Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате

Глава сорок вторая. Ван Чухань поджигает кумирню Благостного Просвещения, циские войска переходят границу

На улице, шагах в десяти, стоял и смотрел на меня чумазый паренёк-носильщик в кургузой засаленной куртке и с огромным тюком на плечах. Увидев, что я обратил на него внимание, он подозвал меня жестом и добавил как бы сам для себя: «Поистине удача оставляет дверь открытой!» Сказано это было с чистейшим классическим произношением, что поразило меня даже больше, чем то, что этому человеку откуда-то известно моё имя. Я встал из-за стола и подошёл к нему. Мы точно были знакомы, только памяти всё никак не удавалось нащупать подробности.

— Я Пэн Бо, — сглатывая слёзы, сказал паренёк.

Всё встало на свои места.

В гости к моему отцу на Дуншане хаживал секретарь Пэн, приятный, обходительный человек. Он приходил за советом по службе, за разъяснениями по трудным моментам уложений и классических текстов и время от времени просил как-нибудь походатайствовать о нём в делах карьерных. Иногда вместе с ним приходил сын, смышлёный мальчуган по имени Бо. Развлекать его, конечно, поручали мне. Я был старше лет на пять, и Бо, помню, смотрел на меня, как на героя, а вот я, признаться, тяготился такой навязанной компанией. Последний раз мы виделись, когда мне было пятнадцать. Секретарь Пэн стараниями моего отца получил приглашение в область Чжао и вместе с семьёй покинул родную префектуру. Всего через пару лет ему предложили должность юминского судьи, после которой он рассчитывал и на шапку префекта.

Позже я беседовал с теми, кто в тот же период или чуть раньше «отбывал» государственную службу в «диком краю». И все говорили: «Главное — перетерпеть и не попасться». А ещё ходила горькая шутка о том, что облечённым властью на юге Чжао были дарованы три великих качества: честность, проницательность и долголетие — и каждому не более двух. Судья Пэн был человеком проницательным и рассчитывал на долголетие. Все эти годы он по мере сил уживался и с разбойниками, и с понимающими инспекторами из префектуры и области. Объявленный Шэн Янем Поход великого отмщения и появление в то же время шайки Цепного Молота ставили судью перед дилеммой. Обострять отношения с разбойниками было чревато неприятностями, но сотрудничество с ними грозило смертью и самому Пэну, и всей его родне. Рассчитывая на то, что бандиты не станут тратить время на сведение счетов, а если и пойдут на это, Юмин продержится до прихода войск, судья решил напоследок проявить принципиальность. Увы, он не знал, что для Цепного Молота опустошение юминских запасов тоже было делом принципиально значимым, и об этом будет сказано в свой черёд.

К сожалению, Шэн медлил, разбойники же, напротив, действовали дерзко и стремительно. Ямынь разграбили и разгромили в первый же день беспорядков. Подлецы убили всех, кого смогли отыскать — от супруги судьи до старого глухонемого садовника. Но детям Пэна удалось спастись и скрыться в заброшенной молельне в западной части города. Просидев в укрытии до вечера, Бо отважился выйти на разведку. Переодетый бедным носильщиком, он дошёл до ближайших ворот и увидел, что разбойники выставили караул — «чтобы ни одна крыса не сбежала из ловушки». Как оказалось, войти в Юмин было куда проще, чем выйти. Сколько ещё селение пробудет во власти беззаконников, он не знал и был очень рад внезапно наткнуться на меня.

— Что вы здесь делаете? — спросил он, озираясь по сторонам.

— Путешествую с одним поручением. Я не собирался здесь задерживаться и сегодня же намерен продолжить путь на Дуншань.

Его глаза загорелись:

— Вы можете вывести нас из Юмина?

— Могу, — отчего-то уверенно ответил я. — Буду ждать вас с сестрой за этим же столиком. Приходите.

Пэн Бо покачал головой:

— Сюда мне лучше не возвращаться. Вас не удивляет, что чайная работает, когда вокруг творится такое? Это заведение всегда было под покровительством бандитов. Даже сейчас каждая минута разговора для меня представляет опасность. Я расскажу вам, как пройти, а сам поспешу вперёд — предупредить старшую сестру.

Он изложил направление, загибая по пальцу на каждый новый поворот — их набралось как раз десять, — и попросил идти за ним не раньше, чем через четверть часа.

— А теперь отвесьте мне хороший подзатыльник да отругайте как следует, — сказал он. — Вы держитесь со мною слишком вежливо, и выглядит это подозрительно.

Я сделал, как он просил. И жалею об этом до сих пор.

До беседы с Пэн Бо мне отчего-то и в голову не приходило, что мирная чайная посреди подобного хаоса — это нечто странное. Теперь же вокруг мерещились сплошь подозрительные личности. Мне казалось, что все вокруг обсуждают меня и краем глаза следят за каждым моим движением. Едва досидев условленное время, я встал и отправился по указанному адресу.

Выйдя из чайной, я заметил в конце одной из соседних улиц кумирню. И, как оказалось позже, Пэн Бо говорил именно о ней, а замысловатый кружной путь должен был, видимо, отбить слежку. Не раз и не два я осторожно проверял, нет ли за мной «хвоста», и его отсутствие настораживало ещё больше: я думал, что не замечаю преследователей из-за собственной невнимательности или их потрясающей ловкости. Не внушали доверия и разгромленные улицы и переулки, которыми я проходил. Тут и там стайки негодяев ломали двери и окна или бранились и дрались за награбленное добро. Незаметно для себя я начал напевать себе под нос «Утреннее небо» — песню нашего поэта-земляка Го Сина на мотив «Походного марша области Шу», отчего её ещё называют «Янь — Шу». Яньцы заучивают «Утреннее небо» с раннего детства, с этой песней-оберегом (или, как я сказал бы сейчас, тяжеловатой, неуклюжей молитвой) путешественники пересекают опасные ущелья, воины заступают в дежурство и даже «кавалеры балок» — воры и взломщики — отправляются на свой недостойный ночной промысел. Вот её начало:

Наконец лабиринтами трущоб я приблизился к той самой кумирне. Не доходя шагов десяти, я увидел ужасающее зрелище. В луже крови и нечистот на пороге одного из домов лежал Пэн Бо. Я посмотрел по сторонам, наклонился к нему и осторожно проверил пульс и дыхание. Впрочем, если бы я видел его раскроенный затылок, можно было бы обойтись и без проверок — такая рана не оставляет шансов. Конечно, он был мёртв. Но почему его убили? Узнали в нём судейского сына? Или позарились на тюк, который он нёс? Напади разбойники сейчас на меня в этом переулке с дубьём или топором, не спасут ни рапира, ни «доспех мертвеца».

Я быстро поднялся. Как будто тихо, но задерживаться нельзя. Знает ли барышня Пэн о том, что я должен прийти? Скорее всего, нет — брат, похоже, так к ней и не дошёл. Знает ли она о его гибели? Если да, то, возможно, она покинула прежнее убежище и сейчас ищет себе другое.

В самых тревожных мыслях я переступил порог ветхой молельни — табличка над входом гласила: «Благостное Просвещение», — притворил за собой дверь и позвал:

— Барышня Пэн?

Тишина.

Обращаясь в пустоту, я назвал себя, сказал, что сам с Дуншаня, что встретил на улице Бо и пришёл помочь.

Тишина.

Через худую кровлю в кумирню попадало достаточно света, чтобы увидеть, в какое безобразное состояние она пришла. У задней стены громоздились завалы какой-то утвари, скульптур и тряпья. На полу между побитыми истуканами лежали обломки черепицы, смердящие соломенные матрасы, осколки плошек и кости. Тут и там — кости. Большей частью собачьи, но, кажется, я заметил и человеческие. Зловоние стояло невыносимое.

— Барышня Пэн, со мною вы сможете выйти из Юмина, — вновь заговорил я. — Бо прислал меня к вам, посчитав, что идти сюда вдвоём будет слишком опасно.

Тишина.

Я решил, что подожду ещё немного и уйду. Вполне возможно, девушки здесь нет. А если есть, но она мне не доверяет, то, начни я обыскивать помещение, она может тихо сбежать, а то и огреть меня куском всё той же черепицы. Чтобы как-то отмерить время, я снова стал напевать «Утреннее небо», решив про себя, что уйду, как только песня дойдёт до конца. В начале второй строфы голос подвёл меня, я осёкся на половине строки — и вдруг услышал из дальнего угла справа тихий голос, выводящий за мной:

— …и верная смерть…

Продолжая петь, я как мог тихо прокрался по завалам и обнаружил внушительную чугунную статую, в которой легко бы мог уместиться человек. И вправду — в её спине зиял огромный пролом, забитый старыми тряпками. Там легко могло быть и крысиное гнездо, но я отважно запустил туда руку, уверенный, что нашёл свою беглянку. Рука ушла в тряпки по локоть, затем по плечо. Неужели я ошибся?

Тут к моему горлу приставили что-то острое, и чьи-то цепкие пальцы схватили меня за запястье и заломили левую руку за спину.

— Стой смирно, а то поплатишься! — услышал я за спиной девичий голос. Его владелица старалась говорить сурово и угрожающе, но волнение и страх, конечно, пробивались наружу.

— Барышня Пэн… — я попытался выпрямиться, но она упёрла мне в спину колено. — Барышня Пэн, бросьте эти выкрутасы. В конце концов, вы не убийца, вы дочь порядочного чиновника и, разумеется, не собираетесь перерезать мне глотку этим черепком.

— Поговори у меня! — сказала она.

Остриё надавило на горло сильнее, но давление тут же ослабло, и я понял, что победил. Резко подавшись назад (и чуть не свалив на себя набитого тряпьём истукана) я высвободил шею и обе руки и опрокинул свою пленительницу навзничь. Здесь было темнее, чем на входе, но я увидел, что в руках у неё не черепок, а длинный широкий нож. Девушка боялась меня и считала врагом, и я опасался больше не за себя (теперь-то, когда нож был не у моего горла), а за неё — мало ли какая глупость придёт ей в голову.

Теперь уже барышня Пэн уловила мою неуверенность.

— Слушай, мерзавец… — начала она громко. Вдруг дверь молельни открылась. Опасаясь, что это разбойники, я бросился к беглянке и зажал ей рот. Лезвие ножа проткнуло халат в области живота, но броня не подвела и в этот раз.

Внутрь, обмениваясь грязными ругательствами, зашли двое. С нашего места их было не видно. Не видели нас и они.

— И вовсе не тяжёлый, что ты ноешь! — сказал один, постарше. — А так бы и лежал у входа, не зайти, не выйти. Зачем такое счастье?

— Отбросил бы в сторону, — буркнул молодой.

— Чтобы потом спотыкаться? Вот ему и тюфячок! Укладывай!

— Может, ему ещё одеяльце принести?

— Делай, что велено! — Дверь закрылась. — А теперь давай-ка подожжём.

— Да ты совсем сдурел, дядя? Решил ему обряд устроить? Ты ещё над ним поминальные молитвы почитай! Ведь это кто, нешто не узнал? Судейский сынок, Бо-ворёнок!

— Вот ведь остолоп. Узнал, конечно. Молодой господин Пэн был учёный человек, хоть и сволота, как вся судейская порода. И в царстве мёртвых, конечно, устроится в канцелярию. Ты безусый, а я одной ногой и сам в гробу. Сударь Пэн, вы простите моего племянника, он дурак. А я, вы видите, я вас сжигаю чин по чину. Что вы померли у моего дома, к тому я не причастен, но вы и так знаете. Вспомните меня потом, зовут меня Ван Чухань. Лёгкой дороги, молодой сударь.

Чиркнуло огниво. Отсыревший с одного бока тюфяк никак не хотел гореть и больше дымил. Ван Чухань кряхтел и что-то бормотал, его племянник кашлял и бранился, но огонь таки занялся. Дверь снова открылась.

— Пожар устроишь, старый чурбан! — бросил на выходе племянник.

— За пожар нынче не накажут, — довольно ответил Ван Чухань. — Давно надо было спалить эту халупу. А до нашего двора тут далеко.

Я отпустил руку. По лицу барышни Пэн текли слёзы. Оттолкнув меня, она бросилась туда, где огонь лизал ещё тёплое тело её брата. Содрогаясь в рыданиях, она обнимала и целовала убитого, и, кажется, совсем не боялась пламени. Когда я попытался поднять её, она ответила, что останется здесь и сгорит вместе с ним.

— Послушайте, — я опустился рядом с ней на колени, — ведь так вы подведёте несчастного братца Пэна. Его последним желанием было спасти вас, ради этого он рисковал жизнью, как можно не принять такую жертву!

Пытаясь пробиться через стену страха, недоверия и истерики, я начал судорожно рассказывать всё, что помнил о её отце и брате, вспоминал какие-то давние мелкие истории, перечислял события, случившиеся на Дуншане незадолго до отбытия Пэнов и, наконец, выудил из-за пазухи вэйские письма дому Чхве. Лишь бы она поверила!

Звякнул выпавший из руки нож, и я решил было, что победил её сомнения, но оказалась, что девушка просто потеряла сознание — возможно, надышавшись дымом. Взяв её на руки, я вышел из горящей кумирни и как можно быстрее направился к чайной. Пройдя более половины пути, я вспомнил, что оставил рядом с телом Пэна свою трость. Но возвращаться было поздно.

Хуан Чжэлу ждал меня с парой гнедых жеребцов и о чём-то разговаривал с хозяином чайной.

— Уважаемый старший брат, я смотрю, тоже не без добычи?

— Эту девушку мы заберём с собой, — ответил я как можно серьёзнее.

— Само собой разумеется, — откликнулся Хуан. — Зря я только не попросил третьего коня.

Барышня Пэн пришла в себя только у восточных ворот, когда мы вновь спешились, чтобы пройти мимо разбойничьих караульных. С внешней стороны над воротами были развешены трупы чиновников и их семей. Барышня Пэн, не удержавшись, оглянулась и ударилась в слёзы.

— А ну стоять! — окликнул нас со стены какой-то негодяй в зелёной повязке и свежеукраденных капитанских доспехах. — Что это за девка? Почему не досмотрели? Покажите-ка её нам!

— Заткнись, — бросил Хуан. — Задержишь нас хоть на минуту — получишь в череп.

— А ну, ребята, остановить их!

Но Хуан и сам не торопился и, повернувшись лицом к воротам, начал разминать кулаки. Негодяй резво сбежал вниз и оказался в воротах:

— Не знаешь, с кем связался? Я Ночной Ястреб Лю! Отдавай сюда девчонку! Сдаётся мне, я её знаю.

Скворец медленно подошёл к нему и картинно смерил взглядом:

— Знаешь, и что с того? Я забираю её для главы совета, Коронованного Дракона. Или ты, Ночной Цыплёнок, уже не уважаешь братский совет? Может, у тебя теперь другие авторитеты? Ты это Шэн Яню скажи, не забудь — глядишь, и пожалеет всю вашу ватагу. Вам ещё из Чжао выбраться надо, ты это учти. Если в голове поместится. Уговор у меня был с Цепным Молотом. Минута твоя прошла.

Подсадил на коня меня и барышню Пэн, сел сам и, уже не глядя на ошарашенного Лю, ударил гнедого пятками: «Цзя! Цзя!»

Когда Юмин остался далеко позади и мы уже спокойно ехали рядом, он доверительно сказал мне:

— Цзян Цепной Молот — редкостная скотина. Тварь. Убил бы, если бы мог, как каналью Цзэн Фу, но пришлось улыбаться. Зачем он, по-вашему, разорил всё селение? Удрать хочет, барсучий выродок. Не отстаивать нашу вольницу, не братьев спасать, а удрать из-под носа у нас и у Шэна. Но без припасов и взяток всех кордонов не пройдёшь, вот он и набивает мошну. Когда я явился, он порядком струхнул — решил, что в главной ставке о нём всё известно и я пришёл передать ему повестку от Коронованного Дракона. Я, конечно, подыграл, но намекнул, что готов сторговаться. Но вы не думайте, уважаемый брат, что прав давешний господин Гун и дело наше проиграно. Без таких слизней, как Цзян, и воевать проще.

Всю дорогу барышня Пэн не проронила ни слова, и я не пытался с ней заговаривать. Мы выбрали для ночлега какую-то лесную лачужку. Хуан с довольным видом достал из седельных сумок вяленое мясо, лепёшки и овощи — Цепной Молот расщедрился и на это. Мы хорошо поужинали и легли спать. Утром я обнаружил, что наша спутница пропала — вместе с одним из гнедых и всеми нашими припасами. Хуан бранился, но делать было нечего, и следующие дни мы питались кореньями и делили одного коня, благо тому хватало сил вынести и двоих.

По пути Скворец разливался речами о мощи и сплочённости разбойного братства и потчевал меня рассказами о временах минувших. Право, ему бы лучше подошло прозвище Соловей. «О, сколько их было, таких походов, досточтимый брат! — говорил он то и дело, больше, кажется, для себя самого. — Сколько губернаторских войск перемолол „дикий край“! И Шэн Янь — ещё не самый сильный противник. Увидите, как он обломает о нас зубы». И всё же хуторов и селений мы теперь избегали — в такое время каждый был за себя, и Хуан Чжэлу прекрасно это понимал. Единственным исключением стала «Чаша богатства» — придорожный трактир и одновременно наблюдательный пункт «дикого края» недалеко от циской границы. Именно там нам предстояло расстаться: утром я собирался отправиться на восток, Хуан — на север.

— Какие новости, почтенный Чжа? — спросил мой спутник, когда мы сидели за столиком, и хозяин заведения, безусловно, узнавший Хуана, сам принёс наш заказ.

— Какие вас интересуют? — Чжа расплылся в улыбке и подсел к нам.

Ещё на входе Хуан Чжэлу шепнул мне, что разбойники прозывают трактирщика Заморышем. Тот и впрямь казался неказистым, даже плюгавым, и на подобное обращение не обижался, но, по слухам, был мастером тайных боевых искусств и, уж конечно, не дал бы в обиду ни себя, ни свой трактир.

— Не людно здесь нынче, — сказал он, когда мы выпили по чаше вина. Действительно, в зале, кроме нас, никого не было. — Неделю назад не продохнуть было от вольных братьев, а теперь всех как ветром сдуло. На заставах-то почти никого не осталось. Правда, на Босу ещё сидят дозорные — утром вон звонили.

Разбойничья застава на пике Босу была устроена в даосском скиту, вырубленном прямо в скале и известном как обитель Ясного Звучания. В отличие от названий многих святилищ и монастырей, уводящих в иносказания и метафизику, это воспринималось местными жителями предельно конкретно. В скиту находилась коллекция колоколов, изумительных по чистоте звука, и каждый день в положенные часы их голос разливался по всей округе. Изгнав отшельников, бандиты, разумеется, сняли бы и драгоценные колокола, если бы не суеверия и строжайший приказ братского совета: оставить их на месте и приспособить под собственные нужды. Понимать разбойничий перезвон умел не каждый, но Заморыш Чжа в нём, конечно, разбирался.

— Кажется, началось, — сказал он и со значением кивнул Хуану. — Войско у границы цисцы собрали без проволочек, постояли, поиграли с нашими в гляделки, а нынче перешли в наступление. Говорят, сами перешли, Шэна не спросившись. Под видом наших молодцов разграбили какую-то свою деревеньку, дома пожгли, а потом и заявили: «Терпение наше на исходе. Временить нельзя, надо давать отпор». Сейчас дошли до Цзяоли и встали лагерем. Ну, так говорят.

— Откуда ты ещё слухи получаешь, при пустом-то кабаке? — рассмеялся Скворец, но взгляд у него стал тревожный.

Как будто ответом на его слова послышались шаги.

— Есть у меня трое постояльцев, — шепнул Чжа и встал из-за стола. — Руку даю на отсечение — «пурпурные лотосы». Не знаю, чем они тут заняты, но не хочу и знать.

Вошедшая компания увлечённо беседовала и поначалу, кажется, вовсе не обратила на нас внимания. Их разговор я слышал обрывочно и здесь приведу лишь один кусочек — реконструируя его по мере сил и опуская то, что было мне совершенно неясно.

— И голову ломать не стоило. Конечно, это не губернаторские, — сказал один из них, подразумевая, как я понял, вошедшие в Чжао войска. — Шестой Дин сегодня был там и некоторых даже узнал в лицо. Это ребята горного деда.

— Я их видал, — присвистнув, откликнулся второй. — А ведёт их Дуань или генерал Чжан?

— Чжан, но он как будто не уверен, что делать. Во всём полагается на присланного советника, который с ним в Цзяоли. Местные зовут его Хромым Упырём. Но Шестой клянётся, что видел раньше его портрет. А Шестому, знаешь, можно верить.

— Где видел-то?

— В Луаньху, в святилище у памятной арки.

Из сказанного я заключил, что цисцы (вероятно, не без участия генерального инспектора Чэня) решили отправить авангардом не свои войска, а более готовых и кстати подоспевших удальцов из дуншаньской слободы. Личность «Хромого Упыря» вкупе с упоминанием Луаньху сомнений не оставляла — военным советником циского командующего был не кто иной, как странствующий администратор Ли. Такое известие очень меня обрадовало: заботы о том, как пересечь границу и доказать непричастность к разбойничьим бандам, отпадали сами собой, а если повезёт, я мог бы даже спасти Хуана (всё-таки я многим был ему обязан). До Цзяоли от «Чаши богатства» не так далеко. Загоняя коня, я оказался бы там в считанные часы.

И в то мгновение, когда мне пришла в голову эта мысль, громко запела Звёздная Цитра.