Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате

Глава семнадцатая. Гости города Ю покидают его в досаде, достопочтенный Му повествует о вещах

В ночь у меня поднялся сильнейший жар, не отступавший на протяжении суток. Врач приходил теперь трижды в день, перемежая все известные ему методы лечения. Чжэн, видя моё состояние, не донимал расспросами, но, когда я приходил в сознание, исправно читал мне рассказы о призраках и оборотнях, что вкупе с недавним посещением Удела Великой Пустоты давало превосходный материал для горячечного бреда.

Всё это время Ли занимался не столько расследованием сколько попыткой урегулировать скандал политически, вынужденно взяв на себя и мою роль как представителя Дуншаня на переговорах с юскими властями. Он же, сколько мог, беседовал и с Пэк Кванмином, хотя тот в основном оказывался предоставлен собственным мыслям и уличным слухам. Рисунок Ханыля был тщательно скопирован и вслед за рисунком гильдии нищих с нарочным отправлен на Дуншань.

Розыски человека по имени Хань Болин предсказуемо не дали результата, но Цзани отличались удивительным упорством и везением. На другом конце города они разыскали ломбард, держатель которого вспомнил, что недели две тому назад некий Хань Болин приходил к нему с вопросом, нет ли на хранении конверта на его имя. Такового не оказалось, но оставлять в сертифицированных ломбардах письма и посылки до востребования — обычная практика среди торговцев и коммивояжёров на северо-востоке, так что в вопросе посетителя не было ничего необычного. Процентщик даже не вспомнил бы о нём, если бы со скуки не оставил запись в реестре. Увы, эти сведения не приближали нас к нахождению убийцы, но позволяли точнее восстановить картину происшедшего. Надо полагать, от Ханыля требовали какого-то решения (может быть, вернуться в Шато) и дали ему срок на раздумье. Ответ рудокоп должен был оставить в ломбарде на имя Хань Болина. Не обнаружив конверт вовремя, угрожавшие перешли к действиям, последствия известны.

Когда состояние моё несколько стабилизировалось и врач с удовлетворением отметил, что самого страшного удалось избежать, ко мне в номер заявился не кто иной, как судья Цао:

— Вы уже который день в нашем городе, а я, никчёмный, только сейчас нашёл время, чтобы засвидетельствовать вам своё почтение и просто по-человечески поговорить.

Я скосил глаза на столик у изголовья и обнаружил его визитную карточку, принесённую, наверное, в первой половине дня. Цао сообщил, что заказал было комнату в лучшем ресторане города, но узнал о моих травмах и теперь надеется, что я удостою его беседой и совместной трапезой в гостиничном номере. В его тоне не было ничего враждебного или отталкивающего, и я решил, что составил об этом человеке превратное представление. Я попросил слуг сделать мне подушку повыше. Столик чуть переставили, и Цао сел за него так, что мы могли разговаривать, глядя друг на друга.

— Увидев, что вы в столь юном возрасте носите одежды чиновника седьмого ранга, я сразу понял, что встретил человека выдающегося, а в вашем лице безошибочно читаются мужество и стойкость, — сказал он, когда слуги подали чай. — И мне не хотелось бы, чтобы вы думали обо мне плохо просто из-за того, какую позицию я волей судьбы вынужден занимать в отношении дуншаньского префекта.

Я напрямую спросил его, считает ли он господина Чхве виновным в гибели Пэк Ханыля. Цао вздохнул:

— Мне так не хотелось бы обсуждать сейчас эту тему, но буду с вами честен: на данный счёт у меня нет никаких сомнений.

— А на чём зиждется ваша уверенность? — полюбопытствовал я. Мне казалось, что вот так, в спокойном и непринуждённом разговоре можно доказать ему несостоятельность или по крайней мере недостаточную обоснованность его версии.

Принесли вино и закуски. Мне, впрочем, полагался только бульон, благо есть его я мог уже сам. Дождавшись, когда слуги покинут комнату, Цао осторожно попытался перевести разговор на другую тему, но я настоял на своём вопросе.

— Что ж, будь по-вашему, — сказал он. — Прежде всего, рассмотрим яд, которым был убит Ханыль. Это не обычный растительный яд, изготовить его может лишь опытный химик и из весьма специфических составляющих, среди которых так называемая «белая ночь» — трава, которая растёт весьма обильно в низинах, постоянно залитых туманом. Мест, где можно сорвать её выше тумана, известно всего два: это юг Чуской поймы и восточный отрог Дуншаня.

Я сделал выразительный жест рукой. Судья улыбнулся:

— Можно, конечно, предположить, что «белую ночь» собрали там, где идёт война, и везли сюда через всю страну, но резоннее предположить, что родом она из нашей провинции. Что же до химика, то несколько лет назад я сам по приглашению посещал Дуншань и помню великолепную лабораторию в гостевой слободе. Формула яда хранится в строгом секрете, передаваясь из поколения в поколение в двух семействах, Ин и Хо, так что при желании можно даже назвать имя человека, который его изготовил.

— Вы, однако, сумели его как-то определить.

Судья Цао невозмутимо ответил, что ныне покойный судебный врач Хо Миньчу ещё при прошлом губернаторе оставил ямыню достойную коллекцию реактивов. Возникал другой вопрос. Если этот яд, будучи правильно выявлен, столь однозначно изобличал отравителя, зачем было его применять? Избавиться от человека можно массой различных способов, которые будут проще и дешевле. Но от этой мысли мой собеседник лишь отмахнулся, сказав, что залезть в чужую голову не может.

— Есть несколько догадок, но не более того. Во-первых, этот яд действует с отсрочкой, но наверняка, то есть, с одной стороны, даёт исполнителю превосходный шанс безопасно скрыться, а с другой — не оставляет шансов жертве. Во-вторых, можно предположить, что убийство совершалось с расчётом на то, что мы вот так поймём, кто виноват, и тогда это бесцеремонная декларация: «Смотрите! Я могу делать, что захочу, и убирать неугодных мне людей у вас под носом!» Сюда же можно добавить и орудие преступления, устройство которого вы видели.

Я жалел было, что на этом месте не возразил ему, не сказал, что нет, мы не видели самого устройства, лишь посмотрели кем-то сделанные чертежи, в точности которых не можем быть уверены; но этот довод, по зрелом размышлении, едва ли как-то отразился бы на ходе беседы.

— Таким образом, можно сделать два вывода, — продолжал Цао. — Возможность, совершить такое преступление была далеко не у каждого. А у вашего префекта были и возможность, и, что важнее всего, мотив.

Далее он в хорошо поставленной манере прочитал мне сентенцию о том, что Пэк Ханыль выступал за улучшение жизни шатоских рудокопов, перешёл дорогу местным властям и был уничтожен из опасений дальнейших беспорядков.

— Вздор, — раздражённо сказал я. — Вам ведь и самому ясно, что здравомыслящий человек не станет решать проблему таким образом.

— Вы рассуждаете как благородный чиновник-китаец, и ваши слова делают вам честь, — ответил Цао. — Но ни для кого не секрет, что префект Цуй Гуанцзу на самом деле кореец, а корейцы — народ импульсивный и мстительный.

— Моя мать была кореянкой, — резко произнёс я. Это была неправда. Во мне не было ни капли корейской крови, но самоуверенный тон Цао вызвал у меня раздражение, и мне захотелось как-то его осадить.

Мне это удалось. После моей ремарки повисла неловкая пауза.

— Я лишь хотел сказать, что корейцы не забывают ни хорошее, ни плохое, и понятия о чести и обиде лежат у них несколько в иной плоскости, — снова заговорил он, постепенно возвращая голосу прежнюю уверенность. — Но всё это было бы пустыми словами без доказательств. А они имеются, — на свет появилась стопка листов небольшого формата. — Вот письма с угрозами, которые ваш префект лично писал убитому!

Подобный внезапный козырь, вынутый в буквальном смысле из рукава, меня поразил. Разумеется, мне захотелось ознакомиться с содержанием писем, и, когда судья предоставил мне такую возможность, я сразу же обратил внимание на почерк — он не принадлежал ни господину Чхве, ни кому-либо из его секретарей.

— Это почерк писаря из управы судьи Лю, — нимало не смутившись, сказал Цао. — Письма обнаружили в гостинице, где жил убитый, и передали нам, сняв копии. К сожалению, оригиналы сгорели при пожаре, который произошёл в нашем архиве при весьма странном стечении обстоятельств…

Он как-то нехорошо на меня посмотрел, и я понял: это обвинение в мой адрес.

— Инсинуации неуместны, — произнёс я. — Оба мы знаем, что в этой гостинице за мною установлена слежка, даже подслушивание. Сам же я по причине тяжёлых ранений, полученных четыре дня назад, не могу свободно передвигаться.

— Но это не помешало вам позавчера побывать у даосского колдуна — наверняка чтобы он защитил вас от тех козней, которые я якобы против вас строю.

Я немного помолчал, думая, как бы удачнее подцепить разговор, чтобы вывести его в нужное русло, но в итоге решил обойтись без плавных переходов:

— То, что я от вас услышал, уверяет меня в том, что вы большей частью опираетесь на домыслы. Ядом и хитрой механикой мог воспользоваться кто угодно, желая очернить нашего префекта, а так называемые письма с Дуншаня могли быть сфабрикованы и подброшены с той же целью. Однако ваша управа, не стесняясь, выплеснула свои догадки на улицу, и теперь любой беспризорник уверен, что знает, на чьей совести это убийство… Если вам угодно, могу назвать вам имя человека, который в действительности угрожал покойному.

Цао сделал протестующий жест:

— Вы будете называть какие угодно имена, и даже если улики привели бы нас в гостевую слободу на Дуншане, вы бы упирались до последнего. Например, могли бы заявить, что отравитель по своему почину похитил яд, смастерил себе сложное орудие преступления и отправился в Ю, не советуясь со своим патроном. Вы стараетесь его выгораживать, господин Ли — тоже. Исполнитель — о как это получилось удобно! — сорвался в пропасть, а после пожара в архиве у меня нет шансов довести дело до логического конца… Как нет и желания затягивать наше с вами противостояние. Вы мне симпатичны, и против префекта Цуя лично я ничего не имею, поэтому в скорейшем времени я просто прекращу вести это дело. Формально я не могу его закрыть, но и вести его, прямо скажем, не хочу. Надеюсь, я сумел вас как-то ободрить, — сказал он совсем дружески и трижды хлопнул в ладоши, приглашая слуг убрать посуду.

Но до того как в комнату вошла прислуга, я услышал за дверью тяжёлые удаляющиеся шаги и знакомое заливистое чихание Пэк Кванмина. По моим расчётам, старик-кореец должен был отбыть из Ю накануне, но он задержался…

— Вы это подстроили! — от негодования я был готов вскочить с постели, забыв все предостережения врача.

Цао встал и с улыбкой поднял брови:

— Подстроил что́? Вы вновь меня в чём-то подозреваете.

Только в этот момент я чётко понял, что он и не ставил перед собою цель вынести обвинительный приговор в суде или тем более доказать что-то мне. Все его громкие слова и последняя намеренно явная уступка были нацелены на Кванмина. Судья, должно быть, поручил кому-то из слуг специально пригласить его к двери, чтобы подслушать разговор двух чиновников о деле его племянника, а потом подал условный знак, и старика увели. Цао не пытался вызвать у него доверие и благодарность к юским властям, достаточно было ненависти к Чхве, и задумка оправдалась во всех отношениях. Разговор походил на естественный, мои доводы звучали тише и слабее, но ведь и тему предложил я сам! После ухода судьи я поручил было Чжэну найти Кванмина в гостинице или ближайших окрестностях, но впустую.

Не буду расписывать чувство огромной досады, которая меня охватила. Я испортил всё, что мог, и даже найденный у Фаня портрет представлялся совершенно бесполезным: мести шатосцев было не избежать. Ли выслушал мой рассказ молча, затем пожелал скорейшего выздоровления и покинул Ю перед самым закрытием городских ворот. Расследование завершилось — и, увы, не так, как бы мне этого хотелось. Наверное, в городе ещё оставались Цзани, но с ними я связи не поддерживал.

Нахлынувшее на меня тяжёлое ощущение пустоты сменили раздражение и подозрительность. В моём провале были виноваты все вокруг. Врач специально затягивал моё лечение, хозяин и прислуга в гостинице наверняка наушничали и помогли Цао в недавней провокации, а Чжэна, определённо, приставили следить за каждым моим движением, кстати, с подачи Ли, который, значит, тоже был виноват — и виноват вдвойне из-за того, что так мало меня информировал! За пять дней комнатного заточения я ожесточился настолько, что Чжэн Тоуто лишь растерянно хлопал глазами: и куда подевался давешний приветливый господин, потчевавший его страшными рассказами из редких книг!

Потом я порадовался, что злоба моя была столь беспомощной. В конце концов в Ю у меня было ещё одно дело. Мало ли глупостей можно натворить от обиды на весь мир, а ведь достойный человек всегда изыскивает способ обратить пустое в полное, учил мастер стратагем:

Прошла ещё неделя, и, когда мне разрешили пройтись по городу, я уже успел поостыть. Руки и ноги, уставшие от долгого бездействия, как будто плохо слушались, но никакой боли я уже не чувствовал, и костыли, по уверению врача, мне не требовались. Впрочем, для верности я тут же приобрёл себе хорошую трость для ходьбы. Миновав несколько кварталов, я приметил внушающего доверие извозчика и попросил доставить меня на улицу Тысячекратного благополучия. Поездка вышла долгая — почти через весь город, и я переменил не одну коляску, прежде чем добрался до места назначения.

Если южная часть Ю славится ресторанами и торговыми рядами, то север — это казармы и трущобы. Название улицы, на которую я прибыл, звучало как горькая насмешка: ни тысячекратного, ни однократного, никакого благополучия на ней не наблюдалось. Я сразу же приметил двухэтажное каменное здание, похожее на маленькую башню, которая словно поленилась пройти ещё несколько шагов и встать вровень с сёстрами в северной крепостной стене. Вывеска сообщала: «Закладная лавка достопочтенного Му». Иных подобных заведений на улице не было, но ради порядка я удостоверился, что это именно дом номер пять.

За входной дверью меня встретил великан охранник — такой огромный и широкоплечий, что казалось, он вообще не мог бы выйти наружу. Вспомнилась прочтённая когда-то повесть «Богатырь в бутылке» о силаче, который воспитывался у монахов-воинов в каменной крепости и упустил время, когда ещё мог её покинуть через узкие ворота. Аналогия была тем убедительнее, что владелец лавки и его помощники отличались небольшим ростом и сухим сложением — совсем как монахи из повести. Сам господин Му действительно мог рассчитывать на добавление «достопочтенный» — во всяком случае судя по внешнему виду. Он был совершенно седой. Волос на голове почти не оставалось, но редкое белое обрамление макушки создавало некое подобие ореола, а длинная и густая седая борода делала его похожим на Чжан Голао с картин о Восьми Бессмертных.

У кого-то в горной стране ломбарды ассоциируются с грабительскими условиями, прижимистыми ростовщиками и расставанием с законно нажитым добром. Для меня это всегда было не так. По закону, спустя определённое время, если заклад не выкуплен, он переходит в собственность держателя, и тот имеет право его продать. Кто-то проводит торги, кто-то устраивает витрину с ценными товарами, кто-то выкладывает на стойку иллюстрированные проспекты. Отец захаживал в закладные лавки и часто подолгу осматривал «новинки» (если вообще можно так выразиться), но обыкновенно ничего не покупал. Я иногда сопровождал его и с интересом всё разглядывал, хотя никогда не знал, что именно он ищет. Сейчас, когда я знал об «индийских гранатах» и о том, что они хранятся именно здесь, в заведении Му, поход в ломбард приобрёл дополнительную привлекательность.

При этом у моего визита были и практические цели. Я понимал, что Яо Мэйлинь и Ван Минхёк по прибытии в город едва ли станут искать меня по всем гостиницам, но наверняка явятся сюда. История Ханыля подсказала мне спросить конверта на своё имя, но хозяин, проверив по книге, отрицательно покачал головой. Значит, нужно было оставить своё послание (я очень рассчитывал на сообразительность Мэйлинь и на то, что мы с ней будем рассуждать одинаково). Здесь же, за небольшим столиком в прихожей, я написал, как меня можно разыскать, поместил записку в конверт и уже собирался отдать его на хранение, но задержался, не зная, как обозначить адресата. Едва ли Минхёк при его скромности спросил бы что-то на своё имя. Значит, заговорит Мэйлинь. Но каким именем она назовётся, ведь она в мужском платье? Кроме того, для выдачи посылки без верительной бирки полагалось назвать контрольное слово. О чём могли бы догадаться мы оба?

Немного подумав, я проставил в верхнем квадрате иероглифы «Ли Цю» (раз уж она взяла одежду, как у Воронёнка, то и имя прихватила такое же), а в качестве пароля — моё собственное имя. И вдруг услышал за плечом сдавленный смешок:

— Ещё чего! Моим паролем был бы кто-нибудь поскромнее!

Обернувшись, я увидел Мэйлинь, а за её спиной — Минхёка. Может быть, полагалось возмутиться бесцеремонному подглядыванию через плечо или дерзкому ответу, но я просто обрадовался. И из какого-то мальчишеского озорства, поднявшись, громко объявил: «Братец Ли, как же я рад тебя видеть!» — крепко обнял Мэйлинь за плечи и горячо прижал к груди.

Читая у того же Пао Лисана о переодевании девиц в мужчин, я всегда рассуждал, что ладно это только на бумаге, а в действительности барышне слишком легко себя выдать. Но у Мэйлинь маскировка вышла превосходно, и её вполне можно было принять за какого-нибудь молодого подмастерья. Они с Минхёком уже три для были в Ю и остановились в потрёпанной ночлежке как раз напротив закладной лавки. Всё это, однако, я узнал чуть позже, пока же «братец Ли» наградил меня суровым взглядом исподлобья и достал из кошелька обломок деревянной плашки, взятый в Сыту. Я вернулся к господину Му и задал вопрос уже насчёт моего отца.

Владелец лавки пронзительно на меня посмотрел. Было ясно, что имя о многом ему говорит. Получив половинку верительной бирки (и, вероятно, сверив её под стойкой), он тут же отправил помощника в хранилище, а передо мной просто расцвёл:

— Простите за подозрения. Вы очень похожи на отца, но в нашем деле доверчивость опасна. Эти господа с вами? — он кивнул на Мэйлинь и Минхёка.

Я ответил, что этой мой родственник и слуга, от которых мне нечего скрывать. Достопочтенный Му распорядился никого не впускать и принёс из задней комнаты толстую подшивку учётных бумаг. Замелькали записки, квитанции и накладные. Как я понял, очень давно отец под солидный процент положил сюда на хранение просто огромную сумму денег, строго обозначив, во что их можно вкладывать и в каких случаях снимать с депозита. «Сердца чудовищ» оплачивались именно из них, и сейчас Му старался продемонстрировать мне чистоту всех операций.

Из бумаг следовало, что в наше распоряжение поступит немалая партия «гранатов», и, опьянённый предвкушением (а также долгожданной встречей с дорогими мне людьми), я смотрел на бумаги рассеянно и без интереса. Яо Мэйлинь, напротив, следила за всем очень внимательно, неоднократно прерывая щебет процентщика вопросами и уточнениями. Раз или два он смущённо откладывал листы в сторону, обещая к следующему разу всё перепроверить.

Наконец появился слуга с корзиной в руках. В ней было два десятка свёртков примерно одинакового размера. Мэйлинь тут же предложила раскрыть и проверить каждый. Похоже, господин Му не знал, чем являются «индийские гранаты», и принимал их за простые камни, но понимал, что для некоего очень богатого чудака с Дуншаня они представляют большой интерес. По внешнему виду они очень разнились. Иные были обуглены, иные покрыты шаманскими знаками, иные увиты золотыми и серебряными нитями и украшены драгоценными камнями.

— Что и говорить, судьба у каждого своя, — рассуждал Му, помогая нам в распаковке. — Вот этот побывал и в костре, и в собачьей крови, и в козьей моче. На бумаге, в которую он обёрнут, — имя принесшего и дата, смотрите внимательно! И цена. Этот нам удалось выторговать за полсвязки монет. Вот этот принёс крестьянин из нашей же префектуры. Он уступил его за десять фэней — верно, кушать очень хотел, бедолага. Видите, сударь, мы стараемся не транжирить ваши средства, а брать подешевле… Но уж этот нельзя было купить дешевле, чем за три ляна! Посмотрите, ведь это семейная реликвия и настоящее произведение искусства. За ним наш поверенный ездил на распродажу имущества некогда почтенного рода в Маоцзяне, и, если бы не подсуетился, камень ушёл бы другому покупателю.

В детстве я сам любил, фантазируя, представлять себе бывших владельцев той или иной вещи, но слушая его сейчас, старался сам не цепляться взглядом за иероглифы на обёртках. Пару раз мне, кажется, попалось имя «Ван Минчхоль», но я не стал проверять.

Нас прервало дребезжание колокольчика и шум у входной двери. Я услышал, как охранник пробасил: «Нельзя». Вошедший (судя по голосу, молодой парень) попытался было прорваться, но после краткой борьбы остался на пороге.

— Пусти, скотина, я должен вернуть своё!

Му извинился и спокойным шагом прошёл в прихожую.

— А, это ты, голубчик, — в его голосе не оставалось ни каплю любезности. — Я тебя помню. Ты принёс деньги?

— Я принёс десять лян серебра!

— Я уже сказал, сколько нужно. Повторить?

Вновь шум краткой борьбы, за ним истошный крик:

— Крыса! Проклятая крыса! Верни мне меч отца!

Дверь снова открылась и захлопнулась. Великан попросту вышвырнул буяна на улицу. Я тихо шепнул Минхёку, чтобы при удобном случае он незаметно вышел и проследил за этим парнем.

Му, вновь любезный и приветливый, вернулся к нам и ещё раз извинился за беспокойство:

— Дело приходится иметь с самыми разными людьми. А оружие — это сплошная головная боль. Мало того, что солдаты то и дело пытаются заложить казённое, так попадаются ещё и такие бездельники!

Посчитав, что со стороны разговор мог звучать не в его пользу, он решил поведать нам всю историю. Прошлой зимой в лавку зашёл молодой человек и горестно поведал, что он на мели и вынужден заложить самое дорогое, что у него есть, — отцовский меч. Был уже вечер, в это время в ломбардах предпочитают не принимать новых вещей в заклад: при скудном освещении трудно убедиться в их качестве, — но Му, по его словам, «решил пожалеть несчастного». Удостоверившись, что на клинке не было проставлено государственного клейма, он предложил парню десять связок монет и срок в полгода. Тот согласился, и меч занял место на полке.

Через восемь месяцев, проводя ревизию невыкупленных вещей, достопочтенный Му ещё раз осмотрел меч, который теперь показался ему не таким простым, как вначале. Антиквар, которому он его показал, после тщательного изучения сообщил, что клинок стоит раз в двадцать дороже.

— Старочуская ковка, так-то! — весомо сказал Му, поглаживая бороду. — Этому клинку не меньше двухсот лет, и, разумеется, он не может быть для этого голодранца фамильной драгоценностью — иначе бы он так не продешевил! Но вот пару дней назад он является снова с намерением его выкупить — за десять лян. А я уже очистил его, восстановил инкрустацию и выставил на продажу за двести. Разбойник в крик! В драку! Из-за таких-то и держу охрану.

— А можно взглянуть на такое сокровище? — спросил я.

На стойке тут же возникла высокая коробка, обитая чёрным бархатом. Внутри на деревянной подставке покоился короткий — в две пяди длиной — меч. На блестящем лезвии был вытравлен узор: два играющих дракона. Он же повторялся на рукояти, навершие венчали четыре камня в форме созвездия Лэйского Дворца. Я перевёл взгляд на Мэйлинь, она коротко кивнула. Достопочтенный Му тут же согласился сбавить цену вполовину — в зачёт шероховатостей, которые остроглазая девушка нашла у него в отчётах. Он несколько приуныл, когда я предложил оплатить покупку из денег, остающихся на счёте моего отца, но в итоге согласился и на это.

Меч занял место у меня на поясе, «гранаты» Мэйлинь сложила в походную сумку. Процентщик проводил меня к столику и предложил составить новую верительную бирку. Он, наверное, привык, что дуншаньские чудаки делают это непременно в стихах. Некоторое время я молча смотрел на широкую гладкую дощечку. Мне хотелось написать так, как написал бы мой отец.

— Ничего не приходит на ум? — спросила Мэйлинь. Как и тогда, она встала у меня за спиной и смотрела через плечо. — Можно я попробую?

Она обмакнула кисточку в тушь и бисерными иероглифами вывела:

Эти стихи я и разломил надвое, отдав верхнюю часть Му, а нижнюю оставив при себе. И с тех пор не нашёл ответа, правильно ли я выбрал из двух половинок.