Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате

Глава вторая. Бао Бревно обезглавливает чудовище, в доме траура звучат стихи

Я был в семье единственным и поздним ребёнком. Говорили, что когда я родился, отец души во мне не чаял и повсюду ходил, сияя улыбкой. Но через пять лет умерла мама, и с нею словно умерло всё тёплое, ласковое и живое, что было в отце. Маму я не помнил совсем, а отца всегда знал таким — несколько отчуждённым и скупым на слова и эмоции. Он был таким не только со мной. Он был таким со всеми и всегда.

Нужно было видеть его, скажем, за чтением книги. Идеальная осанка, расправленные плечи. Не шевелится ни один мускул на лице. Не слышно дыхания, глаза смотрят, не мигая. И только по движению зрачков можно понять, что перед тобою человек, а не статуя. Дома и на государственной службе отец поддерживал самый строгий порядок и вызывал у других благоговейный страх, в том числе у меня.

…Перечитал эти строки. Образ получился какой-то совсем уж холодный и безразличный. Это неверно. Я знал, я всегда знал, что он меня любит. Лет до десяти он неизменно проводил последние часы перед сном в моей спальне.

— Расскажи сказку, — просил я.

— Правда намного удивительнее, — вполголоса говорил он.

И вот какие истории он мне рассказывал.

Раньше в мире всё было иначе. Не было ядовитого тумана, не было и людей. На земле было пусто. И тогда на больших летающих лодках спустились великие предки из разных небесных стран. Отец перечислял самые удивительные названия: Страна Храбрецов, Страна Законов, Прекрасная Страна и даже Внезапная Страна — ну, и естественно, Срединная Страна, где на небе жили китайцы.

Великие предки дали начало земным народам и построили города в низинах, в поймах рек и на берегах больших скоплений воды, которые назывались озёрами и морями. Они засеяли землю семенами трав, кустарников и деревьев; разбили парки и пастбища и выпустили туда животных, больших и малых; развели рыб и птиц. Они дали имена близкому и далёкому, живому и неживому, высокому и низкому. Они исчислили время и разбили год начетверо, и каждую четверть натрое, и каждый день на двадцать четыре доли. Они назвали солнце солнцем, а луны — лунами, как привыкли делать у себя на небе.

Это был Золотой век, когда не было ни войн, ни даже государств и границ, все люди были равны между собой и свободно летали на небо и обратно, а небожители заботились о том, чтобы у них ни в чём не было недостатка. Но пришёл день, когда они перестали спускаться на землю, и люди начали жить по своим законам, тревожиться о нехватке еды, завидовать и не доверять друг другу. Они обзавелись оружием, провели межи и разделились между собой. Он сделали себе боевых чудовищ из стали и пламени. Они приучились действовать силой и угрозами, воспели убийство и объявили его справедливостью. Две сотни лет земля терпела их дела, и реки безропотно пили человеческую кровь. Две сотни лет железные когти распахивали поля и засевали их смертью. И в свой срок посевы взошли.

В один и тот же день и час язвы земли раскрылись: вспыхнули вулканы, закипело море и растрескалась суша. Из недр на поверхность хлынул густой ядовитый туман и укутал планету толстым смертоносным одеялом. Вдыхавшие его умирали в ужасных мучениях. Он разъедал кожу и выжигал лёгкие, ослеплял и оглушал — и те, кто не погиб сразу, умирали долго и мучительно. Спаслись только те, кто бежал в горы. Не всем повезло так, как нам. Многие народы, освоившие низины, сгинули в них без следа. У нас же была рядом горная страна — и Первый Лидер увёл в неё китайцев и корейцев, а с ними индийцев и других наших соседей. Многие знания оказались утеряны, многие имена искажены, а для нас наступила новая эпоха — скудости и невзгод, великих подвигов и великих потерь. И пока с подножий гор не сходит туман, эта эпоха продолжается.

Это повествование меня завораживало. Помню, как я рисовал небесные лодки и стальных боевых зверей, помню, как мне хотелось узнать об этих временах больше, но приставать к отцу с расспросами я боялся — и обратился к нашему учителю. Тот строго и важно посоветовал мне внимательнее читать учебные книги. В учебных книгах история начиналась с Первого Лидера, и до него словно не было ничего и никого.

И ещё помню (почему-то захотелось об этом написать): сумерки, мы с ребятами стоим во дворе школы, и Сяоэр, которому я как-то проговорился, кричит, тронув меня за плечо и указывая в небо:

— Ты смотри! Что это по небу плывёт?

Я тут же вытянул шею и даже встал на цыпочки. А Шикуай насмешливо сказал:

— Подсадить, коротышка? Не видать, небось!

Я тогда сильно обиделся на шутку — а особенно на «коротышку». До самого окончания школы я рос очень плохо и был ниже всех своих сверстников, да к тому же щуплым. Когда-то отец вкопал во дворе особый столбик, на котором я отмечал свой рост, и одно время я по нескольку раз в неделю (бывало, и каждый день) подходил к нему, и горько досадовал, что не вырос ни насколько. А позже оказалось — хорошо, что не вырос.

Мне было четырнадцать лет, и я всё так же нет-нет да сбегал из школы за город — поговорить с удальцами-караульными. Кое с кем я успел сдружиться, а один из них, громадина по прозвищу Бао Бревно, даже побратался со мною и подарил мне нож, острый, тяжёлый, с гравировкой: «Навстречу смерти». Вместе мы выглядели потешно: огромная гора мускулов и рядом — я, тощий воробушек. Я знал, когда и куда Бао назначают в караулы, и порою, вместо того чтобы идти на учёбу, шёл к нему — вместе сторожить гуйшэня.

Однажды внизу горы патрульные нашли не одну «грушу», а две, лежащие рядом. Капитан Дуань решил не выставлять дополнительный пост и ограничиться двумя бойцами. В конце концов, в момент пробуждения времени обычно более чем достаточно, чтобы справится и с двумя. Я каждый вечер бегал посмотреть, не проснулись ли чудовища, а однажды отправился туда с самого утра — в карауле как раз стоял Бао.

— О, братец, здоро́во! — радостно закричал он, издали увидев меня.

Я подошёл, поклонился, как было положено, и сел на скалу. Бао примостился рядом. Его сослуживец спал, что было строго запрещено. В этой части Дуншань весь изрыт пещерками и усыпан валунами. Бао кивнул на них и весело сказал, что, наверное, в каждом из них спрятано по «груше», которые только ждут своего часа, чтобы принести награды для удальцов. И, достав из-за пазухи засохший кусок сыра, разломил пополам:

— Постоишь в карауле за меня?

— Конечно! — радостно согласился я.

— Да я пошутил, — Бао добродушно потрепал меня по плечу.

Я быстро съел свою половину и сидел на холодном камне, болтая ногами и поглядывая на туман. Густое марево то и дело меняло цвета. В то утро оно было тёмно-красного цвета. Вдруг я заметил белые прожилки, вначале тонкие, потом всё более уверенные, и вот уже весь туман побелел.

— Гуйшэни! — крикнул я.

Каменная скорлупа трескалась на обоих. Бао спрыгнул со скалы, схватил копьё и пнул товарища в бок. Тот осоловело вскочил и принялся поправлять шлем и одежду, видно, решив, что на подходе проверка. Потом, сообразив, что к чему, потянулся к тубусу с приказом, попутно лепеча: «Законной властью повелевается…» Ближайшая ко мне груша рассыпалась, и я впервые так близко увидел живого гуйшэня. Чудовище расправляло крылья и таращило глаза прямо на меня. Распахнулась необычайно широкая пасть — что называется, от уха до уха, вся усыпанная длинными кривыми зубами. Бао крикнул: «Скушай!» — и вогнал ему копьё в глотку. Второй караульный бросился к тому месту, где лежала другая «груша», и отчаянно выругался.

Второй гуйшэнь поднялся в воздух.

Он громко хлопал перепончатыми крыльями и метался туда-сюда, словно осваиваясь в новой стихии. Мне показалось, что и этот тоже почему-то смотрит именно на меня. Наверное, потому что из нас троих я больше всего походил на добычу. Вообще одинокие гуйшэни опасаются взрослых людей, как и любое животное побаивается того, кто больше ростом. Но щуплый и низкорослый мальчишка явно воспринимался иначе.

Решение пришло само собой. Я выхватил нож и несколько раз полоснул себя по левой руке. Кровь пошла сразу. Густая, красная, цвета давешнего тумана. Я помахал порезанной рукой в воздухе, зачем-то вдобавок вымазал кровью ладони и лицо, сбросил халат и поспешил по склону — подальше от своих. Гуйшэнь бросился за мной. Я бежал, а в ушах пульсировали слова, написанные на лезвии: «Навстречу смерти, навстречу смерти, навстречу смерти». Впереди между камнями проглядывалась пещерка — узкая, тесная, но, как мне казалось, достаточно глубокая, чтобы мне можно было в ней спрятаться. Я бежал и очень боялся, что ошибся. Крылатое чудовище приотстало, и появился новый страх: что оно откажется от погони. До пещеры оставалось совсем недалеко. Сжавшись в комок, я стал перекатываться по земле, царапая и разбивая ладони, локти и колени. «Так даже лучше, — думал я. — Так даже больше крови». В пещеру я заполз ногами вперёд, рассчитывая, что, в случае чего, у меня нож и я отобьюсь.

Через мгновение в проёме появилась голова чудовища. Сложив крылья, оно ползло за мной. А я в этой тесноте не мог даже пошевелить рукой — какое там отбиваться! В темноте глаза у гуйшэня — выпученные, круглые, как у кролика, — горят красным. Я выставил нож перед собой и гадал, смогу ли я таким образом убить его. Сердце колотилось в висках, заглушая все звуки. В глазах мутилось, и я почувствовал, как теряю сознание.

Я очнулся от шёпота Бао: «Братец! Братец!» — он держал меня, как мать младенца, и сказочно обрадовался, когда я открыл глаза. Левая рука у меня была перевязана, раны натёрты какой-то мазью. Недалеко, на том самом месте, где мы совсем недавно сидели и разговаривали, лежала отрубленная голова гуйшэня.

— Твоя добыча, — улыбнулся Бао и поставил меня на ноги. — Стоять можешь?

— Да, — ответил я. Поклонился и пошёл домой. Мне было не очень хорошо.

Вечером к отцу пришёл капитан Дуань. Разговор длился менее четверти часа, затем отец вызвал меня к себе и строго спросил:

— Ты слышал наш разговор? — Он сам знал, что я ничего не слышал. — Господин Дуань попросил меня и тебя хранить всё в тайне. Что именно?

Я не стал врать и всё ему рассказал и даже показал порезы и царапины, которые поначалу хотел от него скрыть. Извинился за пропущенные уроки и порванную одежду и пообещал, что больше это не повторится. Отец несколько секунд по-своему, не мигая, смотрел на меня. Потом я впервые увидел на его лице улыбку. Тёплую, родную улыбку.

— Пойдём, я кое-что тебе покажу, — сказал он и повёл меня в свой кабинет, куда до этого строжайше запрещал заходить. Там было много удивительных вещей, но я, удивлённый и несколько испуганный, смотрел только на отца. Он взял со столика чёрную шкатулку и вынул из неё квадрат бумаги размером с ладонь: — Держи.

На бумаге карандашом был нарисован портрет молодой женщины с цветком в волосах. Она смотрела на меня и ласково улыбалась. Совсем как сейчас — отец.

— Твоя мама, — сказал он. — Каждый вечер я ей про тебя рассказываю. Теперь можешь рассказывать сам.

После этого случая отец очень быстро постарел. Через четыре года его не стало. И это были самые счастливые четыре года моего детства. Каждый вечер мы вместе выбирали свежий цветок и клали его рядом со шкатулкой. И после этого долго-долго разговаривали и не могли наговориться. В последний год он выглядел древним стариком: седина без единого тёмного волоса, глубокие морщины и усталые выцветшие глаза. Он дождался, пока я окончу школу и сдам экзамен на чиновничью должность — и словно перестал держаться за жизнь. На третий день моей службы в управлении общественных работ у него случился приступ.

Наши ведомства были рядом, и я обо всём узнал сразу же. Когда я прибежал, отец как раз пришёл в сознание, но врач, сидевший поодаль, отрицательно качал головой: «Не выберется». Я опустился на колени и взял отца за руку. Он посмотрел мне в глаза:

— А, сынок… Умираю я, сынок. Ты послушай кое-что важное… — его взгляд скользнул по стоящим вокруг подчинённым и опять остановился на мне. Отец глубоко вдохнул и, прикрыв глаза, слабым голосом пропел:

Потом опять посмотрел на меня и серьёзно сказал:

— Лиян.

Я никогда не слышал этих строк и не знал, причём тут Лиян. Чиновники зашептались между собой о том, что директор бредит. А кто-то предположил, что скоро должна приехать проверка из Лияна, областной столицы, и он, наверное, вспомнил о ней. Отец сжал мою руку (удивительно сильно для умирающего) и сказал:

— Покорми сегодня моего попугая. Сам. Тем, что найдёшь в сундуке. Обещаешь?

Я пообещал, а про себя решил, что он действительно в бреду. Отец притянул мою руку к своим губам, поцеловал и умер.

Меня вызывались проводить до дому, но я дошёл один. Новости расходились быстро, и слуги встречали меня у порога словами соболезнования. Трогать вещи покойного родителя до кремации считалось верхом сыновней непочтительности, но я рассудил, что отец, давая мне последнее поручение, сам хотел, чтобы я вошёл в его кабинет и открыл сундук. Я начал перебирать вещи, но нигде не находил того, что могло бы сгодиться в пищу попугаю. В самом низу сундука лежала завёрнутая в белый бархат тетрадь с надписью: «Моему сыну». Я невольно открыл её и начал читать.

Там были стихи. Я никогда не знал, что отец все эти годы писал стихи. В некоторых строках угадывались события моей жизни. Каждое стихотворение было обращением отца к сыну. Я сидел и читал стихи. Попугай в клетке — кажется, единственный, кто не знал о смерти хозяина, — жизнерадостно чирикал и иногда повторял: «Документ! До-до-о-о-кумент!» Со страниц на меня смотрели аккуратные иероглифы, выведенные отцовской рукой, было грустно и вместе с этим — тепло и спокойно. Я знал, что теперь он всегда будет со мной, как с ним всегда была мама. И вдруг по спине пробежали мурашки: на одном из листов я увидел знакомые слова:

Почему отец вспомнил именно их? Я ещё раз пробежал их глазами и зацепился за последние две строчки, за их первые слоги: Ли-ян. Перелистнув страницу, я посмотрел на другие стихи. По всей тетради первые слоги последних строк складывались в названия городов нашей и других областей. Я нашёл даже столицу. Но зачем был нужен такой шифр, не понимал. Заслышав шаги, я спрятал тетрадь за пазуху, а сам вернулся к сундуку.

Вошёл старый слуга Чжан.

— Отец сказал мне, чтобы я взял отсюда корм для попугая, — бросил я ему через плечо.

— Корм для птицы — рядом с клеткой, — ответил Чжан.

Прошло три дня. Тело отца с почестями сожгли в большой печи для государственных служащих, прах развеяли с моста Небесного Спокойствия. После церемонии ко мне подошёл господин Чхве.

— Я очень ценил и любил твоего отца. Для меня это большая потеря, — сказал он. — Понимаю, твой дом сейчас — это дом скорби. Но твой отец до последнего дня трудился на благо отечества и не успел принести из дома несколько важных государственных бумаг…

Я сказал, что, конечно, верну документы, господин Чхве вздохнул:

— Не нарушай траура. Сегодня придёт заместитель твоего отца и сам всё возьмёт.

Так сундук в кабинете опустел наполовину. А наш дом погрузился в длительный траур. На протяжении трёх лет я не выходил из дома сам и не принимал гостей. Никого. Но каждый день выбирал во внутреннем садике свежий цветок. Дарил его маме и читал ей стихи отца.