Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате

Глава пятая. Примечательные люди беседуют в «Золотой звезде», смотритель молельни вынуждает гостя собирать благовонные палочки

Путь до Лияна занял у нас целый день. Первые часов пять мы шли без остановки, и мне не раз вспомнились слова господина Чхве о преимуществе крепких ног перед сединой. И ещё — чьи-то слова о том, что по-настоящему увидеть горы можно, только спустившись в низину. Даже я, не наделённый талантами художника, проходя мимо Маоцзяна, обратил внимание, насколько по-разному гора и город выглядят с разных точек обзора. Власти некоторых префектур снаряжали специальные художественные инспекции и обустраивали на близлежащих, а порою и отдалённых островках особые беседки, наилучшим образом ориентированные для живописцев. Одну из них мы увидели в окрестностях Люйшаня.

Издали кажется, что червлёная черепичная крыша парит над землёй — глаз не сразу замечает высокие резные столбы из белёного дуба. С близкого же расстояния видны не только они, но и помещённые между ними лазурные решётки — переплетение тонких, затейливых узоров. С внутренней стороны они украшены позолотой, и при правильном освещении кажется, будто ты не стоишь на земле, а паришь в небе, купаясь в солнечных лучах. От решёток свободны только два просвета: юго-западный, где находится вход, и северо-восточный, где столбы и высокая балюстрада образуют подобие окна, открывающего вид на Люйшань. У этого окна установлены два мраморных возвышения: для картины и для художественных принадлежностей. Беседка, как мудрый советчик, проводит гостя на нужное место и подсказывает выгодный ракурс; но, говоря начистоту, сама достойна внимания живописца.

Вспоминается великий Ло Вэйфань и картина «Мастер Хань Хао рисует Лиян, стоя в беседке Нефритового Феникса», которую он написал с соседнего, голого островка. Благодаря необычному углу обзора, смелому замыслу и крайне удачной асимметричной композиции картина оживает на глазах, причём мастеру Ло удалось схватить и хрупкую беседку с фигуркой Хань Хао, и мощные стены Лияна на фоне грозовых туч в закатном небе. Можно сказать, что это лучшее изображение яньской столицы. Я видел список этой картины в библиотеке Дуншаня, а оригинал сразу же был приобретён тогдашним губернатором Лю Цзо, но впоследствии утрачен. По распространённому рассказу, картина долгое время находилось на почётном месте в павильоне Пяти Добродетелей в западной части губернаторского дворца, и правитель области не упускал возможности похвастаться покупкой перед гостями. Однажды Лиян посетил императорский инспектор и большой ценитель искусства, по фамилии Му. Когда Лю Цзо подвёл его к этому полотну, Му долго одобрительно кивал и поглаживал бороду. Затем повернулся к господину Лю и сказал: «Но вы ведь понимаете, что это мятеж?»

Когда я был в упомянутом павильоне, единственной картиной на стенах оказалась работа «Лиян озарённый» кисти Хань Хао.

Возможно, Ло Вэйфань, будь он жив, и здесь, рядом с Люйшанем, нашёл бы более удачное место, но в целом вид из беседки открывался просто потрясающий. Лесистый склон, седая борода водопада и шесть из двенадцати неповторимых люйшаньских башен. На Дуншане я привык к приземистым башням-кубикам, едва выдающимся над линией стены, с приподнятой на столбах невысокой четырёхскатной крышей. Башни Лияна и Маоцзяна — чуть выше и стройнее. Столичные украшены изящными ротондами. Башни Люйшаня — настоящие гиганты. Семь массивных этажей ступенями уходят в небо и венчаются шпилем с городским знаменем (от этого и название башен — знамённые). Четыре башни высятся над внутренней крепостью на вершине горы. Ещё четыре стоят по углам крепости внешней. И, наконец, последняя четвёрка расположена внизу — карауля подступы к горе. С островка, на котором находилась беседка, превосходно была видна нижняя башня у Журавлиного моста. На шпиле билось жёлтое полотнище с цитатой из Люй Дацюаня: «Порядок — в повиновении».

Любопытства ради я заглянул в беседку. Она пустовала, но на мраморном возвышении слева лежал этюд той самой башни, выполненный весьма точно. Только знамя на нём было белым с красной каймой, и надпись гласила: «Державный Люйшань».

Общим счётом в тот день мы провели на ногах двенадцать часов. Если добавить к этому время трёх получасовых привалов, не удивительно, что к Лияну мы явились далеко после заката и, вместо того чтобы идти к закрытым городским воротам, остановились на ближайшем постоялом дворе, под вывеской «Золотая звезда».

По всей горной стране такие заведения выглядят одинаково, разве что где-то бывает почище. Это вытянутое трёхэтажное здание, часто на сваях, потому что строить приходится не на самых ровных горных участках. На первом этаже — комната хозяина, тот при входе дотошно вызнаёт о постояльце всю подноготную: имя, адрес, общественное положение. Сведения заносятся в особый реестр, который по требованию представляется местному сыскному управлению для поиска неблагонадёжных лиц. Здесь же располагается большая кухня, откуда обед подают на второй этаж, где постояльцы столуются. Обычно весь этаж занимает общий зал с несколькими столами и табуретами либо скамьями. Реже зал бывает разделён перегородками, и тогда помимо общей столовой имеются отдельные кабинеты, где более состоятельные гости могут трапезничать в относительном уединении. В «Золотой звезде» таких кабинетов не было. Третий этаж отведён под спальни. На деле это тоже одно помещение, разделённое картонными перегородками и ширмами.

Я так сильно устал и одновременно проголодался, что сердце моё разрывалось между вторым этажом и третьим. Но Айго убедил меня вначале зайти поесть. Несмотря на то что час был поздний (а может быть, как раз поэтому), народа за столами было немало. По шапкам и халатам я различил пару торговцев, по патлатой бороде и неухоженным волосам — шарлатана-даоса, два или три человека походили на путешествующих студентов или чиновников (возможно, кто-то, как и я, прибыл в Лиян от своей префектуры, чтобы дальше следовать в Тайцзин), ещё двое, безработные слуги, даже за едой не снимали с головы повязок с надписью: «Ищу работу!». Остальные же, человек пятнадцать, выглядели отчаянными головорезами, хотя не исключаю, что были среди них и приличные люди. Примечательно, что, хотя среди людей в зале не было ни одного расписного ценителя Люй-цзы, на проходящего мимо Айго никто и головы не повернул. Из чего я сделал вывод, что сектанты «матушки Кён» успели прилично наследить по всей области, приелись и уже не вызывали своим видом ни удивления, ни насмешек.

Мы заняли отдельный стол и — не иначе как с голоду — заказали ужин из четырёх блюд и большой кувшин вина. Но после первой же тарелки сон стал одолевать, и я, оставив Айго в одиночку расправляться с заказом, пошёл на третий этаж, где хозяин любезно «отыскал» для меня свободную спальню. Не удивлюсь, что она стала таковой, после того как предыдущего постояльца среди ночи деликатно переместили за другую ширму. Спальня была невелика, зато с кроватями, а не с циновками на полу, так что я решил больше ни к чему не придираться, и, положив затылок на подголовник, погрузился в сон.

До сих пор помню, что в ту ночь мне снился отец. Наша последняя беседа, когда он лежал при смерти, — я вообще часто вспоминал её и видел во сне. Вот он обводит глазами чиновников, пристально смотрит на меня, с трудом разлепляет губы — и я знаю, здесь он должен пропеть две строчки стихов. Но отец почему-то не поёт. Он до боли сжимает мне руку и хрипит. Страшно, громко хрипит: «Помогите…»

Я проснулся от осознания того, что хрипит кто-то рядом. Совсем рядом, за перегородкой. Спал я, должно быть, недолго, потому что вторая кровать всё ещё пустовала. Я прислушался. Хрип раздался вновь. По правую руку от меня. И снова: «Помогите…» Я оделся, зажёг лучину и пошёл на звук. В соседней спальне на циновке лежал тощий мужчина, кожа да кости, весь в холодном поту. При тусклом освещении мне показалось, что на лице у него пятна. Вид крайне нездоровый. Он никак не отреагировал на моё появление — продолжал лежать, тараща глаза в потолок, и хрипло просил помочь.

— Что с вами? — спросил я.

— Умираю, — ответил он. Хотя, возможно, ответил неосознанно, не слыша меня, как смотрел на меня, не видя меня. Затем опять: — Помогите…

Я решительно отправился к хозяину постоялого двора. Тот, кажется, сам собирался лечь спать. Я объяснил ему, что в спальне рядом со мной лежит умирающий, хрипит и просит о помощи.

— Ах, извините, — виновато пролепетал хозяин. — Он вам очень досаждает?

— Нет, — ответил я. — Дело не в этом. Он ведь при смерти.

Хозяин кивнул:

— Это уж давно. И писать некому. Но и вещей-то нет.

Я понимал, о чём он. По закону, если умирает постоялец, хозяин обязан произвести опись его имущества и известить родственников покойного о происшедшем. Если они долго не являются за вещами, те переходят в собственность казны. Но то, что в такую минуту владелец «Золотой звезды» думал именно об этом, казалось мне диким, и я потребовал оказать больному хоть какую-то помощь. Мои слова подействовали (они стали звучать ещё убедительнее, после того как я развязал кошелёк), и хозяин, взяв с собою таз горячей воды, полотенце и какие-то пузырьки, понуро зашагал по лестнице. Я шёл следом. Мне хотелось проследить и удостовериться, что моего соседа не оставят лежать просто так.

У входа на второй этаж я на секунду задержался. Айго по-прежнему сидел за столом и поглощал, кажется, рубленую свинину с овощами. Напротив него, на моём давешнем месте, теперь восседал рыжебородый детина — ни дать ни взять разбойник! Его внешний вид крепко отпечатался в моей памяти, и вот почему. Лет в двенадцать я тайком раздобыл приключенческий роман «Братья-тигры и атаман Бусянь» (детям вообще не полагается такое читать) и, бывало, подолгу рассматривал цветные картинки. На одной из них, собственно, красовался атаман: дочерна загорелый бугай в красной стёганой безрукавке на голое тело, с мощными, мускулистыми руками, от плеч до пальцев покрытых татуировками, длинной огненно-рыжей косицей и ожерельем из коровьих зубов. Нынешний, живой «Бусянь» уступал книжному разве что загаром, да где-то потерял ожерелье. Остальное было точь-в-точь. Даже косица. И вот этот записной мятежник, сочно жестикулируя, что-то рассказывал моему спутнику, у которого верноподданность была в буквальном смысле написана на лбу. Айго молча слушал и ел свинину, то и дело кивая и прихлёбывая прямо из кувшина.

Сосед умер на следующее утро. Я дал хозяину денег на гроб и кремацию и отправился в город.

Лиян, пожалуй, удивил меня тем, что ничем не удивил. Гостиницы и ломбарды, лавки и мастерские, большие ресторации и маленькие киоски — бульонные и лапшичные, — сирые кумирни на задворках и яркие балаганы на площадях — и чайные, бесконечные чайные, рассыпанные по улицам, проросшие на крыльцах присутственных мест и на широких дворах святилищ, — все эти виды были мне хорошо знакомы. Даже городские парки со всеми их композициями были точно такими же, как на Дуншане, — будто дорога сыграла надо мною шутку и, обманув, привела обратно. Словом, в областной столице я не увидел ничего, чего не было бы в моём родном городе. Разве что губернаторский дворец, да и тот превосходил дуншаньский ямынь скорее размерами, чем красотой.

Господин Чхве замечательно рассчитал время. Мы явились как раз ко дню сбора делегатов. Встреча с губернатором была назначена на полдень, и у меня хватило времени снять комнату уже в городской гостинице, неплохо позавтракать и переодеться из походного в парадное. И хотя ко дворцовым воротам я отправился без Айго, перед самым приёмом, когда вся делегация, кроме лиянских чиновников, ожидала в павильоне Согласия и Умиротворения, один из будущих попутчиков подошёл ко мне и после краткого обмена любезностями спросил:

— Слуга, который будет вас сопровождать, кажется, принадлежит к учению «матушки Кён»?

— Именно так, — как можно спокойнее ответил я.

— Весьма необычный выбор, — сказал он.

В переводе с куртуазного на уличный это означало: «Да вы там спятили, что ли, на своём Дуншане? Идти в компании такого шута! Над вами — и над нами! — вся столица смеяться станет». Внутренне я был с этим согласен. Но вслух возразил, что нахожу такой выбор самым правильным, особенно для столь долгого и небезопасного путешествия, — учитывая самоотверженную преданность сектантов. Собеседник с интересом и опаской посмотрел на меня, словно у меня самого на лице начали проступать иероглифы, и с лёгким поклоном отошёл в сторонку. Господин Чхве действительно рассчитал всё очень верно. Объявись мы на пару дней раньше, Айго неминуемо отослали бы обратно с просьбой прислать другого слугу, с более приемлемой внешностью. Чуть позже я узнал, что чиновник, с которым у меня состоялся этот короткий разговор, представляет Люйшань. Мне вспомнилась смена девизов на знамённой башне у Журавлиного моста и стало даже смешно.

Явился распорядитель, и из павильона нас по крытой галерее препроводили в зал Державной Справедливости, где уже собралось человек тридцать. Помня слова господина Чхве, я сразу безошибочно определил делегатов от Лияна — тройку самых крепких на вид молодых людей. И, кстати, только они как-то отреагировали на наше появление. Остальные, стоя группками, демонстративно переговаривались между собой и словно выражали молодёжи из захолустья своё полное пренебрежение. Но все разговоры оборвались ударом гонга. На подиум в глубине зала вышла четвёрка телохранителей, а за ними — поддерживаемый под руки губернатор (в то время областью правил Тао Ханьло). Все мы распростёрлись ниц — и лежали так достаточно долго, пока он не добрался до середины подиума и не рухнул в кресло.

Бывший начальник императорской палаты акцизов, господин Тао недолюбливал Янь и своё недавнее на тот момент назначение в область воспринимал как ссылку и знак опалы. Глядя на его тучную фигуру, я мог понять его недовольство. Удивительно, что обрюзгший чиновник, привыкший, вероятно, передвигаться в колесницах и паланкинах, вообще сумел пешком (а как иначе?) преодолеть путь от границ области до Лияна. Он прочертил взглядом по нашим лицам, приподнял над подлокотником правую руку и, вытянув указательный и средний пальцы, дважды дёрнул ими в воздухе.

Делегаты-лиянцы стали выходить на середину зала, и мы интуитивно потянулись следом и встали перед губернатором стройным четырёхугольником. Тао Ханьло согнул руку в локте и качнул указательным пальцем. Я понял, что разговаривать с нами он, похоже, не собирается. Рядом с креслом тут же возник чиновник со свитком в руке.

— Высокое повеление… — затянул он. Мы снова пали ниц. Над нашими затылками загремели слова о том, какая большая честь нам выпадает, куда мы следуем и для чего. Слова, не нужные никому из собравшихся, поскольку все явные и тайные наставления о том, что́ предстоит делать в Тайцзине, каждый из делегатов получил заблаговременно.

Наконец нам повелели подняться и начали выкликать имена и названия префектур. Мы с поклоном отзывались. Я не старался никого запомнить. У меня на это была целая неделя пути. Возглавил делегацию второй помощник губернатора, Доу Ифу. Широкоплечий и статный, с заветренным лицом и огрубевшими руками, он мало походил на чиновника и уместнее смотрелся бы среди удальцов капитана Дуаня. Затем последовала хоровая присяга, после неё тот же чиновник, который читал указ и проводил перекличку, сообщил нам, когда и откуда мы выдвигаемся в путь. Всё это время господин Тао молчал, не спуская с нас недоверчивого взгляда. Но вот раздался новый удар гонга, мы опять распростёрлись на полу, и правитель области удалился. Церемония была окончена.

У меня в Лияне оставалось ещё одно дело. Я был рад возможности сделать его, не ставя в известность Айго, и сразу от дворца отправился в северо-восточную — прямо скажем, малоприятную — часть города. Достигнув угловой башни, я пошёл вдоль северной стены, отсчитывая ряды домов. Первый… Второй… Третий… Улочки тут были узкие. Если по центральным с лёгкостью могли вместе проехать четыре повозки, то здесь и двум пешеходам не везде удалось бы разминуться. Вот он, четвёртый ряд. Я зашагал на юг. Каждое здание — одно слово из строки: «Слезой. Орошаю. Свои. Дорогие. Находки».

Я застыл у ворот крошечной обветшавшей молельни. Неужели здесь? Я с сомнением переступил порог. Ни души. Внутри вдоль стен стояли десять каменных тумб-жертвенников, над ними на облупившейся штукатурке было проставлено по иероглифу, выбранному без какой-либо видимой логики. Здесь были «солнце» и «рука», «белый» и «идти». Ни сами по себе, ни все вместе они упорно не хотели обретать какой-то смысл. Перед каждой тумбой стояли жестяное ведро с благовонными палочками и миска для денег.

— Вы от кого-то? — услышал я скрипучий голос за спиной. За мной стоял сгорбленный старикашка. Наверное, он присматривал за молельней и с улицы увидел, как я захожу. — Вас кто-то прислал?

Я почему-то сказал «да» и назвал имя отца. Старикашка, опираясь на клюку, прошёлся перед тумбами.

— Это святилище безымянных духов-покровителей области Янь! — известил меня он. — Да!..

Он остановился напротив тумбы со знаком «глаз», многозначительно потряс клюкой и неловким движением опрокинул ведро с палочками. Когда он было нагнулся их собирать, мне стало его жалко, и я пообещал, что всё соберу сам. Старикашка кивнул и вышел.

Кроме палочек в ведре оказалась потемневшая от времени дощечка. При падении она тоже выскочила на пол. Я из любопытства повертел её в руках. Три ребра были гладкими. Четвёртое — разлом. На дощечке виднелись надписи, и я вынес её на свет, чтобы лучше разобрать. С первых слов мне всё стало ясно:

Шесть столбиков бежали сверху вниз и терялись с места разлома. Но я прекрасно знал, что́ там дальше:

Любопытно, что в отцовской тетради эти стихи и стихи о Лияне были написаны с разных сторон одного листа. Я понял, что дощечка — что-то вроде верительной бирки, которую нужно будет предъявить в Шанши, второй дом третьего ряда от восточной стены.

Старикашка исчез. Я ещё раз посмотрел на тумбу и на иероглиф «глаз». «Слезой орошаю свои дорогие находки…» Мог бы догадаться сам и без рассыпанных палочек.

Снаружи, южнее по улице, я увидел человека в жёлтой накидке поверх халата и с высокой пёстрой повязкой на голове. На мгновение показалось, что это Айго. Скорее всего, я ошибся, но к гостинице предпочёл вернуться иной дорогой.