу, письменный прибор (даже если покойный был неграмотен) и ритуальную визитную карточку с приглашением проявить себя. Минхёк рассказывал, что в иных случаях дух действительно являлся ночью и оставлял что-то вроде прощального письма, но чаще, разумеется, бумага оставалось белой, а еда нетронутой. Тех, кто проводил обряд, это не смущало. В таком случае шаман или ближайший родственник покойного брал в руки кисть и, обмакнув её в тушь, несколько раз кропил бумагу. И, если кляксы требовали дополнительного истолкования, просеивал блюдо риса над листом с написанным текстом и уточнял смысл по тому, на какие иероглифы упадут мелкие зёрнышки.

От владельца «Золотой звезды» Минхёку была известна дата смерти брата-близнеца, и он, конечно, не преминул провести в этот день ритуал. Мне хватило такта не спрашивать о подробностях, но исход был недвусмыслен:

— Глубокоуважаемый старший брат подождёт меня до перерождения. Я же остаток жизни буду служить вам. Остальное неважно.

С детства я питал слабость к рассказам о народных верованиях корейцев (в отличие от китайских суеверий они не встречали у меня такого уж резкого отторжения, я находил в них какую-то простоту и наивную искренность, которая при всей ложности идей побуждала ими интересоваться), но о таком обряде прежде не слышал. Всего месяц спустя, читая редкие главы «Коллекции» и рассказ «Мнимая смерть», я дважды встретил его описание. Может быть, случись это раньше, я не задал бы Минхёку вопроса о том, насколько широко он распространён в его родной области. Слуга и здесь удивил меня, сказав, что в Чжао этот ритуал не проводится вообще. Близнецы узнали о нём во время путешествий по яньским горам. В одной из деревень как раз вопрошали дух умершего старосты, и один местный житель растолковал пришельцам, что к чему.

— Добрый человек. Тын Тэхён. Вовек не забуду, — добавил Минхёк.

К семи часам я успел выписаться из гостиницы, выслушать сердитые слова моего лечащего врача, порадовать Чжэн Тоуто, купив ему сборник мистических новелл, и явиться к торговой палате. Хуан Чжэлу ждал меня у входа, где на большом чёрном щите мелом записывались сведения о ценах на ключевые товары и отчёты по сделкам крупнейших гильдий. Перед таким щитом всегда можно увидеть стайку маклеров, Хуан выделялся среди них тем, что единственный стоял к нему спиной. После приветствий я отстегнул от пояса меч и тут же его отдал.

— Как я могу отплатить вам за благодеяние? — спросил сын разбойника.

Я пожал плечами, и он тут же поинтересовался, нет ли у меня врага или недоброжелателя, с которым я хотел бы поквитаться. Пришла забавная, но недобрая мысль снова назвать судью Цао, но я удержался: сейчас последствия могли оказаться самыми плачевными. И вообще логика нового знакомца была мне не по душе.

— Я вернул — и вернул. Довольно об этом.

Хуан Чжэлу упал мне в ноги:

— Позвольте тогда почитать вас как брата и служить вам, как служат человеку конь и собака!

Я сообщил ему, что сейчас же отбываю на Дуншань, и посетовал, что идти придётся без вооружённой охраны. Хуан тут же вызвался сопроводить меня. Я изобразил на лице признательность и пообещал представить его знакомой фирме, сотрудничество с которой могло бы поправить его денежные дела. (Конечно же, я планировал передать его господину Чхве для допроса.)

— Забота старшего брата безгранична, как туман! — с поклоном отозвался Хуан Чжэлу.

Сравнение получилось глубже, чем он рассчитывал. Я напомнил себе, что следую стратагеме, но он своим братанием совершенно испортил мне настроение.

Выходить из города вечером — не то чтобы необычно, но как-то неумно, однако мне казалось, что, задержись я в Ю ещё хоть на сутки, и удача меня покинет. Не успели мы дойти до первой караульной башни, как я понял, что поторопился: идти было тяжело. Минхёк взял на себя все грузы, Хуан с независимым видом шагал впереди (странное поведение для «младшего брата»), и поддерживала меня Мэйлинь.

Когда уже стемнело, мы добрались до пещеры, оборудованной под стоянку, где неожиданно наткнулись на двух купцов, со слугами и охраной идущих на Дуншань. Одного из них я хорошо знал, это был господин Ким Пёнук, торговец редкостями, иногда навещавший моего отца, человек солидного возраста и комплекции. Второй, тоже Ким, но не родственник, был его товарищем. Они только что поужинали и готовились отойти ко сну, но ради нас продлили трапезу и беседу. Для слуг и охраны встреча оказалась приятней вдвойне, поскольку позволяла разбить ночные дежурства на меньшие отрезки, к тому же Хуан, хоть я и представил его торговцем, изъявил желание нести караул. В итоге каждому досталось чуть больше часа.

Первой в дежурство заступила Мэйлинь (разумеется, для молодого паренька Ли Цю скидок никто не делал). Во время бегства из Тайхо и путешествия в Сыту ей, конечно, доводилось это делать, но на всякий случай я решил составить ей компанию, и мы час просидели на войлочной скатке, смотрели в темноту и думали каждый о своём. А иногда, может быть, об общем. Следом за нами по жребию дежурил Минхёк. Хуану же достался последний час — перед самым рассветом.

Проснувшись утром, я узнал, что он пропал.

Никаких следов борьбы. Никаких признаков нападения. Ким Пёнук сказал, что, проснувшись из-за кошмара, видел, как юноша разминается перед входом в пещеру, отрабатывая эффектные фехтовальные выпады. Старик-торговец вновь силился заснуть, но, по собственным словам, хоть и пролежал до восхода с закрытыми глазами, так и не смог погрузиться в сон.

Пока мы завтракали, слуги обыскали весь островок, на котором располагалась пещера, но молодец из Ю пропал бесследно. Мысль о том, что он по неосторожности сорвался в туман, мы отвергли, тем более что исчезли все его вещи, бывшие в пещере. Кимы бросились было проверять свою поклажу, но их и наше добро всё было на месте, не хватало только сумки Хуана.

Я настоял на дальнейших поисках, но к полудню стало ясно: всё впустую. Нужно было двигаться дальше.

Если от Дуншаня до Ю мы шагали три дня, то путь обратно занял целую неделю. Раны вновь давали о себе знать, и волей-неволей приходилось делать частые привалы. Купцов такие темпы, впрочем, более чем устраивали: господин Ким Пёнук был доволен всякому поводу отдышаться и поесть. Затем, дожидаясь, пока Минхёк разотрёт мне ноги и грудь, они выкуривали по трубке и неторопливо из раза в раз обсуждали свои планы и юские слухи. Темы Пэк Ханыля старательно избегали, и это чувствовалось.

Все эти дни я корил себя за недостаток бдительности и огорчался, что не сумею привести дуншаньским дознавателям ценного, как мне казалось, человека. Позже я не раз вспоминал эти свои чувства и дивился прихотям судьбы. Тогда я не мог знать (да и не поверил бы), что, выполнив задуманную стратагему до конца, обрёк бы себя на гибель! Но об этом в свой черёд.

На подходе к Дуншаню я подумал, что не хочу быть свидетелем выговора, который учитель Яо в моём присутствии будет просто обязан учинить дочери, да и вообще что нам негоже будет вот так об руку (она продолжала меня поддерживать) вместе идти по улице и тем более таким порядком вернуться домой. Поэтому, миновав городские ворота, я попросил Мэйлинь и Минхёка идти домой без меня, а сам отправился с докладом к господину Чхве, благо время было самое подходящее — в четыре часа дня префект любил отдохнуть от совещаний и разбирательств и посидеть во внутреннем дворике с чашкой чая.

Он встретил меня очень тепло. Вне всякого сомнения, администратор Ли рассказал ему о моём провале в Ю и поделился мыслями о его последствиях, но в тоне и выражении лица господина Чхве не было ни малейшего укора. Обезоруженный и сокрушённый, я рухнул перед ним на землю:

— Ничтожный слуга не справился с заданием и подвёл вас!

Чхве поднял меня и ободряюще произнёс:

— Не нужно убиваться, мой мальчик. Бывает и такое. Не всякую битву можно выиграть, главное — не проиграть войну.

Он пригласил меня сесть за столик и собственноручно налил мне чая. Два или три раза, видя, что я хочу что-то сказать, он жестом останавливал меня и наконец заговорил сам:

— Ты поступил самоотверженно, раздобыв тот портрет. Человек, который на нём изображён, пару недель назад объявился в Шато и вёл беседы с деревенским старостой и старшинами рудокопов.

— Вы его схватили?

Префект покачал головой. Действительно, что можно было бы из этого извлечь, особенно если он не сознается или сознается только под пытками? Ведь не предъявишь в качестве доказательства портрет без подписи, неизвестно где и когда найденный!

Из дальнейшей беседы следовало, что шатосцы, как и предсказывал Ли, под предлогом траура о погибшем Пэк Ханыле опечатали вход в шахту белыми лентами (если вдуматься, это само по себе возмутительное действие) и объявили, что прекращают добычу «черепашьего камня». Соглядатаи, впрочем, очень скоро нашли чёрный ход и установили, что по ночам работы на шахте продолжаются усерднее прежнего: руду в огромных количествах выносят на поверхность и развозят по тайникам. Но даже зная это, дуншаньский правитель не торопился изобличать преступление и проводить аресты. Его спокойствие и уверенность заставили и меня посмотреть на ситуацию иначе. Если с утра она казалась мне безвыходной, то теперь я видел множество выходов, требовалось лишь выбрать нужный.

Безусловно, шатосцы рассчитывали сбыть «черепаший камень» в самое скорое время, понимая, что долго эта вольница не продлится: рано или поздно префект, потеряв надежду их переубедить направит на шахты новых рабочих. Всячески желая отсрочить этот момент, они, общаясь с властями, воздерживались от дерзости и гнева и пытались создать впечатление, будто пауза имеет кратковременный характер. Можно было однажды нагрянуть с обыском и конфисковать эти тайники, а ещё лучше — перехватить весь товар при передаче его Хань Болину (за неимением другого имени обозначу его так), попутно арестовав и продавцов, и покупателей, — но в обоих случаях господин Чхве бесповоротно терял возможность восстановить отношения с Шато. Если же направить новых рабочих в шахты уже сейчас, не исключено, что окончательный разрыв с шатосцами (а может, и что похуже) произойдёт ещё раньше.

Многое зависело от того, кто́ сделает первый шаг и нарушит видимость спокойствия, как и от того, когда состоится преступная передача «черепашьего камня» и удастся ли нам узнать о ней заранее.

— Кажется, до отправки новой партии в столицу остаётся полтора месяца? — сказал я.

— Пятьдесят дней, — ответил господин Чхве, отпивая из чашки. — Точнее, уже сорок девять.

Его слова словно пробудили меня от сна, и я неожиданно для самого себя спросил, нельзя ли ознакомиться с метриками деревни Шато.

Разумеется, все записи о рождениях, смертях и браках составляют старейшины кланов, но не реже чем раз в полгода копии метрических книг вместе с данными подворной переписи полагается направлять в префектуру.

Чхве словно только и ждал этого вопроса и незамедлительно приказал слуге принести соответствующие бумаги из архива. Мне достаточно было увидеть в них одно-единственное имя. И я его увидел. Согласно самым свежим отчётам, Тын Тэхён, пятидесяти четырёх лет, пребывал в добром здравии и держал небольшое хозяйство на окраине деревни.

— Господин префект, я постараюсь вернуть вам если не «черепаший камень», то хотя бы Шато, — сказал я.

Чхве улыбнулся:

— Постарайся, мой мальчик.

Прощаясь с ним, я спросил ещё о том, не появлялся ли в деревне человек с первого портрета — того, который предоставили Цзани.

— Нет, его не было, — ответил префект.

Я думал было рассказать ему о случае с Хуан Чжэлу, но, взвесив все «за» и «против», решил этого не делать.