Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате

Глава двадцать шестая. Чхве Ёнсин отбирает добычу у стервятников, генеральный инспектор Ци склоняет губернатора не медлить

Корейцы оторопели. Я обернулся к Киму и твёрдо сказал:

— Вперёд!

— Зачем? — спросил он, сглотнув.

Прекрасный вопрос! Я и сам себя не понимал — ни тогда, ни позже. Совет поверенного был дан секунду назад, когда он рассчитывал стремительно миновать опасный участок, а сейчас было ясно: впереди что-то происходит — скорее всего, налёт гуйшэней, — значит, на быстрое продвижение надежды нет. Попавшим в беду нужно было помочь, а бо́льшая группа людей скорее бы отпугнула чудовищ, чем две меньших, но много ли толку в численном превосходстве на узком и скользком от снега мосту почти без перил, где крылатым противникам легко столкнуть нас в туман по одному! Да, следовало двигаться, но не вперёд, а назад, к площадке для привала, до которой ещё возможно было добежать и удержаться на которой мы могли бы в разы уверенней, — и звать за собой тех, кто сейчас кричал (кто бы то ни был).

Вместо этого я повторил:

— Вперёд!

И, видя, что спутники мешкают, громко сказал то же самое по-корейски, добавив слышанное от префекта:

— Шевелитесь, барсучьи дети!

Этого оказалось достаточно. Двое передних молодцев Чхве, на всякий случай пригнувшись, ринулись вперёд. Я, как мог, поспешил за ними и успел услышать чьё-то радостное: «Спасены!» — прежде чем сверху на нас спикировал клин гуйшэней. Я инстинктивно упал на мост и вжался в холодные доски.

Вьюга заглушала хлопанье крыльев, и несколько секунд я пролежал ничком, потом поднял голову. Впереди от большой стаи чудовищ отбивались несколько человек. На мосту они стояли один за другим, и я всё никак не мог понять, сколько их всего. Вдруг раздался ещё один вопль, и чья-то дородная фигура полетела в туман. По громкой перебранке я понял, что оба моих охранника, шедшие впереди, живы, и перевернулся на спину, чтобы увидеть тех, кто остался позади. Но тут же увидел прямо над собой распахнутые крылья и пару горящих глаз.

Времени не оставалось. Уберечь уязвимые лицо и горло — вот и всё, что можно было сделать. В голове успело промелькнуть, что я, как назло, даже не удосужился достать рапиру — если что, отбиваться буду тростью, — но сознание тут же прояснилось: это не просто палка для ходьбы, а оружие посильнее рапиры. Читать об этом гораздо дольше, чем всё произошло на самом деле. Уже заученным движением я сдвинул верх набалдашника, нажал на спуск и выпустил ядовитую стрелу в удобно подставленное брюхо гуйшэня. Затем закрыл лицо руками, не выпуская трости, и приготовился к худшему. Я видел, что стрела попала в цель, но подействует ли яд на такого противника? И если да, то как скоро?

Чудовище село мне на грудь и запустило острые когти в толстый халат. Из осклабленной пасти донеслось не то шипение, не то клокотание, и огромная уродливая голова лбом уткнулась в мои руки. Улыбка моего врага стала ещё шире, он раскрыл пасть, но как-то не торопился пускать в дело клыки, внимательно, словно изучая, глядя мне прямо в глаза. Мне хотелось зажмуриться — и не получалось. Во взгляде гуйшэня было что-то завораживающее. И вдруг я отчётливо понял: он умер.

Когда я сбросил с себя крылатое тело, Ким и двое охранников как раз успели разметать тот клин, который отрезал нас от людей впереди. Поверенный помог мне подняться, и мы ещё немного продвинулись вперёд. В одном месте, справа, в перилах зиял свежий пролом. Про себя я отметил, что здесь нужно быть особенно осторожным, но не удержался и, для верности уцепившись за своевременно поданную руку Кима, заглянул вниз. Мне показалось, что под мостом кто-то есть, и в самом деле — зацепившись ногой за опоры моста, головой в туман висел человек. Зимний халат был распахнут и свободно свисал вниз, рубашка — разодрана и в крови. Похоже, именно он, сорвавшись первым, издал тот вопль.

— Осторожно, летят снова! — крикнул Ким, и мы пригнулись, чтобы увернуться от чёрных силуэтов.

Впереди послышался новый крик, сопровождаемый бранью моей невоздержанной на язык охраны.

— Зря старались, — сказал Ким, словно сам себе. — Кого спасали, никого не спасли.

Как-то незаметно прекратился снег, но стемнеть, к счастью, не успело, и в руках четвёрки Чхве защёлкали арбалеты. Гуйшэни, которых я насчитал в воздухе с десяток, разом потеряли троих и тут же нырнули в туман. Из тех людей, к которым мы бросились на помощь, один лежал где-то в тумане, другой — на мосту с разодранной шеей, третий висел между мостом и туманом, оставаясь на поживу не только гуйшэням, но и птицам-падальщикам.

Впереди виднелась караульная башня, и я объявил, что мертвецов нужно доставить туда. В диких местах на первых этажах караулок порой стоят особые, мертвецкие ящики. Если тело нести далеко, можно положить его там, оставив солдатам деньги за перенос и сожжение, а также памятку-записку с указанием имени и адреса покойного, времени и причины смерти. Я ждал, что корейцы и здесь будут спорить или медлить, но они на удивление быстро соорудили двое носилок (прямо здесь, в самом узком и неудобном месте!) и с потрясающей ловкостью подняли повисшего на мосту.

До башни мы добрались уже после заката. Она пустовала, но, к счастью, была не заперта, и мы расположились ночевать на втором этаже. Охранники поделили между собой дежурства, один отправился вниз, трое улеглись на голом полу, мне и Киму досталось по солдатской кровати, но я полночи ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть. Небо после снегопада было ясным, и лунный свет заливал комнату. Я встал и пробовал читать, но мысли уплывали. Внизу будто хлопнула дверь, и я осторожно пошёл посмотреть, в чём дело.

Один из Чхве, могучий Ёнсин, великан с бычьей шеей, сидел за столом и при светильнике натирал мазью руку, раненную в бою с гуйшэнями. По всему предплечью шли глубокие, тёмные царапины, и уже завтра с утра могло пойти нагноение. Притом что по дороге Ёнсин, наверное, больше всех возмущался и бросал себе под нос ругательства, я ни разу не слышал, чтобы он сетовал на эти раны. И ведь именно он после боя полез под мост доставать повисшего!

— Надо бы показаться лекарю, как дойдём до города, — сказал я ему по-корейски.

— Пустяки, — ответил Ёнсин. — У остальных похуже. И как досюда дошли! Но всё лучше, чем тем двоим, — он мотнул головой в сторону мертвецкого угла.

Со светильником в руке я дошёл до ящиков и сдвинул крышки. Человек с разодранной шеей был изуродован до неузнаваемости: на лице не осталось ни глаз, ни носа. За пазухой без труда нашёлся пакет с личными документами, из которых следовало, что он из местных жителей, простой охранник, нанятый для прохода по северной части Ци.

— С этим всё ясно, — бросил Ёнсин из-за стола. — Помер как помер, у меня на глазах. Дрался хорошо. Не свезло. Со вторым паршивей вышло. У него грудь разодрана и в ноге перелом, но от такого не помирают. Надышался, поди, мерзостью туманной. Жуткая смерть.

Лицо второго тоже было изуродовано, словно в нескольких местах обожжено. В широко раскрытых глазах застыл ужас. По документам он значился как Бянь Хэншу из области Цинь, но, когда я запускал руку под халат, пальцы случайно нащупали потайной карман, и я, не зная зачем, выудил ещё один пакет, куда занятнее прежнего. В нём лежала печать докладчика министерства столичной безопасности (фамилия тоже звучала как Бянь, но с другим тоном, и записывалась, конечно, иначе; имя было совершенно другим: Мэнцай), деревянная бирка, предоставляющая особые полномочия по северо-востоку, и — самое интересное и тревожное — кусок белого шёлка с портретом и описанием Су Вэйчжао. Я решил уже не возвращать столь важную находку на место, но что-то во внешнем виде этого самого Бяня меня неожиданно смутило, и я приложил ладонь к его лицу. В отличие от товарища по несчастью, он был по-прежнему тёплый и до сих пор не окоченел. Но ни дыхания, ни сердцебиения не ощущалось.

— Ёнсин, — позвал я. — Попробуй прощупать пульс.

Кореец крякнул и с ухмылкой поднялся со своего места. С полминуты он мял пальцами руки и шею Бяня, потом повернулся ко мне и сказал, как будто речь шла о чём-то простом и явном:

— Он живой.

Туман ужасен и непредсказуем. Кого-то убивает один вдох, а этот человек дышал туманом не менее четверти часа и остался жив. Чэнъиньский врач, вниманию которого я на следующий день препоручил своих охранников и несчастного Бяня, озвучил ту же мысль:

— Я давно здесь практикую, и, разумеется, людей, пострадавших в тумане, пользовал немало. Но до сих пор не нашёл ни лечения, ни корня заболеваний. Кто-то уже через неделю вставал на ноги после полынной настойки, другой с теми же симптомами после неё же умирал. А кто-то лежал вот так, в каталепсии и с открытыми глазами, кто месяц, кто полгода — и я не понимал, почему одни выживают, а другие нет.

С молодцами Чхве было проще. Двоих он уверенно отпустил, прописав притирания, двух других настоятельно советовал оставить здесь на лечение. У Бяня был очень слабый пульс, но дыхание стало ровным, и врач удовлетворённо сказал, что ни один из жизненных центров не повреждён.

— Его тоже оставляйте, в больнице места хватит, — добавил доктор. — К тому же, насколько я понимаю, у парня при себе есть какие-то средства, и вам даже не придётся платить за уход из своего кошелька.

Да, наверное, так было бы правильно. Но личность этого человека с печатью чрезвычайного докладчика и портретом беглого архивариуса за пазухой слишком сильно меня интересовала, и я решил не оставлять его у Барсова Хвоста, а взять с собою в Цанъюань. Доктор истолковал это по-своему и уязвлённо сказал, что я едва ли найду в областной столице врача, который лучше разбирается в «туманной болезни»; напоследок добросовестно наложил Бяню шину на сломанную ногу и рассказал, как обрабатывать рану на груди.

До Цанъюаня мы вновь ехали двумя колясками. В одной — Ким и оставшиеся Чхве; другая походила на подвижной лазарет, в ней следовал я и полуживой Бянь. Я при всякой возможности показывал его врачам, исправно покупал прописываемые лекарства, жёг полынные палочки и, как мог, потчевал больного бульоном. На третий день пути сердцебиение стало уверенным, а глаза закрылись. В следующий раз Бянь открыл их, когда мы уже подъезжали к Цанъюаню.

— Что со мной? — спросил он хрипло, с трудом ворочая языком.

— Наконец-то вы пришли в себя, господин Бянь! — откликнулся я. — Всё хорошо. Главное — вы живы!

— Кто вы? Я вас знаю? Я вас не вижу, — сказал он, бессмысленно водя зрачками.

— Нет, я узнал ваше имя из документов. Вас ведь зовут Бянь Хэншу?

Он кивнул, по-прежнему пытаясь высмотреть меня ослепшими глазами.

— Мы вытащили вас из тумана после налёта гуйшэней неподалёку от Чэнъиня, — добавил я. — В тамошней больнице не нашлось койки, я не знал, откуда и куда вы направлялись, и взял с собою в Цанъюань. У вас там есть знакомые?

— Нет, — прохрипел Бянь. — Как вас зовут?

Я представился и честно сказал, что еду в цискую столицу приобретать имение, и в свою очередь спросил, в какую сторону по Барсову Хвосту шёл Бянь.

— Мне всё равно, — ответил он. — Я путешествую в поисках покровителя. Я хорошо и чисто пишу и неплохо фехтую… Вернее, умел всё это делать до недавних пор.

— Будем надеяться, зрение к вам ещё вернётся, — приободрил его я. — Если повезёт, я замолвлю за вас словечко перед местными чиновниками, а пока что поживёте в гостинице на полном пансионе.

Он потянулся было за кошельком, но я его остановил.

Мы сняли большой трёхкомнатный номер на лучшем постоялом дворе Цанъюаня, где и расположились впятером: Ким, охрана и я с Бянем. Сразу по заселении я с гостиничным слугой отправил визитную карточку Чэнь Шоугуану и тут же получил ответ: генеральный инспектор приглашает меня к себе отужинать. В положенный час я прибыл к его дому в паланкине, сменив дорожную одежду на траурное облачение, чем немало смутил хозяина. После короткого приветствия господин Чэнь вспомнил, что видел меня в Тайцзине, и я подтвердил, что действительно приезжал туда на большую дворцовую ассамблею, в которой, к сожалению, так и не смог принять участие.

— У вас, кажется, оказался при смерти кто-то из близких родственников? — тревожно произнёс инспектор. — Глядя на ваше одеяние, со скорбью полагаю, что худшие опасения подтвердились.

Я тяжело вздохнул:

— Судьбе было угодно лишить меня старшего брата. По его-то завещанию я после нескольких месяцев траура на Дуншане приехал в Цанъюань. Он мечтал о благоустройстве северо-востока, но умер, не увидев воплощения своей мечты.

И, дождавшись учтивых наводящих вопросов, пересказал ему идею проведения ярмарок, подобных тем, что были когда-то в Сицюэ. Инспектор внимательно слушал, со значением кивал, проводя пальцами по усам и бороде, а затем спросил, почему бы мне во исполнение воли брата не составить петицию. Я сокрушённо ответил, что у письма на высочайшее имя шансов немного — без влиятельных ходатаев ему в лучшем случае уготовано застрять в имперском секретариате, — а нынешний яньский губернатор отнёсся к петиции прохладно.

— Увы, — вздохнул Чэнь Шоугуан, — не всякое время благоволит добрым начинаниям. Не мне, недостойному, судить о вашем начальстве, но я слышал, что почтенный губернатор Тао в принципе мало интересуется развитием вверенной ему области. Переждите эту пору, ведь и поля не засевают среди зимы. На смену господину Тао непременно придёт новый губернатор, который проявит интерес к задумке вашего брата.

Хотя в лице его читалась участливость, общий тон ответа не оставлял сомнений: помогать мне в моём предприятии самолично генеральный инспектор Чэнь не намерен. Не дожидаясь, пока в беседе повиснет неприятная пауза, я с поклоном передал ему письма господина Чхве. Мой собеседник бросил едва заметный взгляд по сторонам, тут же вскрыл конверты и пробежал их содержимое глазами, то и дело поглядывая в мою сторону. Затем убрал письма в рукав и как ни в чём не бывало поинтересовался:

— Так вы говорите, что прибыли с Дуншаня? Состоите на гражданской службе при префекте Цуй Гуанцзу?

С почтением в голосе я ответствовал, что господин префект — мой благодетель, но, увы, единственный порядочный правитель в области Янь; а потому я планирую в самом скором времени оставить службу и поселиться на юге Ци, чтобы предаться изучению классики и созерцанию природы.

— Лучше жить в безвестности в краях, которые находятся под достойным управлением, чем занимать должность там, где потерян правильный путь, — я пристально посмотрел ему в глаза. — Говорят, окрестности великих ущелий как нельзя лучше способствуют философским рассуждениям, и потому мой выбор остановился на Цинбао.

Чэнь вскинул брови, вероятно, не одобряя такого выбора. Потом сказал:

— Что ж, это меняет дело. Покупая здесь имение, вы становитесь частью Ци и можете рассчитывать на покровительство и помощь нашего губернатора. Задумку вашего покойного брата действительно легче воплотить в жизнь при содействии кого-то из сильных мира сего. Правитель нашей области милостив и справедлив с подопечными, а с императорским двором почтителен и твёрд. Его имя открывает двери и сердца в четырёх пределах горной страны. Кто как не он способен поднять северо-восток! Если желаете, я представлю ему эту идею, и, конечно, он не откажет.

И, когда я трижды поклонился и сказал, что во всём полагаюсь на мудрость генерального инспектора, пригласил меня зайти через три дня в то же время.

Цанъюань — большой и красивый город. Возможно, по сравнению с центральными областями он смотрится блекло, но в трёх провинциях северо-востока нигде не найдёшь такого обилия архитектурных изысков и ярких зрелищ. Неподалёку от нашего постоялого двора на многие ли раскинулся Сад благородных искусств при Большой губернаторской филармонии, и я жалел, что белый траур не позволяет мне целыми днями бродить среди фонтанов под восхитительные мелодии и пение фей. Вместо этого я отправлялся к монументальному святилищу Двенадцати Печатей и прохаживался по внутреннему дворику под монотонное гудение монахов и стук колотушек.

После обеда и вечером на этих прогулках меня сопровождал Бянь — ходил он по-прежнему плохо, и я поддерживал его под руку, но зрение восстанавливалось быстро. Я непринуждённо расспрашивал его об области Цинь и его путешествии в поисках патрона, Бянь хорошо держал роль и охотно рассказывал о своей юности — во многом, наверное, правду. Ни к чему и говорить, что он ни словом не обмолвился о службе в министерстве или тайном поручении, связанном с поисками Су Вэйчжао, а задавать вопросы в лоб я не рисковал. Но собеседником он был приятным, и мы обнаружили значительное сходство в интересах и взглядах на вещи. Когда я между прочим сказал, что тем утром мы, можно сказать, случайно и только по моей настырности вышли из Чэнъяна в метель, Бянь приложил руку к сердцу и сказал:

— Поистине судьбе было угодно спасти меня руками замечательного человека! Сударь, моей мечтою было бы стать вам названым братом, и я не смею вам этого предложить только потому, что родился раньше вас и не считаю себя достойным получать от вас поклоны как от младшего!

Вечером четвёртого дня Чэнь Шоугуан прислал за мною паланкин и сам встретил меня в воротах своего дома.

— Дела почти улажены, — произнёс он, когда мы уселись в гостиной. — Вот все необходимые бумаги для покупки земли под строительство в Цинбао с инструкциями для ваших агентов. Что же касается идей вашего покойного брата, о них я намерен говорить с правителем сегодня вечером. Он будет здесь с минуты на минуту.

— Подобает ли мне, ничтожному, присутствовать при беседе великих мужей? — спросил я. — Боюсь, смущение выйдет и мне, и вам, ведь я даже не имею чести знать господина губернатора.

— Об этом не беспокойтесь, — ответил Чэнь. — Такие вещи и впрямь лучше обсуждать с глазу на глаз, но мне хочется, чтобы вы слышали ход нашей беседы, и потому прошу вас на время пройти в боковую комнату. Что же до знакомства с губернатором, то очень скоро и при самых выгодных обстоятельствах я вас ему представлю.

Удар гонга известил о прибытии высокого гостя, и я поспешил скрыться за дверью. Я думал, что придётся сидеть, вслушиваясь через перегородку, на деле же дом генерального инспектора был устроен хитрее: в боковой комнате имелось специальное устройство, которое позволяло, не напрягая слуха, слышать всё, что произносится в гостиной.

Поклоны, приветствия, череда вступительных фраз. Начало разговора никак не походило на прелюдию к серьёзному обсуждению — скорее на обычную застольную беседу двух учёных мужей. Речь шла о земной славе, памяти потомков и великих достижениях.

— Замечателен путь государственного чиновника, — говорил генеральный инспектор Чэнь. — Знаете ли вы имя мастера, который готовил балки для этого дома? А имя губернатора Ма Чжи, по приказу которого построен храм Державных Имён, вспомнит каждый, даже если бы на улицах ему не было ни одной мемориальной арки!

— Как тяжело идти по стопам великих предшественников! — смеялся губернатор; его голос звучал молодо и бодро; я невольно представил правителя Ци своим ровесником (напрасно, он был вдвое старше). — Губернатор Ма построил храм Державных Имён, губернатор Чжан обнёс Цанъюань висячими садами, а губернатор Ли подарил области великолепное музыкальное училище! Чем же мне прославить собственное имя?

— Здания подобны украшениям и одеждам. Они могут радовать глаз, но подлинную красоту человеку даёт ритуал. И среди правителей наиболее славен тот, кто установит или возродит добрый обычай. Тот, кто устанавливает новое, может встретить недовольство тех, кто радеет о незыблемости старины. Тот же, кто возвращает утраченное старое, встречает одни похвалы.

— Вы говорите о чём-то конкретном?

И вот в который раз, теперь уже из уст Чэня, прозвучала история о замечательных ярмарках в Сицюэ, знакомых каждому по книгам Пао-цзы и, увы, канувших в прошлое, — и о том, насколько нужны такие ярмарки северо-востоку. Трудно исчислить выгоды, которые получит губернатор, подавший эту мысль имперскому двору, говорил Чэнь, тем более что польза кажется очевидной.

— Очевидной, — согласился правитель Ци. — И даже странно, что до сих пор она никому не приходила в голову.

— Источники в Лияне говорят, что недавно её пытались донести до ушей Тао Ханьло, но через уши в голову она так и не попала, — усмехнулся инспектор. — В столице Чжао заботы — о «диком крае». В столице Янь — о ветхих мостах и гуйшэнях. В столице Ци — о музыке и архитектуре. Когда и думать о том, что будет для края очевидным благом? Возможно, в прошлом, когда в империи царило относительное спокойствие, шансов у подобной идеи было меньше, но мудрец чувствует веления времени: сейчас страну и имперский двор объяли волнения, и воплотить её в жизнь стало просто.

— Люблю ваши парадоксы, господин Чэнь, — рассмеялся губернатор. — Вы ждёте, что я спрошу, не стоит ли сказать наоборот. И я в очередной раз доставлю вам такое удовольствие. Чем же смута благоприятствует начинаниям?

— Спокойствие можно сравнить со временем, когда человек уверенно стоит на обеих ногах. А во время смуты он словно балансирует на одной. Когда стоишь уверенно и доволен местом, нет нужды переставлять ноги и что-то делать. Если же приходится балансировать, ищешь, куда бы поскорее поставить вторую ногу, чтобы утвердиться. На юго-западе начались возмущения. Вокруг Босоногого Ланя собралось чиновное сословие, недовольное императорским шурином, и прежде незыблемый Шэн Янь сейчас чувствует шаткость своего положения. Ему нужен повод улучшить свою репутацию и наводнить стражей области Цинь, Ба и Шу, так что он ещё останется вам благодарен.

— Но таким образом и слава за возрождённый обычай достанется Шэну, а не мне. А я получу недовольство родов Сыма и Ляо, которые до сих пор мне благоволят. Не забывайте: Шэны — временщики. Они стоят на самой вершине, но падут в самую глубокую пропасть, как пали Чжэ. У Сына Неба — да проживёт он десять тысяч лет! — только один наследник, от Нефритовой императрицы, и слабое здоровье. Сыма и Ляо из поколения в поколение занимают вторые и третьи места. Лучше уверенно быть со вторыми и третьими, чем броситься с первыми в ущелье.

— Помните историю о мастере, которому тиран приказал построить величественную стелу и вывести на ней славословия в его адрес? Со временем непогода лишила стелу облицовки, и на голой поверхности оказались стихи, прославляющие самого мастера! Так и любых временщиков смоет непогода, оставив потомкам лишь имена истинно достойных. Что же до мнения Сыма и Ляо, нужно объяснить им, что Шэну этот путь даёт лишь призрачную возможность, на деле же проект окажется выгоден не ему.

Таким поворотом мысли я был озадачен не меньше губернатора. Но Чэнь весьма убедительно вывел, что, во-первых, Босоногий Лань бунтарь, что бы о нём ни говорили воодушевлённые интеллигенты, и избавиться от такого бунта (как и от разбойников, наводнивших горную страну) — в прямых интересах любых сил в Тайцзине; а во-вторых, министру столичной безопасности попросту не хватит ресурсов: он либо отправит почти всех своих людей в провинции и останется без прикрытия в столице, либо добьётся от государя разрешения позволить губернаторам собрать собственные войска против крамолы и разбойников — и это усилит губернаторов, бо́льшая часть которых лояльна как раз семействам Сыма и Ляо.

— Если же вас так тревожат эти последние, — добавил Чэнь, — то должен вам сообщить ещё одно обстоятельство. Об упомянутой идее я задумался не сам, но с подачи яньского чиновника, который уже начал претворять её в жизнь, и весь вопрос в том, успеете ли вы его опередить. Достаточно сказать, что сейчас этот чиновник прибыл в Цанъюань в сопровождении… как вы думаете, кого?

И он шёпотом произнёс имя и фамилию, которых я не разобрал. И, кажется, именно на этом доводе губернатор сдался.

Когда разговор в гостиной завершился, хозяин дома с поклоном вошёл в боковую комнату:

— Надеюсь, вы всё слышали. Буду признателен, если это услышат и господин Цуй, и иные ваши влиятельные друзья.