Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате

Глава сорок первая. Чужие письма вознаграждаются ядом, в чжаоском селении бесчинствуют мародёры

Сколько раз я видел у разных авторов пассажи о том, как ремесло человека начинает проявляться в самой его внешности. Безымянный сочинитель романа о братьях-тиграх, описывая свинаря Гунсуня, делает его внешне похожим на его хрюкающих подопечных, а вот — стихотворный портрет Си Цинли, который, согласно распространённой версии, до восстания был кузнецом:

В Ляне Змееяде и его домочадцах было что-то змеиное. Бесстрастные лица, немигающие глаза с жёлтым отливом и жутковатая резкость, с которой сонная апатия сменялась быстрыми, порывистыми движениями, — подметив что-то одно, я сразу стал подхватывать и остальное. Хуторяне разве что не шипели и не ползали на брюхе. Кажется, кто-то из них даже воздух поминутно пробовал на язык.

Мы явились к уже закрытым воротам. Открыл нам сам хозяин в сопровождении жилистого батрака с нездоровым, отёчным лицом. Оба — в ветхой рабочей одежде и фартуках, запачканных кровью. Я тут же приметил во дворе деревянную раму, на которой сушились змеиные тушки и кожа. Едва услышав о цели нашего визита, Лян прохладно сообщил, что без лишних расспросов пустит нас переночевать и наутро проведёт в Чжао, но времена опасные, так что придётся раскошелиться. Требуемой суммы у нас не было, и я предложил коней — с ними в любом случае пришлось бы расстаться. Лян скосил глаза на батрака, и тот быстро осмотрел наших скакунов. Хозяин не обменялся с ним ни словом, словно сам видел всё его глазами.

— Клейма подозрительные, — сказал он наконец. — Ну да ладно. Саньэр, сейчас же забей их да освежуй.

Не могу сказать, что за эти дни проникся к своему вороному каким-то особым чувством, но от того, с какой лёгкостью Змееяд отдавал благородное животное под нож, меня передёрнуло.

Нас накормили скудным крестьянским ужином и положили на ночь вместе с батраками. Понятно, что с клиентами вроде нас Лян не церемонился.

— Не доверяю я ему, — пробурчал, засыпая, Хуан Чжэлу. — Попробуй эта гадюка с утра нас обмануть — живо вырву ей жало да подвешу рядом с другими!

Очень скоро он захрапел. Тут я заметил, что батраки Ляна спят совершенно бесшумно, будто мы и впрямь оказались в змеином гнезде. Проворочавшись час, я поднялся и, стараясь ступать как можно тише, вышел во двор, в прохладную и ясную ночь.

Северные созвездия были видны на небе особенно хорошо. Теперь, когда я обращал на них внимание, в мыслях всякий раз возникала Кан Хеён. То нежная и задумчивая, то жаркая и страстная, но чаще — какая-то холодная, безжалостная, в её образе сквозила опасность. Были все причины считать её коварной и неискренней, но при этом меня к ней неумолимо тянуло, и хотелось верить, что, удаляясь от Аньи, я в действительности иду ей навстречу. Сейчас удивительно и горько понимать, что так оно и было. Так — и при этом совсем иначе, чем думалось в те дни.

Незаметно рядом со мной из темноты вынырнул Лян Змееяд. На нём были всё те же роба и фартук — видно, он ещё и не ложился и продолжал работать далеко в ночь, когда все домашние уже были в постели.

— Сударю не спится? — спросил он, подходя ближе и отирая о фартук ладони. В свете небольшого фонарика, горевшего во дворе, глаза его казались теперь совсем жёлтыми. — Сударь, кажется, не здешний. Позвольте полюбопытствовать, из какой вы области?

— Янь, — ответил я, за секунду прикинув, что́ будет лучше: врать или говорить правду.

Хуторянин медленно кивнул. Потом спросил, не являюсь ли я поверенным торгового дома Чхве. Примечательно, что эту фамилию он произнёс по-корейски и с каким-то уважением. На этой развилке я свернул к неправде (хотя это, скорее, была полуправда) и сказал, что действительно служу роду Чхве.

Змееяд кивнул ещё раз:

— Я так и подумал. — Он выудил из-под фартука три или четыре письма дядюшки Чана, надписанные разными вэйскими поставщиками и адресованные дому Чхве. — Вы это сегодня выронили. А что человек, с которым вы приехали? Он кто?

— Попутчик, — ответил я почему-то. — Ему нужно в Чжао, а я тороплюсь в Янь, и мы путешествуем вместе.

Лян схватил меня за рукав и прошипел в самое ухо:

— Он разбойник. Будьте очень осторожны. Советую вам выбрать другую дорогу и другого попутчика. Если хотите, я дам вам лошадь.

— Увы, но я, как сказал, очень тороплюсь. Менять маршрут — терять время. А с таким провожатым, будем надеяться, разбойники меня не тронут. Он кое-чем мне обязан.

— Понимаю, сударь, — вздохнул хуторянин. — Я говорю это, потому что и сам многим обязан дому Чхве. При встрече вы себя не назвали и я, барсучья голова, потребовал оплату. Теперь уж чем вернуть?.. И пара дней, как денег вовсе нет. Хотя… Есть у меня безделица одна. Примите, сударь, не побрезгуйте.

Всё так же, из-под фартука, появилась серебристая ампула в виде змейки. «Плоды десятилетий ничтожнейших раздумий», как выразился Лян, подавая её с низким поклоном. В ампуле был яд — на зависть доктору Ину и всей дуншаньской лаборатории. Три капли на кувшин воды убивали человека за полдня — незаметно, без боли, тошноты и рези в животе. Если яд попадал в кровь с глубоким порезом, то убивал или парализовал в считанные минуты. Неглубокий порез приводил к тяжёлому воспалению, которое до недели не давало человеку покоя ни днём, ни ночью. Змееяд описывал дозировки с пугающей детальностью — и лучше было не спрашивать, как он её добился.

Я несколько смущённо отклонил подношение, как мне казалось, совершенно неуместное: я ведь не наёмный убийца и не отравитель. Но Лян настойчиво предлагал свою ампулу и, наконец, попросту вложил мне её в ладонь.

— Ваш… попутчик… слишком силён, — виновато сказал он. — Если что-то пойдёт не так, он позабудет о чувстве долга, а вы с ним попросту не справитесь. Поклоны Лян Тобэя вам — и дому Чхве.

Он был прав. И эта правота не хуже иного яда отравила мне остаток ночи и добрую часть дальнейшего пути.

Нас подняли за час до рассвета. Батраки Ляна одевались в многослойные защитные одежды долго, основательно — и всё также бесшумно, разве что иногда перешёптываясь. Весной в таком облачении было ещё сносно, а каково им приходилось летом? Нам с Хуаном выдали только чёрные балахоны с иероглифами «Лян» и «Змея», лицевые повязки и плотные рукавицы с длинными раструбами. Даже кожаные бродни, как у всех, нам не полагались, и стражи порядка при досмотре легко могли бы нас вычислить, просто посмотрев на нашу обувь. Как и все, мы получили по заплечному коробу, куда перекочевали наши плащи и дорожная сумка, и вместе с остальными отправились к месту сбора у главных ворот усадьбы. Всего вместе с хозяином и его долговязым сыном нас набралось десять человек.

Колонной по двое мы двинулись на восток. Змееяд с сыном шли впереди и освещали путь большим фонарём (без него местами и впрямь было плохо видно), за ними — пара широкоплечих батраков, потом мы с Хуаном, а за нами остальные. Схема, похоже, была хорошо отработана. Задумай мы что-нибудь выкинуть, нас быстро бы усмирили.

Я ждал, что хотя бы сейчас змееловы нарушат своё обычное безмолвие. Учителя словесности и музыки пичкали нас в школе рабочими и походными песнями разных областей горной страны — и куда как уместно было бы услышать одну из них сейчас, когда мы строем шли к месту работы. Хотя бы вполголоса — со скидкой на раннее время. Но песен не было. Прошагав минут двадцать, я вдруг понял, что люди впереди и сзади что-то синхронно шепчут — не то заклинания, не то стихи. Я напрягал слух, но по обрывкам звуков так и не смог этого разобрать. Хуан, когда я поделился с ним своей заботой, хохотнул:

— Ну, что они могут читать? Поэму о Ши Ши, не иначе!

Единственными людьми, которых мы встретили за два часа пути, были вэйские постовые у самой границы области. Капитан, окрикнув Ляна, вразвалочку подошёл к остановившейся колонне, изобразил пристальный осмотр, получил от хуторянина какую-то взятку и махнул рукой: проходите.

Солнце так и не успело на нас насмотреться — небо затянули тучи, а мы вошли в густой лес и очень скоро разделились. Змееяд распорядился, чтобы мы, сняв повязки и балахоны, оставили их в своих коробах (видимо, для новых нарушителей границы, теперь уже из «дикого края»), указал, как вернее всего дойти до ближайшего чжаоского селения, и отправился высматривать свою добычу.

— Пакостный человечишка, — сплюнул Хуан Чжэлу, когда мы уже вдвоём шли по ухабистой тропе. — Мерзостный какой-то. Смотрите-ка, досточтимый брат, на какой дрянной путь он нас вывел.

Действительно, тропа была на редкость неудобной и вышла не на другую сторону леса, а к небольшой прогалине, за которой начинался сплошной колючий кустарник.

— Вы с Чжан Сугуном разве шли не здесь? — спросил я озадаченно.

— Нет, мы шли по-другому, — Хуан снова сплюнул. — Но, если подумать, отсюда идти нужно вот так. — И рубанул воздух рукой, указывая на юго-восток.

Мы кое-как продрались через заросли и пошли дальше без тропы. В отсутствие солнца Хуан сверял путь по природным ориентирам, но было заметно, что и он в замешательстве. Трудные места то и дело заставляли нас сворачивать с выбранного направления, и вот мне уже казалось, что мы блуждаем по заколдованному кругу.

— Мерзкое местечко. — Настроение Хуана не менялось. — Заметили, уважаемый брат? Здесь даже птицы не поют.

И, словно в насмешку над ним, мы тут же услышали песню — куда приятнее птичьей. Пел человек. Слова перемежались стуком топора, и я не всегда разбирал строки, но много позже я нашёл этот текст в собрании запрещённых гимнов времён государя Триумфатора:

И всё в таком духе. Возможно, эта песня и не попала бы под запрет, если бы не авторство Лай Даолиня — основателя «Течения девяти принципов», примечательной личности, о которой ещё будет лучший повод вспомнить позднее.

Распевал молодой дровосек, орудуя у векового ствола огромным топором. Наших окриков он словно не замечал, и мы бросились к нему через бурелом, но, когда добрались до порубленного дерева, парня там уже не было. Топор был воткнут тут же, но владельца и след простыл.

Вдруг та же песня зазвучала у нас за спиной. Там, откуда мы только что побежали к лесорубу, ковылял, опираясь на узловатый посох, оборванный старик в широкополой шляпе. Мы устремились к нему. Но опять напрасно. А песня звенела теперь откуда-то сверху — то с одной, то с другой стороны.

— Я про такое знаю, — произнёс Хуан, озираясь вокруг. — Это лесной дух нас дурачит.

— Всё верно, — услышали мы, — я дух этой чащи.

Из-за ствола вдалеке вышел величественный старец в белой одежде. Я кинулся было в его сторону, но он тут же исчез, и я даже не заметил как — был, и не стало. А голос спокойно продолжал чуть поодаль:

— Если вы ищете путь, то найдёте его у себя под ногами. — Я с удивлением посмотрел вниз и обнаружил, что стою на полузаросшей тропе. — А если ищете ответов, то я готов по разу ответить каждому из вас, только и вы честно ответьте на мой вопрос.

— Небось, спросит наши имена, — пробурчал, подходя ко мне, Хуан Чжэлу. — Узнает — тут нам и крышка.

Наш собеседник рассмеялся. Смех звучал, кажется, отовсюду. Потом назвал нас каждого по именам, присовокупив также, откуда мы родом. Я не на шутку обеспокоился. Не буду лгать, будто тогда голос показался мне знакомым.

— Кто это говорит? — спросил я требовательно.

— Скворец, твой спутник туговат на ухо. — У давешнего дерева опять возник лесоруб и вернулся к работе. Хуан тронул меня за плечо и сделал знак лишний раз не дёргаться. — Но раз обещал, повторю, мне не трудно. Я дух этой чащи.

— Сколько вас? — продолжил я допрос.

— Этак вы быстро израсходуете свои попытки! — Парень зашёл за ствол и пропал. Голос зазвучал у нас за спиной: — Будем считать это вторым вопросом?

— Постой! — крикнул Хуан. — Скажи лучше, проходил ли кто через этот лес в «дикий край» за последние недели?

«Дух леса» задумался.

— С тех пор как тут Грозовой Демон со своими дружками прошёл в область Вэй, обратно не проходил никто. А вот в ту сторону сейчас ходят ежедневно. Всех собрать — орава наберётся, а вешать по одному в день — к осени не управиться. Так что вэйцы их теперь казнят охапками. — Пауза. — Теперь мой вопрос. Куда вы направляетесь?

Уговор есть уговор: я признался, что иду в Янь, а Хуан Чжэлу — что следует в оплот «дикого края» на востоке Чжао.

— Держите за честность, — сказал «дух», и под ноги мне упал камень, завёрнутый в белый платок. — Отдайте эту находку Плешивому Гао с хутора Куньян, и путь ваш станет легче.

На этом разговор прекратился. Что бы мы ни говорили, нам уже не отвечали, и мы двинулись по указанной тропе. Я не знал, что и думать: после странной встречи у нас ничего не пропало, да и путь, которым мы шли, привёл не в ловушку, а к выходу из леса. Если это простые мошенники, что они делали в чаще и откуда знали наши имена? Не похоже было и на дозор «дикого края»: уж больно непочтительно голос отзывался о разбойниках, выловленных вэйцами. Обсуждать это с Хуаном было бесполезно: он твёрдо верил во встречу со сверхъестественным.

На опушке леса мы сделали привал. Мой спутник быстро разжился какими-то кореньями, и нашёл чей-то охотничий силок с мелким зверем, так что обед вышел более чем сносным. Дальнейшая дорога, говорил Хуан, пойдёт намного проще: места известные, и даже упомянутый хутор Куньян разыскать не составит труда. Подарок «духа» я успел рассмотреть ещё по дороге, но теперь достал его снова. Камень был с ладонь: широкий и плоский. Никаких отметин на нём не было, и, вероятно, ценность представлял не он сам, а платок, но и на платке я нашёл только несколько пятен неопределённой формы. Что должно символизировать подобное послание?

— Напрасно сомневаетесь, высокочтимый старший брат, — сказал Хуан, уловив мои сомнения. — Если бы дух хотел нас погубить, то сделал бы это ещё в лесу. Да и Плешивого Гао я знаю. Человек безобидный — и слабоват против нас двоих. Глядишь, и впрямь как-то нам поможет.

Я слишком устал, чтобы протестовать, и просто решил быть начеку.

— В такое неспокойное время, — продолжал Хуан, — опасностей и впрямь хоть отбавляй. На любом постоялом дворе всадят в горло кинжал по самую рукоять, даже не поморщатся. Лесной дух дело говорил. Лучше нам идти прямиком на Куньян, а до той поры жилья избегать. Времянку для ночлега я подыщу, а завтра к полудню уж будем на месте.

Трость, от которой я хотел избавиться ещё в лесу у Баопина, сослужила мне теперь отличную службу: без неё бы я не одолел и половины пути, пройдённого в тот день. Сильное утомление позволило заснуть и без ужина — я свалился бы и под открытым небом, но крыша над головой оказалась кстати: ночью прошёл ливень, зато к следующему утру на небе не осталось ни облачка.

Как я представлял себе «дикий край»? Наверное, рисовал в воображении картины из книг о разбойниках. Какие-то пустоши, засеянные человеческими костями, над которыми кружат стервятники. Поля, где снуют разбойничьи отряды и стоят шатры под знамёнами атаманов. Города-призраки, которые пустуют днём и оживают ночью, превращаясь в чёрные рынки и потайные мастерские, где куётся оружие и доспехи для братства гор и лесов. И, разумеется, ловушки, ловушки, ловушки на каждом шагу.

Всё было гораздо прозаичнее. Внешне «дикий край» был похож на многие другие префектуры горной страны: города, деревушки, хутора, земледелие, ремёсла, торговля, даже чиновники и ямыни. Не хватало только одного — закона. Его почти во всём заменяли бандитские правила, а иногда — и решения отдельных головорезов, приходящих в города и сёла «вершить свою правду». Со слов Хуан Чжэлу, бывали случаи, когда главари являлись в управы на заседания, сгоняли с кресел префектов и судей и сами вальяжно вели допросы и выносили приговоры. Но чаще разбойники позволяли местным властям сохранять видимое достоинство и просто время от времени представляли свои требования, с которыми редко кто спорил. Это, впрочем, не делает картину более благообразной: любую приглянувшуюся девушку без разговоров забирали в наложницы, любого крепкого парня угоняли на принудительные работы, и обивать пороги ямыней родственникам было бессмысленно. Хорошо, если когда-нибудь пропавший возвращался к родным. Некоторые исчезали насовсем.

Может быть, поэтому обитатели хутора Куньян нашему появлению вовсе не обрадовались. Хуана здесь и вправду знали — и опасались того, что Скворец явился требовать что-то или кого-то для нужд разбойничьей вольницы. Нас накормили и напоили, но даже Плешивый Гао — которого я безошибочно узнал среди работников — поначалу смотрел на нас косо и подобрел глазами, только когда я тихонько передал ему камень в платке. Он жестами дал нам указания уходить и ждать за воротами. Когда они уже закрывались за нашими спинами, мы услышали его вопрошающий возглас:

— Хозяин, а что бы мне на юминский базар не съездить?

— Повозка-то давно стоит, — откликнулся хозяин. — Не знаю, чего ты до сих пор не шевелишься!

Через какое-то время с хутора выехала тяжело гружёная подвода, запряжённая парой лошадей. На облучке сидел всё тот же Гао. Завидев нас, он заговорщицки махнул рукой и замедлил ход. Мы заняли место между корзинами и тюками и двинулись в Юмин — крупное селение в двух днях пути на восток. Первое время мы не подавали голоса. Потом я всё-таки задал вопрос, не дававший мне покоя:

— Гао, а что это за дух водится в лесу на вэйской границе?

— Почём мне знать, сударь? — усмехнулся Гао. — Я туда не хожу, с духами не вожусь. А что это вы спрашиваете?

— Ты вот сегодня платок от меня получил. Что это за платок?

— Мой платок, сударь. Вы его, видать, где-то разыскали. Да камень в него завернули, чтоб сызнова не улетел. На том наша вам сердечная благодарность.

— Ну отчего же ты, дурень, решил нас до Юмина подвезти?

— Вам разве в другую сторону? — Гао удивлённо поднял брови. — А раз в ту самую, то что бы мне вас, хороших, не подвезти?

И вся беседа.

Гао производил впечатление редкостного простака, даже болвана. Говорил невпопад, часто переспрашивал и много пел, немыслимо перевирая строчки и мотивы. Хуан Чжэлу пытался было завести с ним разговор о положении дел и настроениях в «диком краю», но добился ещё меньше моего.

— Как по-твоему, Плешивый, сумеет Шэн одолеть нашу вольницу?

— Сумеет! А вы-то как считаете, сударь?

— А я считаю — зубы обломает.

— То-то и я говорю. Куда ему!

Уже на подъезде к Юмину у придорожной кумирни нам повстречался нищий на костылях. Гао осадил лошадей.

— Этому парню я всегда подаю. Хороший малый. Давай-ка плошку!

Звякнули монеты. Калека поклонился.

— Вот только приехали вы зря, благодетель. Время не торговое, — сказал он нашему вознице. — Тут нынче бунт. Одни стараются урвать, другие — своё спасти. Чего доброго, ваши товары задаром от вас уйдут.

За неделю до этого, по рассказу нищего, известная в округе шайка во главе с Цзяном по прозвищу Цепной Молот наведалась к местному судье, требуя не то денег, не то зерна из государственных запасов. И если ещё месяц назад судья бы безропотно согласился, то теперь, когда в «дикий край» со дня на день должны были войти войска Шэн Яня, ответил твёрдым отказом — да ещё и пригрозил разбойникам тюрьмой и виселицей. Цзян убрался, но обещал, что так просто этого не оставит.

Через день в ямыне объявилась юная особа, которая, заламывая руки, вчинила иск некоему господину Лю, владельцу закладных лавок, человеку богатому, но в селении нелюбимому. Судья со всем вниманием изучил обвинение, призвал и допросил ответчика, распорядился провести следствие и пять дней спустя объявил иск несостоятельным, а Лю — полностью невиновным.

В момент объявления вердикта истица разрыдалась, и тут в зал суда с криками «Доколе терпеть?» и «Сироту обижают!» вломились молодчики Цзяна. Повалив на землю приставов, они бесцеремонно выдернули судью из-за стола и бросили на место для подсудимого. Рядом с ним оказались и все служащие суда. Народ застыл в оцепенении. Бандиты провели собственное судилище, на котором постановили, что жадные чиновники обижали и обдирали простой народ, занимали сторону богатых и глумились над бедняками, а значит, виновны ни больше ни меньше в государственной измене. А потому «казнить их со всеми домочадцами, имущество забрать и раздать простому люду».

В селении пошли погромы и грабёж. Хранилища стояли нараспашку. Под горячую руку попадались и лавки, и частные дома, что побогаче. Над сознательными жителями, которые пытались мешать произволу, расправы чинили тут же. Тела вешали рядом с судьёй и судейскими.

— Второй день пошёл, как они куражатся, — закончил нищий. — Глядишь, скоро уйдут, тогда и поспокойнее станет. Но людям всяко будет не до ваших товаров.

— Цепной Молот! — радостно сказал Хуан Чжэлу и соскочил с повозки. — Это мой большой приятель! Уважаемый старший брат, пойдёмте скорей. Если успеем, глядишь, нам перепадёт по славному скакуну — уж я договорюсь!

Видя, что Гао собирается поворачивать коней, я последовал за Хуаном. До западных ворот Юмина мы дошли пешком. Ворота были открыты настежь, стражи не было. В селении царила сумятица. Одни целыми семьями бежали из дома; другие, напротив, запирались внутри, как можно крепче подперев двери; третьи высыпали на улицу, желая поживиться на чужом горе. Над селением поднимался чёрный дым, и ясно было, что горит не только управа. Через пару кварталов Хуан сказал, что для спокойствия дальше пойдёт один, и попросил ждать его за столиком чайной, мимо которой мы только что прошли:

— Выпейте чашечку-другую, никуда не отлучайтесь, я скоро добуду коней!

От зрелища чинимого вокруг мародёрства ком подкатывал к горлу. И я оказывался не просто свидетелем, а чуть ли не сообщником в этом беззаконии. Какой уж тут чай?

Вдруг кто-то окликнул меня по имени…