Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате

Глава десятая. Су Вэйчжао скашивает болезнь, странный человек встречает вернувшегося у ворот дома

Дождь хлестал, не ослабевая ни на секунду. Ещё с полчаса мы пробыли в пещере, надеясь, что он стихнет, но всё напрасно. По очереди, как смогли, просушили одежду над костром, и Су Вэйчжао начал торопить меня, напоминая об опасности. Я предложил было вернуться в Шанши — ворота наверняка уже закрыли, но мы бы легко пробрались в город через дырявые стены и вернулись в свою гостиницу, чтобы отдохнуть в тепле и дождаться погожего дня, — но Су был категорически против. Чувство угрозы и необходимости скорейшего бегства, заботами Айго поселившееся в его душе, за последнее время лишь укрепилось. Не убеждали его и мои слова о том, что скоро наступит кромешная тьма, — он рвался идти на север.

Странно даже, что вся эта авантюра не стоила нам жизни. Да, с уроков господина Чхве я знал эту местность, но как сориентироваться в непроглядной ночи, когда каждый шаг приходится делать наудачу? Мы шли под проливным дождём по лысым вершинам, где не за что ухватиться, скользили по мокрым доскам, пару раз я чуть не упал. Казалось бы, что стоило подсветить дорогу синим лучом! Но мне тогда из какого-то глупого упрямства не хотелось доставать кулон при посторонних.

— Вы видите, куда идёте? — спросил наконец Су.

— Почти что нет, — честно ответил я.

— Давайте я пойду вперёд, — сказал он. — Я очень хорошо вижу в темноте.

Он действительно видел, как кошка, и шагал вперёд с упёртостью фанатика — откуда только силы взялись! У каждого моста, у каждой развилки он сбавлял шаг и подробно описывал, что впереди, а я говорил, что делать и куда идти дальше. Именно Су первым разглядел в темноте огонёк, а после этого как-то разом обмяк, ослабел. По последним мостам он шёл, тяжело опираясь на меня. У него был сильный жар. До рассвета оставалось часа три. Мы подошли к крошечному островку с добротно оборудованной стоянкой — глинобитной хижиной под двускатной крышей. У входа тускло горел слюдяной фонарь, внутри на низкой каменной печке стоял котелок с горячим варевом, в углу на лежанке была расстелена кошма. И никого. Совершенно вымотанный, я уложил на кошму Су Вэйчжао. Он просто горел и, кажется, тут же провалился в полузабытье.

Уже потом, вспоминая, я думал, что события той ночи (достаточно слегка приврать) как нельзя лучше подходят под затравку страшной истории — из тех, которыми потчуют друг друга школьники и рабочий люд в долгие дежурства. Путь в темноте — чем не начало страшилки о царице ночного мрака, чьё дыхание смерть, или о лиловом оборотне, который за ноги стаскивает заплутавших странников в туман, а потом под их личинами приходит к их же родственникам. А эта безлюдная стоянка? Не иначе приют разбойника или вовсе лисья западня. Тогда же мысли были совсем о другом. Су закашлялся, и, когда в хижину кто-то зашёл, я даже не сразу обернулся.

— По такой погоде ходить опасно, — произнёс вошедший.

Он был в соломенном плаще поверх плотного халата, какие носят корейцы. Лицо скрывала тень от широкополой шляпы, и я видел только желтозубую улыбку.

— Извините, что заняли вашу лежанку, — ответил я заплетающимся языком. — Мы очень устали в дороге.

Он отмахнулся и сказал, что всё равно сейчас собирался уходить, потому что дождя теперь не будет несколько дней. Потом кивнул на Су Вэйчжао и протянул мне какую-то склянку.

— Ваш друг совсем заболел. Тут жир. Разотрите ему руки, ноги, грудь разотрите, — и, сдвинув шляпу на затылок, добавил: — Похлёбкой не побрезгуйте.

Я оцепенел. Передо мною второй раз за путешествие стоял тот самый мертвец из «Золотой звезды». Он вышел и скрылся в ночи, словно исчез. А я остался с баночкой жира в руках. В чувство меня привёл жуткий кашель моего спутника. Я решил в первую очередь растереть именно грудь, но под рубашкой обнаружился большой кожаный пакет, закреплённый на теле тремя лентами: одна шла вокруг шеи, две другие уходили за спину. Когда я попытался его снять, Су приподнялся на локте и железной хваткой вцепился мне в запястье. Он тут же рухнул обратно, но всё было ясно. Не желая доставлять ему беспокойство, я просто передал ему баночку с жиром, а потом на всякий случай растёрся сам. Мы кое-как поужинали. Я подложил в печку углей, твёрдо вознамерившись в эту ночь не спать и быть на страже, но очень скоро заснул.

Проснулся я ближе к полудню. Су ещё спал, но то и дело кашлял. Ночной собеседник не обманул: снаружи действительно было солнечно. Я разогрел остатки похлёбки. У меня с собою был мешочек с сушёными грушами и орехами, купленный в Шанши, и всё вместе это тянуло на сносный завтрак. Вскоре очнулся и архивариус. Несмотря на плохое самочувствие, он, толком даже не поев, потребовал продолжать путь. Поначалу он шёл сам, но вскоре мне, как и ночью, пришлось поддерживать его. Как бы невзначай я спросил его, что́ было в рюкзаке, который взял рыжий разбойник.

— Ничего, о чём бы стоило вспоминать.

— То есть не то, что вы переписывали в столице?

— Нет, почему же, я переписывал это, и весьма старательно. Роман «Сон в красном тереме».

Двигались мы медленно. К вечеру добрались до заброшенной караулки, идти куда-то дальше было бессмысленно, мы доели груши и орехи и устроились на ночёвку. На следующий день я изменил маршрут так, чтобы к закату добраться до ближайшего хутора. И уже там, не слушая протестов Су, решил задержаться на несколько дней, пока его самочувствие не улучшится. Хозяин не был против постояльцев. Узнав о том, что когда-то он занимался врачеванием, я отдал ему все деньги, которые у меня оставались, и он осмотрел моего спутника и даже дал лекарства.

Пару дней я выхаживал больного, и, возможно, это придавало мне сил, чтобы самому не свалиться с простудой. Су, внешне недовольный взятой паузой, всё же был мне благодарен и делился историями из жизни столицы. Всё ли из сказанного можно брать на веру, не знаю, но было увлекательно слушать о противостоянии Шэнов со старой знатью, семействами Ляо и Сыма. Голод и волнения, хищение государственной казны и страшные трагедии, происходившие в стране, — всё без исключения беглый работник архива рассматривал через призму этой борьбы. Всё остальное словно имело побочное значение. О войне с чусцами (новости о которой всегда вызывали у меня волну негодования) он рассуждал с какой-то циничной холодностью. Наверное, ему было весело растравливать меня, а потом словно окатывать ведром ледяной воды. Помню, я возмутился тем, как генерал Линь Жуян за последний месяц сдал Чу пять городов и позволил противнику вгрызться в самое сердце области Юэ.

— Да уж, этот разве что поплачет над каплями пачули и никак не годится в полководцы, — усмехнулся Су.

Прежде в горной стране широко использовалось ароматическое масло пачули, но дело в том, что из всех областей это привередливое растение прижилось только в Чу, и то на самом юге. Когда же полтора века назад чусцы подняли мятеж, запасы масла перестали пополняться, и его становилось всё меньше. У одного поэта (кажется, у Чэнь Циэра, но не поручусь) есть элегия. Я не помню всю, но вот отрывок:

Со старым генералом Линем, который не только потерял всё то, что завоевал его предшественник, но и отдал мятежникам пол-Юэ, мы рисковали в скором времени оплакивать платину и красное дерево. Почему же он до сих пор не лишился своей должности?

— Всё просто, — говорил Су, лёжа в постели и покачивая пальцем в такт своим словам. — Государь мягкотел и полагается на советников. Генерал Линь — ставленник Ляо, поэтому советники из рода Ляо не скажут против него ни слова. Если голос поднимет семейство Сыма, между ними начнётся грызня, а это на руку Шэнам. Поэтому Сыма молчит.

— Почему же молчат Шэны? Ведь налицо преступное неумение!

— Я уверен, что дракону на стене осталось лишь нарисовать зрачки. Шэны занесли кисть и дожидаются нужного часа.

— Какого часа?

Архивариус молчал, самодовольно улыбаясь. Он что-то знал, но не хотел говорить. И вообще он часто замолкал на полуслове — вот так, с многозначительной улыбкой. Это было не очень приятно, но кое-что из сказанного тогда помогло мне впоследствии понять недосказанное другими. И у меня ещё будет повод к этому вернуться.

Видя, что Су по-прежнему слаб (и, наверное, в благодарность за щедрую плату), хуторянин отрядил с нами двух проводников на расстояние дневного перехода. Их помощь пришлась очень кстати: именно тогда единственный раз за весь обратный путь мы видели гуйшэней. Страшно себе представить, что было бы, напади на нас хоть одно чудовище раньше, когда мы, измождённые, ковыляли под ночным ливнем! Наверняка с первой же атаки мы оказались бы в тумане. А сейчас широкоплечие батраки играючи разогнали небольшую стайку, приправляя это прибаутками и смехом. Они помогли нам как следует развести костёр и приготовить ужин. С утра мы распрощались и после ещё три дня шли вдвоём. Болезнь Су Вэйчжао вернулась, и он еле волочил ноги, но храбрился и временами предлагал прибавить шагу.

Сердце подпрыгнуло в груди, когда я впервые за столько времени увидел Дуншань. Поначалу — издалека. Потом всё ближе и ближе, словно это не я шёл к нему, а он шагал мне навстречу, высылая вперёд беседки и дозорные башенки и, как хозяин постилает ковёр под ноги дорогому гостю, постилая мне под ноги каменный мост Красной Птицы, самый лучший, самый надёжный свой мост. Мы дошли до него вечером. Су, опять горячий, висел на моём плече и поминутно кашлял, хватаясь за грудь.

У моста только-только сменился караул. Старая смена и новая стояли вместе, обмениваясь грубоватыми шутками, которые я так часто слышал в детстве.

— Стой, кто идёт! — окрикнул нас один из удальцов под хохот остальных.

— Тише, Бревно, не пугай народ, ты своё отдежурил, домой уж иди, — сказал кто-то.

Я всмотрелся и узнал Бао Бревно. Мы не виделись лет семь, с того самого случая. Я тогда всё думал, не влетело ли ему от капитана Дуаня, но обещания, данного отцу, не нарушал и в гостевую слободу не бегал. Мой побратим выглядел всё так же, разве что немного обрюзг. Я изменился куда больше, и, поравнявшись с ним, вместо приветствия протянул ему подаренный когда-то нож. Тот самый, со словами: «Навстречу смерти». Бао помотал головой, поморгал, потом сказал:

— Братец! Да неужто! А я всё думал, куда ты делся! Это кто ж тебе так лицо изукрасил? — добавил он. — С гуйшэнем подрался или с девчонкой не поладил?

Без него я, наверное, не осилил бы путь наверх. Бао нёс архивариуса, как пушинку, и рассказывал про всё на свете, но я, признаюсь, мало запоминал, да и не слушал толком. Я как будто вернулся не только в родные места, но и в родные времена. Туда, где остались беззаботное детство, отец и портрет матери со свежим цветком.

Наша улица была почти безлюдной и казалась даже темнее прежнего: дома по-прежнему были чёрно-красными, а вот яркие флаги с цитатами из Люй-цзы исчезли. На подходе к нашему дому я приметил одинокую фигуру, при скудном освещении казавшуюся белёсой. Это был человек в плетёной шляпе и соломенном плаще. Он стоял, не шевелясь, у самой стены. Бао, никак не реагируя, прошагал мимо, как будто никого и не было. Я поостерёгся что-то говорить и, уже попрощавшись с побратимом и передав Су на попечение слуг, тихонько спросил у старика Чжана:

— Кто это стоит снаружи?

— Я только что с улицы и никого не видел, — счастливо пролепетал он.

Он хотел было помочь мне переодеться, но я попросил его приготовить спальню, а сам вновь тихонько вышел из дома. На том месте, где стояла фигура, никого не было. Я медленно прошёл вдоль стены, высматривая следы, но в сумерках ничего толкового не находил и, дойдя до угла, пошёл обратно. У самого входа я наконец поднял голову. Прямо передо мной стоял лиянский покойник и просто смотрел на меня. Я негромко спросил, что ему угодно, и зачем-то представился. Он расцвёл в улыбке и сообщил, что дожидается меня уже давно.

«Главное — не приглашать его внутрь», — подумал я. Кто-то рассказывал, что дух никогда не войдёт в жилище гражданского чиновника без приглашения.

— Вы же кремировали умершего в «Золотой звезде»? — спросил он с заметным корейским выговором.

Я сказал, что дал на это денег. Мой странный собеседник радостно закивал:

— Это был мой глубокоуважаемый старший брат, Ван Минчхоль. Покорный же ваш слуга — Ван Минхёк. Нас называли «братьями Ван Мин».

Близнецы. Это многое объясняло. Страх схлынул, да, как выяснилось, были и те, кто испугался гораздо больше. Например, хозяин «Золотой звезды», к которому Минхёк явился через три дня после кремации. Несчастный решил, что покойник пришёл отомстить за то, что перед смертью так долго лежал без ухода и лечения. «Но в последний-то день я вас лечил, как просил меня господин с Дуншаня! И деньги, которые он мне дал, не пропил, а на вас потратил, до последнего фэня!» — кричал он, отгораживаясь от пришедшего толстой тетрадью с реестром постояльцев. И, словно, желая подкрепить свои слова, открыл реестр и зачитал моё имя и адрес.

В «Золотой звезде» близнецы должны были встретиться, чтобы обсудить одно общее дело. Оставшись один, Минхёк решил идти на Дуншань. Корейцы на северо-востоке очень строго относятся к вопросам загробной жизни, и к семейной иерархии — тоже. Минчхоль родился на пару часов раньше, но мой собеседник называл его не иначе как «глубокоуважаемым старшим братом» и говорил, что теперь обязан мне служить.

Китайская речь давалась ему не всегда. Иногда он чудовищно коверкал слова. Я с детства понимаю по-корейски, и между прочим задал ему вопрос на его родном языке, давая понять, что можно не утруждаться. Минхёк обрадовался, и после этого стал выводить ещё более мудрёные китайские слова, которые получались у него ещё хуже.

Что-то в истории выходило не гладко. Путь от Лияна, как я помнил, занял бы у него не больше суток, так неужели он почти месяц вот так торчал перед моим домом? И ведь наши пути совсем недавно пересеклись на севере Ци, на той самой стоянке? Кореец терпеливо объяснил мне, что вначале действительно явился по указанному адресу на Дуншань (он, конечно, говорил: «Тонсан»), но узнал, что меня долго не будет, и решил, пока есть время, уладить кое-какие дела, о которых просил его брат в предсмертной записке.

— Глубокоуважаемый старший брат оставил после себя в гостинице только стёганое одеяло. Хозяин передал его мне, там же была зашита записка, — говорил Минхёк. — Ваш слуга отправился в Че, там задержался из-за дождей. Потом пошёл обратно на Тонсан, по пути же встретился с вами. Какое счастье!

(Че — это Ци.)

Я сказал, что тогда мы квиты, потому что в ту ночь он сильно нас выручил. Не будь той встречи, я, может быть, и не дошёл бы — и уж точно не довёл бы Су Вэйчжао. Кореец замотал головой и даже замахал руками:

— Мы не можем быть квиты. Ваш слуга помог живым. Вы, господин, помогли мёртвому!

Восприняв моё молчание как отказ брать его на службу, он принялся доказывать, что не будет обузой, что силён необычайно, ест мало, а спать готов хоть на голой земле. После смерти брата прежняя жизнь его окончилась, и я — последний, кто чутко обошёлся с Минчхолем, — оставался для Минхёка единственным значимым человеком. Он остановился в гостинице «Цветы востока» и каждый день приходил подолгу стоять перед нашим домом, дожидаясь моего возвращения.

— Ну вот, теперь мы встретились, и вы можете отдохнуть в гостинице, а я пока придумаю, куда вас пристроить, и пришлю за вами слугу, — сказал я.

Кореец глубоко поклонился. Он хотел было упасть в ноги, но я не позволил.

Этот странный разговор у ворот нашего дома оказался одной из судьбоносных встреч в моей жизни.