Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате

Глава тридцатая. Отражённый Феникс завершает портрет, молодой чиновник получает вышитый оберег

Мне открыли не сразу. Пока я ждал, время от времени терзая дверное кольцо, пошёл снег. Наконец хмурый и заспанный слуга приотворил створку ворот. Он уже — по лицу было видно — собирался выбранить раннего визитёра, но, увидев на пороге чиновника, согнулся в поклоне. Я благожелательно поздравил его и спросил, проснулись ли уже обитатели дома.

— Старикам что праздник, что будний день, — заплетающимся языком сказал привратник. — Они до рассвета на ногах. Это я, ничтожный, прикорнул.

— А кто заходил только что, передо мной? — продолжил я уже в переднем дворике.

Привратник посмотрел на меня пустыми, недоуменными глазами:

— Да разве же кто заходил? Спал же я, говорю… От вашего стука только и проснулся. А что-то случилось? Я сейчас всё обыщу!

— Нет, не нужно, — ответил я.

На инее брусчатки взгляд выхватил три уверенных линии следов — они ещё не успели скрыться под хлопьями снега или пострадать от шаркающей походки привратника. Одна — от гостиной до ворот, поверх — две от ворот до гостиной. Кто-то ждал человека, пришедшего до меня, и только что открыл ему изнутри. Но усилием воли я отогнал от себя неприятные мысли: из-за Бянь Мэнцая восприятие обострялось, всё неизвестное казалось подозрительным, но навязывать свою мнительность другим… «Если уж очень хочется познакомиться с этим гостем, — усмехнулся я про себя, — он сейчас наверняка сидит в гостиной».

В гостиной было пусто. Из боковой комнатки выпорхнул лакей и, принимая мой плащ, прощебетал: «Счастливое предзнаменование в новом году, благородный господин! Первый посетитель в новом году — сам помощник префекта!» Других гостей не видел и он. Вернее, не слышал их прихода. Следов на полу не было — его мыли буквально минуту назад.

Спросив о Юань Мине и получив ответ, что он уже позавтракал и читает у себя в комнате, я прошёл во внутренний двор. На «горе бессмертных», как и в мои прошлые визиты, медитировали старики, словно вовсе никуда не уходили. Их не стесняли ни холод, ни снег. Некоторых запорошило по пояс — и они сами напоминали тех истуканов, рядом с которыми сидели. В бельведере на вершине, кажется, кто-то был, но я, конечно, не стал подниматься. Я пришёл к Юань Мину.

В детстве мне попадался редкий нынче сборник остроумных новелл «Две тетради, спрятанные в рукавах». В первой истории судейский чиновник рассказывает знакомцу-даосу о поимке опасного грабителя и сетует: первое серьёзное дело в жизни ему довелось раскрыть, бесцельно шатаясь по городу — нужные улики сами попадались на глаза, нужные люди оказывались там, куда его несли ноги, и давали признательные показания, только слегка поднажми. «Неужто в этом и есть моя метода? — вопрошает сыщик, не иначе как в подпитии. — Неужто я не деятель, а лишь послушное орудие в руках судьбы?» По прошествии времени я мог удовлетворённо сказать о себе: я не орудие — по крайней мере не послушное. Судьба тыкала меня носом в улики, приводила туда, куда нужно, но я упрямо смотрел в другую сторону.

Встреча с Юань Мином длилась недолго. Он молча прочёл письмо префекта — дважды — и тяжело вздохнул:

— Как трудно бежать наперегонки с прошлым. И в глубокой старости и забвении, когда всё, чем ты можешь дорожить в жизни, — это покой, — оно является, чтобы забрать это последнее.

Фальшивые слова обжигали горло, но я деликатно сказал, что если путь до столицы вызывает у него серьёзные опасения, можно попросить дуншаньского правителя изменить решение. «Господин Белая Шляпа» только улыбнулся:

— Может ли путь вызывать опасения? Нет, опасения вызывает его отсутствие, — он посмотрел мне в глаза. — Но если ты, как пишет господин префект, станешь моим провожатым, то рискуешь упустить областные экзамены, а такая возможность выпадает раз в три года. Подумай, в следующем году ты мог бы встретиться с Сыном Неба!

— Следует ли стремиться в девять министерств, ведь пользу государю и народу можно принести и в родном краю!

Юань Мин ещё раз улыбнулся:

— Ты совсем как твой отец, малютка шаодай. Но трудно будет остаться в норке, когда за спиной у тебя расправятся крылья.

И на этом беседа завершилась.

Когда я вновь проходил гостиную, там сидел Линь Цзандэ. Мы поприветствовали друг друга.

— Сосватал меня вам этот глупый поэт! — произнёс он с напускным недовольством. — Скажите на милость, какой из меня декоратор? Моё призвание — писать полотна, а не оформлять интерьеры!

— Но ведь и взлёт великого Ван Фу начался с росписи княжеских покоев, — возразил я.

— Взлетать мне не нужно, полёт продолжается уж давно! И разве так велик Ван Фу? И разве княжеский дворец мне предстоит? — сказал Линь, но, наверное, понял, что получается грубость, скидку на которую сложно сделать даже с учётом его скверного характера. — Но не подумайте, что такая работа мне слишком трудна. Вы заказываете орнамент, и наша встреча как нельзя к месту. Я нарисую несколько эскизов, определите, который вам ближе.

Слова о том, что я доверяю его художественному вкусу, не принимались. Отражённый Феникс тут же достал несколько листков бумаги и за минуту нарисовал с десяток различных орнаментов — то есть, несомненно, по памяти воспроизвёл виденные прежде: строгие и ажурные, геометрические и составленные из растений и фантастических существ, окаймляющие и плоскостные, часто повторяющиеся и (как он уверял) составленные уникально, без единого повторения. От такого разнообразия и настойчивости художника заболела голова. Я хотел было ткнуть наугад, но потом решил, что тогда придётся объяснять, чем не угодили остальные.

Ответ нашёлся сам собой:

— Поместье будет огромным, — сказал я. — Попробуйте каждое здание оформить в своём стиле. Так, чтобы их сочетание было удачным.

Линь задумчиво кивнул, и я решил, что удачно будет счесть это за прощальный поклон, пусть и небрежный.

— Я заканчиваю большую работу, — крикнул вдогонку Отражённый Феникс, — и пришлю вам её в подарок!

Эти слова настигли меня через пару дней, когда Бянь посетовал, что ему не хватает чтения, и я пригласил его ознакомиться с моей библиотекой. Разумеется, всё лишнее, что могло бы попасть на глаза сотруднику министерства столичной безопасности, давно убрали под замок, и даже творческий беспорядок на рабочем столе был тщательно мною выверен. Но как раз в этот день из гостевой слободы прислали тубус, и когда Бянь, отпуская восторженные комментарии, осматривал книжный шкаф, я тихо открыл тубус и развернул лежащую в нём картину. Портрет. Молодой человек — судя по обстановке, литератор, — сидит в беседке под ветвями цветущей вишни и уже занёс кисть над тетрадью. Конечно, и колонны, и цветы, и даже поза человека были взяты у других художников, и, возможно, я с удовольствием пустился бы отгадывать, у кого именно, если бы не одно обстоятельство, заслоняющее все остальные. У изображённого было лицо Су Вэйчжао. Точно такое же, как на шёлковом платке за пазухой у Бяня.

Это могло означать только одно. Линь Цзандэ видел этот самый платок. Неужели сам Бянь как-то незаметно, пока я ходил по управам и ресторанам, выскользнул из моего дома и начал свои розыски? Немыслимо! Или на Дуншане уже побывал другой чрезвычайный докладчик? А может быть, министерство столичной безопасности давно внедрило сюда своего человека, который лишь дожидался указаний?

Мозг лихорадочно воспроизводил события того утра, когда я навещал Юань Мина. Я был уверен, что дело — в том таинственном визитёре. Откуда встретивший его обитатель дома мог знать точное время, когда подойти к воротам? Наверняка заметил его ещё на подходе, ведь бельведер видно с улицы — значит, и улицу видно из бельведера. Гость не оставил в гостиной плаща. Резонно предположить, что встреча проходила во внутреннем дворе — возможно, в том же бельведере. Но кем был встретивший? Может быть, сам Линь Цзандэ? Вычурная подпись на картине гласила: «Отражённый Феникс за мгновение до того, как оставить старое гнездо». Стало быть, три Линя уже покинули Дуншань, и расспросить их ни о чём не удастся.

— Интересный портрет, — услышал я голос за спиной и едва удержался от резких, лихорадочных действий.

Словно парализованный увиденным, я и не заметил, как Бянь оказался рядом. Немного успокаивало то, что Линь не указал ни имени, ни времени, ни места.

— Новогодний подарок от одного бэйлунского художника, — ответил я. — Мы познакомились минувшим летом, и он пообещал прислать что-нибудь из новых работ. Он чудаковат и именует себя Отражённым Фениксом. Большой оригинал.

— Большой оригинал в подражании, — усмехнулся Бянь — Я вижу здесь руку по меньшей мере четырёх мастеров прошлого. Разве что лицо не кажется знакомым. Должно быть, изобразил кого-то из своих друзей? Или ваших?

— Уж скорее первое. Спрошу непременно, если опять побываю в тех местах.

Прятать портрет теперь не имело никакого смысла, я повесил его на видном месте и сказал:

— Так вы узнали в этой картине элементы других произведений? Я тоже кое-что заметил. Давайте, развлечения ради, посостязаемся в искусствоведении. За четверть часа попробуем записать свои находки, а после сличим?

Мы сели так, чтобы каждый мог равно хорошо видеть портрет, и взяли в руки по тетрадному листку. Бянь ничем себя не выдавал. Спустя положенное время я взял его и свой листок, проставил на них наши фамилии и стал проверять совпадения. Мы немного поспорили о сомнительных моментах, но я безо всякого сожаления отдал первенство гостю. А вечером убрал портрет в тубус, положил туда же итоги нашей игры и в подарочной упаковке отослал господину Чхве, полагая, что тому хватит и такого намёка, чтобы понять, как обстоит дело. Сообщать что-то более детально я не рискнул. Мало ли кто может это прочесть…

Положив голову на подушку, я поймал себя на мысли, что совершенно не тревожусь о судьбе Су. Я думал о другом человеке. Об «Элегии Чуской поймы». И о том, что за окном сейчас тишина. И эта тишина, это спокойное молчание ночи не давало уснуть. Завтра, думал я, Бянь покинет мой дом, но и сам я вынужден буду вновь уйти из родных мест, пробыв в них меньше недели.

Я встал, оделся и вышел к беседке на заднем дворе. Мэйлинь была там. Как будто ждала меня и точно знала, что я приду, — а ведь за всё время моей побывки на Дуншане мы, если и виделись, то только вскользь и случайно, и ещё ни разу друг с другом не говорили.

Мы обменялись поклонами и новогодними поздравлениями, и я сразу же сообщил о своём скором отбытии к столице.

— Так мало пробыли с нами и снова покидаете, — сказала она.

Отчего-то она впервые говорила со мной на «вы». Но, как ни удивительно, это не создавало какой-то отчуждённости, скорее наоборот. В небе угасала Лазурная луна — от неё остался лишь тонкий обод, — «время грустить», как говорил Пао-цзы. И в лице Яо Мэйлинь читалась грусть, но я знал, что не о луне и едва ли обо мне. Хрустальную меланхоличность момента разбил пышный фейерверк. Мэйлинь вдруг расплакалась. Бессильно, горько — такой я её прежде не видел. И не знал, что́ мне делать: броситься утешать или почтительно стоять на отдалении, не вторгаясь в чужое горе.

— Что произошло? — только и мог вымолвить я.

Мэйлинь отвернулась и стала утирать слёзы. Затем выпрямилась, опершись ладонями о перила.

— Вы постоянно подвергаетесь опасности, — слышно было, что она старается, именно старается говорить спокойно. — Мне за вас страшно. Вы, наверное, не заметили в эти дни, но мой отец за зиму очень сдал. Маме никак не становится лучше, она сутками бывает без сознания. Я боюсь, что она умрёт, а отец… отец может этого не выдержать. Если не останется и вас, кто меня защитит?

Последнее предложение прозвучало как-то излишне холодно, рассудочно. Мэйлинь опять посмотрела на меня и, кажется, собралась сказать ещё что-то, но промолчала. В её руке возник пузатый мешочек-оберег, узорчато расшитый бисером и золотой нитью:

— Пожалуйста, возьмите. Я делала его для вас. Пусть он сохранит вашу жизнь и воспоминания о близких.

Я обратил внимание (хотя раньше не замечал), что такой же мешочек — точь-в-точь — привешен и к её поясу. На это тут же указала сама Мэйлинь, добавив, что ещё в детстве, в Тайхо, сделала такие обереги себе и всем, кого любит.

— Такой же есть у отца, у матери… и был у моего Дэшэна… — её голос осёкся. — Как жаль, что его это не сберегло.

И за секунду до того, как небо потрескалось новыми фейерверками, я успел пообещать ей, что обязательно вернусь.

Утром за мной вновь прибыл паланкин — закрытый и на этот раз двухместный. В короткой записке господин Чхве писал, что ждёт в управе меня и Бянь Хэншу. Префект, несомненно, получил и просмотрел мою вечернюю посылку (по крайней мере именно так я истолковал короткий, еле заметный кивок, адресованный мне при встрече), но был совершенно спокоен и даже весел. Первую, ознакомительную беседу с Бянем провёл энергично и предсказуемо сказал, что как раз искал человека таких талантов.

— Сколько времени потребуется вам на переезд в гостевую слободу? — спросил Чхве.

— Мои вещи при мне, — ответил чрезвычайный докладчик и затем поклонился в мою сторону: — У доброго хозяина, в чьём доме я гощу, осталась лишь книга, которую я не дочитал, и та не моя.

Я понял, что подошло время для фразы, которую мысленно репетировал уже давно:

— Прошу прощения, но утром я получил письмо от друга из Чжао. Его втянули в разорительную тяжбу — боюсь, ему не обойтись без моей помощи. Едва ли потом выпадет возможность ему помочь. Прошу дозволения на ближайшее время покинуть Дуншань.

— Конечно, — ответил префект и, едва я откланялся, повёл с Бянем беседу о каких-то политических материях.

Всё тот же паланкин дожидался меня у ворот. Назвав носильщикам адрес в гостевой слободе, я задёрнул шторку и несколько минут слушал уличный шум, не думая ни о чём. Дуншань постепенно вошёл в привычный ритм. Новогодняя пора ещё не завершилась, но людей на улицах стало значительно больше. Носильщики вошли в слободу. Здесь даже шаги звучали иначе. «Где сейчас беглый архивариус?» — подумалось мне. И, словно в ответ я услышал сказанные кем-то снаружи слова: «Су. Его фамилия Су». Я открыл окно и приказал опустить паланкин на землю.

На улице было несколько праздных прохожих, но никто не вызывал каких-то особых подозрений. «Что-то не так, сударь?» — спросил кто-то из носильщиков. Мне нечего было ответить, и мы продолжили путь. Но теперь уже я чувствовал нервозность и не слушал, а судорожно вслушивался в каждый возглас, каждое обронённое слово.

Встреча с Юань Мином — а я направлялся именно к нему, — вопреки обыкновению, не вернула мне спокойствие. Мне не довелось выпить с ним чая и побеседовать о судьбе и предначертаниях. Старик ждал меня в гостиной в походной одежде, подобранный и напряжённый. Спустя некоторое время паланкин доставил нас к моему дому. Дорогой мы молчали.

В воротах меня встретил Чжан:

— Хозяин, буквально только что к вам прибыли гости.