Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате

Глава двадцатая. Беглянка из Тайхо рассказывает о прошлом; творческие люди ведут поединок, не видя друг друга

Разрабатывая схему относительно шатоских рудокопов, я выискивал способ не включать в неё Минхёка: манипулировать им я не хотел, а рассказать всё начистоту опасался — но он слишком удачно вписывался в мозаику стратагемы, чтобы обойтись без него. За день до того, как в архиве отыскалось досье Юань Мина, я подсказал верному слуге адрес Тын Тэхёна и разрешил несколько дней погостить у него в Шато. Минхёк был тронут таким проявлением заботы. Я попросил его ничего не рассказывать обо мне и время от времени появляться у меня и сообщать об общих настроениях местных жителей. И на следующий же день получил подтверждение: деревня кипит негодованием и поддерживает видимую благонадёжность, только чтобы больнее отомстить господину Чхве.

Ночью меня разбудило тихое пение на заднем дворе. Я мгновенно оделся и вышел к беседке. Мэйлинь в белом платье стояла, опершись на перила, и смотрела на Лазурную луну.

В школе нас хорошо обучали музыке, но мотива, на который пела Мэйлинь, я не знал. Услышав мои шаги, она замолчала.

— Что это за песня? — спросил я.

— «Элегия Чуской поймы», — ответила она, не оборачиваясь. — Я услышала её от отца.

— А он, наверное, узнал её в странствиях, — зачем-то вслух произнёс я.

— Нет. Он родом из Чу. Когда там стали преследовать китайцев, многие бежали через линию фронта в Юэ, но там им приходилось ещё хуже — императорские генералы в каждом видели шпиона. А отец вместе с друзьями пересёк пойму — по той самой тропе, о которой поётся в песне, — и добрался до востока области Хань.

Чуская пойма — это заросшая тростниковыми рощами низина, которая стелется от ущелья Южного Ветра до Юэской впадины, своеобразная естественная граница между империей и её отколовшейся областью. Следуя прихотям лун, она то и дело затягивается пеленой тумана. Он наступает так быстро, что укрыться почти невозможно, и всё же в любые времена находились охотники исследовать эту местность. Кто искал врата в мир духов, проход через которые дарует сверхъестественные способности; кто верил, что на редких вершинах над морем тростника живут бессмертные мудрецы, способные исполнить любое желание просителя; кто шёл за сокровищами, якобы укрытыми в пойме со времён великого бедствия. Рассказывали разное. Искатели приключений уходили и гибли. Но были и другие слухи — о витиеватом пути, который сам спасает тех, кто ему доверился. Чуть собьёшься или замешкаешься — достанешься туману; но, твёрдо шагая потайной тропой, можно пройти всю пойму живым и невредимым меньше чем за две недели.

Я зашёл в беседку и встал рядом с Мэйлинь.

— Прости, что вот так сбежала в тот день и всех вас растревожила.

— И ты меня прости, — сказал я, имея в виду мою выходку в юском ломбарде.

— Я очень хотела помочь тебе и отцу, — добавила она.

А чего хотел я? С языка вдруг сорвалось:

— Расскажи о деревне Тайхо.

Мэйлинь посмотрела мне в глаза и некоторое время мы стояли молча, просто глядя друг на друга. Я про себя отметил, что, несмотря на рубленые черты, она действительно красива. Особенно при Лазурной луне. Наконец она заговорила, всё так же пристально глядя мне в глаза:

— Там было хорошо и спокойно. Мы жили бедно и не всегда ели досыта, но это было лучшее место на свете. Мне иногда становилось обидно, что отец тогда укрыл нас в тумане. Я думала: лучше уж мне было бы отправиться в «дикий край» с подругами, уж я бы нашла, как всем устроить побег. А иногда думалось: лучше бы я погибла, как мой Дэшэн.

В Тайхо у Мэйлинь был жених — соседский парень Чжуан Дэшэн. Когда ему было семь, а ей пять, он прислал к учителю Яо сватов — двух приятелей, которые торжественно вручили пойманного на заднем дворе гусёнка и с ним неряшливую записку, составленную, впрочем, по всем правилам свадебного ритуала. Яо посмеялся, гусёнка принял, исправил в записке ошибки и, чтобы не нарушать игры, передал юному жениху ответный дар — кулёк сушёных ягод. Но Дэшэн относился к делу куда серьёзнее. Мэйлинь стала его невестой — и дело с концом. Он дрался за неё с местными сорванцами, дарил ей цветы и писал неуклюжие стихи на двойное полнолуние, а в шестнадцать лет притащил гадателя, чтобы тот выбрал подходящий день для свадьбы. Услышав от гадателя, что сочетание стихий и чисел неблагоприятно, он отправился в город и нашёл там даоса, который долго крутил и вертел гексаграммы и наконец возвестил, что союз может быть счастливым, если заключить его в день двадцатилетия Мэйлинь.

За неделю до назначенной даты на Тайхо напали разбойники.

Чжуан Дэшэн видел, что Яо пытаются спастись, и решил прикрыть их бегство. Последним, что видела девушка, покидая деревню, стала сцена драки её жениха с тремя головорезами. Тяжёлым цепом он уложил двоих, третий проткнул его мечом насквозь.

Все слова, которые, быть может, созревали в моём сердце последние недели, разом оказались пустыми и неуместными.

— Хотела бы я быть такой, как мой отец. Для него эти ужасы остались в прошлом. Сейчас он дни и ночи напролёт сидит в кабинете и переписывает содержимое «индийских гранатов».

Я с благодарностью ухватился за эту тему:

— Он понимает, что там написано?

— Отчасти. Многое там написано наречием, которым некоторые в Чу пользуются до сих пор, — Мэйлинь словно повеселела. — Помнишь мои записки на лентах? Они написаны их знаками, только слова китайские.

— Научишь меня?

— Завтра, — кивнула она. — Приходи сюда вот так же.

Её взгляд снова устремился к луне, и я понял, что буду лишним в их диалоге.

Наутро после совещания у префекта я опять пошёл в слободу, на этот раз к Юань Мину. Дом, в котором он жил, был, наверное, самым большим из гостевых, но основную площадь занимал кропотливо обустроенный внутренний двор с высокой насыпью, символизирующей даосскую гору бессмертных. По её склонам петляли тропки, рос клочковатый кустарник и стояли столбики истуканов, а на вершине располагался серебристый бельведер, заметный даже с улицы. По этому же адресу жил художник Линь Цзандэ по прозвищу Отражённый Феникс, о котором говорил Су Вэйчжао. И вообще обитателями дома — я проверял — значились исключительно обладатели зелёных досье, и все в преклонном возрасте. Даже удивительно было видеть у ворот романтические строки:

Узнав, что я пришёл к господину Юаню, слуга повёл меня на вершину горы. Мы шли, наверное, самым длинным серпантином, и я успел приметить человек пять сморщенных стариков, сидящих у кумиров в позе для медитации.

Юань Мин в бельведере в одиночестве пил вино.

Он был точно таким, каким я его запомнил, и как будто весь состоял из белого цвета: светлое лучистое лицо, белоснежные волосы, усы и борода, белый халат, подпоясанный белым же поясом, и, конечно, выцветшая широкополая соломенная шляпа, которая в детстве особенно привлекала моё внимание. Здесь, на вершине, он походил на небожителя, который отмедитировал своё и теперь позволил себе расслабиться.

— Шаодай, ты ли это? — от этих его слов я невольно улыбнулся, вспомнив историю, которую он когда-то частенько мне повторял.

За горами, за лесами, за дощатыми мостами, где низины, и камни, и ядовитый туман, ползает, не видя солнца, чудесный зверь шаодай. Размером он меньше кошки, на спине носит панцирь вроде черепашьего, живёт тем, что поедает белый мох и прячется от гуйшэней, и не ведает сам, какой силой обладает. Но приходит срок, и малютка-шаодай засыпает на несколько лет — а просыпается крылатым драконом, властелином пяти стихий. Говорил ли я когда-нибудь «господину Белой Шляпе» о том, как меня смущает собственный рост? Откуда он мог знать, что однажды для меня наступит трёхлетний сон, после которого начнётся жизнь, совсем не похожая на прежнюю? И всё же, приходя в наш дом, он нет-нет, да говорил мне: «Помни, шаодай, крыло дракона закрывает солнце».

— Я уж думал, больше тебя не увижу. Раньше твой отец приглашал меня в гости, потом сам иногда проведывал, а нынче словно забыл. Уж не гневается ли за что?

На похоронах отца мне казалось, что о его смерти знает весь город. Возможно ли, что не знал Юань Мин? Впрочем, в его досье особо говорилось, что вот уже десять лет, как он не бывает на улице. Я почтительно поклонился и сказал, что отец три с лишним года как умер. Старик секунду выглядел потрясённым, затем сказал как будто самому себе:

— Да. Да… Так и произошло, — и добавил уже для меня: — Он сейчас, наверное, радуется, глядя на тебя. Ты стал очень на него похож, а судя по одеждам, успел себя проявить на гражданской службе. Но не путай успех с предназначением. В тебе остаются нераскрытые таланты.

Он жестом пригласил меня сесть. Конечно, было бы неуместно и подозрительно сейчас, вскоре после вылазки Лю Яньтая, заговаривать о прошлом и напоминать о Вэйминьском князе. Хватало и разговора на отвлечённую тему.

— Да есть ли те, кто раскрыл свои таланты полностью? — спросил я.

— Есть люди немногочисленных умений, и им, естественно, проще отточить их до совершенства.

— И всё-таки, — я непроизвольно вывел беседу в нужное мне русло, — кому, например, из художников, это удалось? Раскрылся ли великий Ло Вэйфань?

Господин Юань задумался.

— Мне трудно судить, — наконец произнёс он. — Возможно, если бы я жил во времена мастера Ло и был с ним знаком, ответ пришёл бы сам собою. Но сдаётся, что он был способен на большее. А вот, например, мой сосед Линь раскрылся, и блестяще! Не угодно ли посмотреть его работы?

Оставив недопитое вино, мы спустились к левому флигелю, на двери которого красовался вычурно стилизованный иероглиф «Линь». Юань Мин несколько раз окликнул соседа, но никто не ответил. Художник по своему обыкновению отправился бражничать с однофамильцами.

— Нестрашно, — сказал мой собеседник. — Давай просто пройдёмся.

И мы сделали круг по опоясывающим двор галереям. Всё это время «господин Белая Шляпа» хранил строгое молчание, а я, не решаясь задавать вопросы, поглядывал на него и не сразу обратил внимание на картины, развешанные по стенам галерей. Печати в углу указывали на авторство Отражённого Феникса, но я никак не мог отделаться от мысли, что всё это уже видел раньше — и у кого-то другого. Уроки истории искусств не прошли даром, и теперь я без труда угадывал фантастических птиц Ван Фу, парящих над водопадами Ло Вэйфаня, и конные процессии циньских полотен, выезжающие из яньских замков Хань Хао. Когда мы вернулись к двери с иероглифом, Юань Мин сказал, что я увидел достаточно, чтобы составить собственное мнение. Я набрался смелости и честно ответил, что мнение моё невысоко.

— Это потому, что ты искал талант, которого нет, и не оценивал того, который есть, — с тёплой улыбкой заметил господин Юань. — Ты, конечно, увидел, что в работах Линя отсутствуют собственные находки. Он копирует, но ты бы знал, как он копирует!

Линь Цзандэ обладал феноменальной памятью, уверенной рукой и превосходным чувством кисти. Беглого взгляда на чью-то картину — в цвете или монохроме — хватало ему, чтобы оставить в сознании её оттиск и разложить на мельчайшие линии, которые он впоследствии воспроизводил как бы механически — как музыкальный аппарат (я видел такой в бэйлунской коллекции Лю Эрфаня) воспроизводит мелодии, записанные на металлических пластинах. И как человеку, который извлекает звук из аппарата, не нужно его видеть или слышать — достаточно равномерно крутить ручку, — так мастеру Линю не требовалось смотреть на лист бумаги. Юань Мин не раз наблюдал, как он рисует в бельведере безлунной ночью без светильника и словно получает от этого особое удовольствие.

Последний элемент головоломки был найден, оставалось пристроить его на место. Я не знал художника лично, но за пару дней навёл о нём справки и выяснил, что человек он амбициозный и вспыльчивый, а как следствие неуживчивый и нелюбимый окружающими. Некоторые провозглашали его полной бездарностью, другие (чьё мнение для меня было особенно ценным) признавали за ним выдающийся талант копировальщика, но все единодушно говорили, что Линь Цзандэ — спесивый невежа, который попусту берётся шить своё из чужих лоскутков, а потом негодует, встречая укор вместо рукоплесканий. Впрочем, это не сильно его смущало. Считая, что настоящий мастер всегда гоним, он довольствовался обществом собутыльников, почитая их настоящими ценителями искусства, а прочих — бессмысленным отребьем.

Особую неприязнь к Линю питал мой школьный учитель по прозвищу Ядовитый Тан, слабый живописец, но изрядный знаток картин. Я подгадал время и встретился с Таном в чайной, а в разговоре невзначай обронил имя Линь Цзандэ. На меня тут же хлынул поток сомнительных острот относительно художника и его произведений. Дав учителю выговориться, я заговорщицки сказал, что придумал сыграть со старым фанфароном шутку и выставить его на посмешище. Глаза Ядовитого Тана заблестели:

— Отличная мысль! Не знаю, чем он и вам успел насолить, но проучить эту отражённую в луже курицу следовало давно! Я как-то могу вам помочь?

— Я устрою банкет и приглашу на него вас и других талантливых людей, а также Линя. Вы обяжете меня, если, затеяв с ним ссору, вызовете его на творческий поединок.

Тан заёрзал.

— Не волнуйтесь, ведь это только прелюдия, — успокоил его я. — Дуэль окончится для него бесславно, и я уже знаю, как всё устроить.

Учитель посмотрел на меня с сомнением и молча осушил две чашки подряд. Я рассмеялся:

— Бояться нечего! Он будет посрамлён навсегда и даже забудет называть себя художником! Впрочем, если вы опасаетесь или сомневаетесь во мне…

— Ну что вы! Я согласен! — ответил Тан и тоже рассмеялся.

Конечно, ему хотелось знать подробности моей затеи, но я дал понять, что они связаны с моим нынешним положением помощника префекта и затрагивают темы, о которых лучше молчать. Ядовитый Тан понятливо кивнул, и мне стало даже грустно видеть, на какое безумие даже убелённый сединами человек бывает готов ради злобы. Мы обговорили, что и как ему следует сказать и расстались — всё с тем же смехом.

В положенный срок я разослал приглашения дюжине человек и заказал лучший зал в ресторане господина Муна, что напротив гостиницы «Цветы востока». Этот, по сути, незначительный эпизод моего плана дорого бы мне обошёлся, но я знал, что Мун, глубоко уважавший моего отца, принципиально не станет брать с меня денег, кроме как за вина и закуски. После моего вступительного слова (даже не вспомню, какой чепухи я тогда наговорил, — кажется, похвастался грядущим приобретением великого шедевра и объявил, что теперь буду собирать этот кружок регулярно) собравшиеся повели неспешную беседу, в основном ненавязчиво нахваливая если не собственные работы, то темы, которым они посвящены.

Когда слово взял Линь Цзандэ, Ядовитый Тан улучил подходящий момент и весьма резко его оборвал, сказав, что в собрание творческих людей втесался кто-то лишний. Мастер Линь вскипел и высказался в духе того, что среди собравшихся искусство понимает только он один. Градус перепалки вырос стремительно. Кто-то очень удачно подбросил со стороны реплику о том, что Отражённый Феникс способен лишь копировать чужое, но не творить своё, и учитель Тан изящно завершил дебют заявлением о том, что и копировать его оппонент не умеет:

— Если хотите знать, даже я, ничтожный, делаю это лучше него.

Линь опешил, потрясённый такой наглостью. Не дожидаясь, пока он соберётся с мыслями, я понимающе сказал, что среди служителей искусства разногласия нередки, и предложил в нашем кругу улаживать их не горячими словами, но делом — например, путём состязания между ним и Таном. Послышался одобрительный гул, Ядовитый Тан энергично закивал, а мастер Линь, злобно оглядываясь по сторонам, спросил насчёт судей, имея в виду, должно быть, что достойных не видно. Я тут же ответил, что на правах хозяина готов судить сам, и выразил надежду на то, что моя честность не вызовет ни у кого сомнений. Наверное, пару месяцев назад я услышал бы в свой адрес немало колкостей, но сомневаться в помощнике префекта было себе дороже, и Линь почтительно склонил голову.

Мы тут же обговорили условия. Местом состязания была выбрана часовня Первоначал — изящная, пусть и заброшенная загородная деревянная постройка, которую я обязался в ближайшие дни привести в порядок. Поскольку дуэлянты на дух друг друга не переносили, я предложил им явиться не сразу, а друг за другом — в одно и то же время, но с разницей в один день. Чтобы итоги не зависели от знакомства художников с чужими картинами, я обещал предложить в качестве оригиналов собственные этюды: чёрно-белые пейзаж и портрет. Учитель Тан тут же пожелал рисовать не на ткани, а на бумаге, и не тушью, а чернилами, причём вслепую, и это предложение было принято, как и своевременная просьба Линя обойтись без свидетелей.

Пока плотники и маляры занимались часовней, я получил весточку из лаборатории: Ин Юэу подготовил для меня внушительный флакон невидимых чернил и объяснил, как ими пользоваться. Из интереса я сам попробовал написать тайное послание, должен сказать, получилось недурно — написанный вечером текст, потемнел только утром, а без контакта со светом и воздухом, по словам доктора Ина, мог оставаться совершенно невидимым несколько дней. В торговых рядах я приобрёл несколько одинаковых кистей и бутылочку чернил — теперь уже самых обычных. В качестве образца пейзажа сгодилось моё собственное подражание классикам. А за образцом портрета пришлось обратиться к префекту.

От Минхёка я знал, что ситуация в Шато накаляется. Приближался сорок девятый день со дня гибели Ханыля. В приделе деревенского святилища духов-покровителей обустраивали алтарь для последней беседы (обычно такой готовят в доме покойного), рядом рудокопы выставили сменный караул из добровольцев. По улицам слонялись даосы с колотушками, распевающие о возмездии духов, а вечерами в доме старосты проходили какие-то тайные сборища. Когда я с послеобеденным визитом явился к господину Чхве, тот — как всегда невозмутимо — сообщил мне, что партию «черепашьего камня» готовятся передать незаконным покупателям через два дня, в ночь.

— Ты успеваешь со своей стратагемой? — спросил он.

— Нет, — честно ответил я. — Опаздываю на несколько часов.

— Очень жаль, — господин Чхве подвинул мне блюдо сушёной черешни. — Вероятно, следует применить силу и во время передачи арестовать тех и других.

— Это зависит от того, которая из двух фигур для вас важнее — и насколько вы готовы рискнуть, чтобы сохранить обе. Если вы разменяете Шато на поимку преступников, вы сохраните «черепаший камень», но потеряете деревню. Если позволить преступникам улизнуть, можно перехватить их с грузом на горных дорогах и сохранить Шато.

Префект удовлетворённо кивнул, и я добавил, что для выполнения плана мне нужно получить все рисунки, сделанные Пэк Ханылем. Вызванный слуга тут же принёс ящик из архива, я получил на руки пухлую папку, но, едва её раскрыв, был разочарован: в ней оказались копии. Чхве строго на меня посмотрел, но всё же подал оригиналы. Я легко нашёл юский портрет, а также выбрал карикатуру, где отчётливо по-корейски было выведено: «Убийца». Эту надпись мне очень хотелось перенести на шёлк; я бы сделал это сам, но опасался исказить почерк. Префект, узнав о моём пожелании, покачал головой, но мне удалось настоять на своём.

— Хорошо, ступай к себе и жди, — сказал он наконец. — Надеюсь, ты понимаешь, о чём просишь.

Вечером слуга из управы доставил мне домой портрет Хань Болина с нужной надписью в правом верхнем углу.

Наутро, едва открылись городские ворота, я отправился к часовне Первоначал, и там встретился с Ядовитым Таном. По жребию он был первым. Мы сели за столик у входа, и я вынул из принесённого футляра принесённые картины, чернила, кисти и лучшую бумагу, какую только смог приобрести в лавке для живописцев. Учитель Тан подозрительно на меня посмотрел:

— Вы ведь не решили взаправду проводить состязание?

— Конечно, нет! — отмахнулся я. — Но часовня прекрасно просматривается, и Линь мог отправить кого-нибудь из дружков удостовериться, что всё по-честному. Поэтому прошу вас: подыграйте мне ещё немного!

Тан рассеянно взглянул на мой пейзаж. Лесистые горы, вырастающие из клубов тумана, одинокая хижина и хлипкий мостик, потерявший добрую половину своих досок. Когда-то я очень гордился этой картиной — лучшей из тех, которые я когда-либо нарисовал, — но сейчас видел в ней больше недочётов, чем достоинств. Впрочем, учитель обошёлся без критики и, завязав глаза платком, попытался изобразить нечто подобное на чистом листе. Получилось ужасно. Вторую картину он даже не стал изучать — едва ли с портретом могло выйти что-нибудь сносное. Он некоторое время эффектно поизображал штрихи на бумаге и снял повязку. Мучения были окончены, а подсохшие картины — убраны под замок в бывший ящик для пожертвований.

Следующим утром в часовню пожаловал Линь Цзандэ. Когда я развернул перед ним пейзаж, он фыркнул:

— Не могли принести ничего более пристойного?

— Увы, — я сокрушённо вздохнул. — Но проявите снисхождение к моей работе, ведь зеркало равно правдиво отразит и летящую птицу, и ползущую гусеницу.

— Учтите только, что крылья вашей гусенице я рисовать не стану, — раздражённо ответил Линь, пробуя кисточку и чернила. — А вот эти закорючки в углу тоже желаете видеть на копии?

В углу моего горного пейзажа красовалась подпись, которую я специально сделал по-корейски.

— Мастер Тан их воспроизвёл, — ответил я. — Вы ведь понимаете корейский?

— Ещё чего! — буркнул художник. — Закорючки и есть закорючки, но мне-то что!

Он поудобнее поставил чернильницу, надел повязку и начал рисовать. Это было удивительно. Ни одной помарки. Ни одного лишнего нажима. Ни одного лишнего движения. Кисточка словно волшебная в точности воспроизводила мои горы и туман со всеми их недочётами и огрехами. Помню, как в детстве мой одноклассник Шикуай, подходя к слепцам на улице, строил им смешные или страшные рожи, чтобы проверить, действительно они ничего не видят. Смотрелось отвратительно, но, честное слово, сейчас, сидя перед мастером Линем, мне хотелось выкинуть нечто подобное.

Последней кисточка вывела корейскую надпись. Художник демонстративно отвернулся от стола, сдвинул повязку на лоб и язвительно сказал:

— Обычно я подписываю свои работы. Но ставить свою подпись под этим не хочется. От мазни Тана вы её и так отличите. Главное — не перепутайте с оригиналом.

Портрет он воспринял чуть более благосклонно и снисходительно посоветовал мне совсем забросить пейзажи и поучиться рисовать людей. Я подал ему новую кисть, а, когда повязка вернулась на глаза, подменил чернила. После первой, практически идентичной копии, у меня не было сомнений в том, что Хань Болин получится таким, как надо. Накануне я прописал для себя, как вести разговор, когда Отражённый Феникс после работы обнаружит перед собой чистый лист бумаги, но этого не потребовалось: самоуверенный художник, как и в первый раз, отвернулся от стола, словно боялся замарать глаза, глядя на недостойные вещи.

Когда мы вышли из часовни, он небрежно спросил о дне оглашения вердикта. В своей победе над Ядовитым Таном он не сомневался и теперь ждал, когда же насмешник будет посрамлён перед всеми. Я ответил, что погадаю на удачную дату и всех соберу здесь же. У меня в запасе было несколько дней, и я пока не совсем знал, как выпутаюсь из этой истории с судейством.

Невидимый портрет вместе с неиспользованными листами тем же вечером оказались у алтаря в шатоском святилище. Я достаточно легко убедил Минхёка, что отличный способ отблагодарить Пэков и Тынов за гостеприимство — это подарить им для ритуала немного по-настоящему хорошей, дорогой бумаги. В конце концов убитый любил рисовать и в своей деревне мог о такой только мечтать. Бедные рудокопы были тронуты проявлением такой заботы, а мне оставалось только ждать.

Все эти дни после захода солнца я выходил к беседке на заднем дворе, где меня ждала строгая и терпеливая учительница. Письменность, которую она взялась меня преподать, была отнюдь не сложной, но давалась мне с трудом. Возможно, потому, что мысли мои были заняты другим. Тех, кому по прочтении всего вышеизложенного покажется, будто мой план исполнялся холодным спокойствием, заверю: это не так, я сомневался в каждом шаге, понимая, что возлагаю слишком большие надежды на суеверие шатоских рудокопов, и вспоминая, что в довершение ко всему нам противостоит неизвестная зловещая сила, способная разом перечеркнуть все мои начинания. И только ночью все эти сомнения и тревоги выбивались из-под маски. Мэйлинь, наверное, была единственным их свидетелем.

Лишь в последнюю ночь — в тот самый момент, когда старейшины Шато встречались с Хань Болином, — мне стало почему-то легко и спокойно. Заслышав мои шаги, Мэйлинь, как обычно, прервала элегию. Я встал рядом и, глядя на полускрытые облаками луны, попросил:

— Пожалуйста, допой её до конца.