начала я три раза в неделю обтирал мистера Боудича губкой, потому что в тесной ванной на первом этаже не было душа. Он разрешил, но настоял сам заниматься своими интимными местами (я был не против). Я мыл его тощую грудь и ещё более тощую спину, а однажды, после неприятного инцидента, когда он медленно шагал в тесную маленькую ванную, я помыл его тощий зад. Ругань и нецензурная брань в тот раз были вызваны как смущением (горьким смущением), так и гневом.
— Не переживайте, — сказал я, когда его пижамные штаны снова были на нём. — Я постоянно убираю какашки Радар на заднем дворе.
Мистер Боудич одарил меня своим фирменным «ты что, идиот?» взглядом.
— Это другое. Радар — собака. Она нагадит на лужайку перед Эйфелевой башней, если ты ей разрешишь.
Мне показалось это интересным.
— Разве перед Эйфелевой башней есть лужайка?
Теперь он изобразил фирменное закатывание глаз.
— Не знаю. Я просто пояснил. Можно мне колы?
— Конечно. — После того, как отец принёс упаковку колы, я постоянно держал в доме запас для мистера Боудича.
Когда я принёс колу, он сидел в своём старом мягком кресле, Радар — возле него.
— Чарли, можно мне кое-что у тебя спросить? Всё, что ты делаешь для меня…
— Каждую неделю я получаю за это неплохой чек, что очень ценю, даже когда мне кажется, что я делаю недостаточно.
— Ты бы делал это и бесплатно. Ты говорил мне об этом в больнице, и я верю тебе. Ты что — хочешь стать святым или, возможно, искупаешь вину за что-то?
Это прозвучало довольно проницательно. Я подумал о своей молитве — об уговоре с Богом, — а также про звонок о заложенной в школе Стивенс-Элементари бомбе. Берти считал это самой весёлой выходкой на свете, но тем вечером — с пьяным храпом отца в соседней комнате — я мог думать только о том, как мы перепугали кучу людей, в основном маленьких детей.
Тем временем, мистер Боудич пристально смотрел на меня.
— Искупление, — сказал он. — Интересно, чего?
— Вы дали мне хорошую работу, — сказал я, — и я благодарен. Вы мне нравитесь, даже когда ворчите, хотя признаюсь, это немного отталкивает. Всё остальное — было, да водой унесло.
Он обдумал это, затем сказал то, что врезалось мне в память. Может, потому, что моя мать погибла на мосту, когда я ходил в Стивенс-Элементари, может, просто потому, что это казалось мне важным и до сих пор имеет значение.
— Время — это вода, Чарли. А жизнь — это мост, под которым она течёт.
Время шло. Мистер Боудич продолжал кричать и ругаться во время своих сеансов терапии, так сильно расстраивая Радар, что Мелиссе приходилось выводить её на улицу перед началом занятий ФТ. Сгибания были болезненными, очень болезненными, но к маю мистер Боудич мог сгибать колено на восемнадцать градусов, а к июню почти на пятьдесят. Мелисса начала показывать ему, как на костылях подняться по лестнице (и, что более важно, как спускаться без катастрофических падений), так что я перенёс «Окси» на третий этаж. Я хранил таблетки в старом пыльном скворечнике с вырезанным из дерева вороном на верхушке, от которого у меня мурашки шли по коже. Мистеру Боудичу стало легче передвигаться на костылях, и он стал сам обтираться губкой (что он называл «ванной шлюхи»). Мне больше не приходилось подмывать ему зад, потому что никогда не случались инциденты по пути в туалет. Мы смотрели старые фильмы на моём ноутбуке, всё подряд от «Вестсайдской истории» до «Маньчьжурского кандидата» (которого мы оба обожали). Мистер Боудич поговаривал о приобретении нового телевизора, что показалось мне верным признаком того, что он возвращается к жизни, но передумал, когда я сказал, что нужно протягивать кабель, либо устанавливать спутниковую тарелку (похоже, он не спешил возвращаться). Я приходил к шести каждое утро и, не участвуя ни в тренировках, ни в соревнованиях по бейсболу (тренер Харкнесс бросал на меня косой взгляд каждый раз, когда мы пересекались в коридоре), почти каждый день возвращался на Сикамор к трём. Я выполнял работу по дому, в основном занимался уборкой, что было мне в радость. Полы наверху были чертовски грязными, особенно на третьем этаже. Когда я предложил почистить водостоки, мистер Боудич посмотрел на меня, как на сумасшедшего, и велел нанять кого-нибудь для этой работы. Так на сцене появилась фирма по ремонту домов «Сентри Хаус Рипэйр», и как только водостоки к удовлетворению мистера Боудича были вычищены (он наблюдал с заднего крыльца, сгорбившись на своих костылях и стоя в пижамных штанах, которые болтались над фиксатором), он передал через меня: пусть приступают к ремонту крыши. Когда мистер Боудич увидел итоговую сумму, он велел мне поторговаться («Разыграй карту бедного старика», — сказал он). Я поторговался и сбил цену на двадцать процентов. Ремонтники также установили пандус у переднего крыльца (которым ни мистер Боудич, ни Радар никогда не пользовались — она боялась) и предложили перебрать убитую в хлам брусчатку, ведущую от калитки до крыльца. Я отказался, решив заняться дорожкой сам. Я также заменил выгнутые и треснутые ступеньки переднего и заднего крыльца (с помощью нескольких роликов «сделай сам» на «Ютьюб»). Это была напряжённая весенне-летняя приборка-починка на Сикамор-Стрит-Хилл. Миссис Ричлэнд было за чем понаблюдать, и она наблюдала. В начале июля мистер Боудич вернулся в больницу для снятия внешнего фиксатора, на недели раньше самого оптимистичного прогноза Мелиссы. Когда она сказала, что гордится им и обняла, старик в кои-то веки утратил дар речи. Папа приходил по воскресеньям днём — без моего ведома, по приглашению мистера Боудича, — и мы играли в джин на троих; обычно выигрывал мистер Боудич. По будням я готовил ему что-нибудь поесть, спускался с холма на ужин с отцом, затем возвращался к мистеру Боудичу помыть посуду, выгулять Радар и посмотреть с ним фильмы. Иногда под попкорн. Как только фиксатор сняли, мне больше не нужно было его дезинфицировать, но я продолжал обрабатывать ранки, через которые стержни входили в ногу. Я разминал его лодыжки с помощью больших красных резиновых лент и заставлял его сгибать ногу.
Это были приятные недели, — по большей части. Не всё шло хорошо. Прогулки Радар стали короче, она начинала хромать и поворачивать в сторону дома. Ей становилось всё труднее взбираться на крыльцо. Однажды мистер Боудич увидел, как я помогаю Радар, и велел не делать этого. «Нет, пока она может делать это сама», — сказал он. И иногда по краям унитаза оставались капельки крови после того, как мистер Боудич ходил помочиться, что занимало у него всё больше времени.
— Давай же, бесполезная штука, выдави хоть каплю, — однажды услышал я за закрытой дверью.
Каким бы действием ни обладала «Линпарза», она справлялась не очень хорошо. Я пытался поговорить с ним об этом, спрашивал, зачем он так старательно пытается встать на ноги, если собирается дать волю тому, «что действительно с ним не так» (мой эвфемизм), на что мистер Боудич посоветовал мне не лезть не в своё дело. В конце концов, его настиг не рак. Это был сердечный приступ. Только не совсем.
Это всё из-за чёртова сарая.
Как-то раз — кажется, в июне — я снова поднял тему золота, хоть и вскользь. Я спросил мистера Боудича не беспокоится ли он о маленьком хромом немце, особенно после крупной доставки, которую я провернул ради оплаты больничного счёта.
— Хайнрих безобиден. Он обстряпывает много дел в своей подсобке, и, насколько я знаю, никогда не привлекал внимания правоохранительных органов. Или налоговой службы, что кажется более вероятным.
— Вы не боитесь, что он кому-нибудь расскажет? Я к тому, что, может быть, он ведёт дела с людьми, продающими «горячие» бриллианты, с грабителями и прочими, и, вероятно, помалкивает, но шесть фунтов чистого золота — это совершенно другой уровень.
Мистер Боудич фыркнул.
— Рисковать значительной прибылью, которую он извлекает из сотрудничества со мной? Это было бы глупо, а глупость — единственное, чем Вилли Хайнрих не обладает.
Мы сидели в кухне, пили колу из высоких стаканов (с веточками мяты, которая росла вдоль дома со стороны Пайн-Стрит). Мистер Боудич бросил на меня проницательный взгляд со своего конца стола.
— Мне кажется, не о Хайнрихе ты хочешь поговорить. Думаю, это золото — вот, что у тебя на уме, и откуда оно берётся.
Я не ответил, но он не ошибся.
— Скажи мне кое-что, Чарли, ты ведь не упустил возможности? — Он указал на потолок. — Смотрел на него? Так сказать, пробовал? Я прав, не так ли?
Я покраснел.
— Ну…
— Не волнуйся, я не собираюсь тебя ругать. Для меня то, что там наверху, — просто ведро металла, которое с тем же успехом могло быть наполнено болтами и гайками, но я стар. Это не значит, что я не понимаю очарования золота. Ответь мне, ты погружал туда руки?
Я хотел солгать, но в этом не было смысла. Он бы понял.
— Да.
Мистер Боудич всё ещё смотрел на меня тем же прозорливым взглядом, прищурив левый глаз, приподняв кустистую правую бровь. Но и улыбаясь.
— Опустил руки в ведро и позволил гранулам просачиваться сквозь пальцы?
— Да. — Теперь мои щёки запылали. Я делал это не только в первый раз, но и несколько раз после.
— Очарование золота — это нечто отличное от его денежной стоимости. И ты понимаешь это, правда?
— Да.
— Давай предположим — просто в рамках разговора — что мистер Хайнрих слишком много болтает в присутствии не тех людей, после того, как выпьет лишнего в том отвратительном маленьком баре недалеко от его магазина. Я бы поспорил на этот дом и участок, на котором он стоит, что старый хромой Вилли никогда не выпивает лишнего, и, возможно, не пьёт вообще, но мы просто предположим. И давай предположим, что человек, с которым он общался, в одиночку, а, возможно, с пособниками, однажды вечером дождётся, пока ты уйдёшь, затем вторгнется в мой дом и потребует золото. Мой револьвер наверху. Моя собака, некогда грозная… — Он погладил Радар, которая дремала рядом с ним. — …теперь дряхлее меня. Что бы я сделал в таком случае?
— Думаю… отдадите им золото.
— Именно так. Я бы не пожелал им добра, но я бы отдал им золото.
Поэтому я задал тот самый вопрос.
— Откуда оно берётся, Говард?
— Возможно, я расскажу тебе со временем. Я ещё не принял решения. Потому что золото не просто очаровывает. Оно опасно. И место, откуда оно взялось, тоже опасное. Кажется, я видел баранью отбивную в холодильнике? А есть капустный салат? В «Тиллер» делают лучший капустный салат. Тебе нужно попробовать.
Другими словами, разговор был окончен.
Однажды вечером в конце июля Радар не смогла подняться по ступенькам заднего крыльца, когда мы возвращались назад с прогулки по Пайн-Стрит. Она пыталась дважды, затем просто уселась внизу, тяжело дыша и глядя на меня.
— Давай, помоги ей, — сказал мистер Боудич. Он вышел, опираясь на один костыль. Второй оказался почти не у дел. Я посмотрел на него, ожидая подтверждения, и он кивнул. — Пришло время.
Когда я поднял собаку, она тявкнула и оскалила зубы. Я переместил руку, которой держал её бёдра, чтобы не касаться больных мест, и понёс её наверх. Это было легко. Радар похудела, её морда стала почти белой, глаза начали слезиться. Я осторожно опустил её на пол кухни, и сперва она не держалась на задних лапах. Она собралась с силами — это было заметно, — и очень медленно доковыляла до своего коврика у двери кладовой, устало рухнув на него с хрюкающим звуком.
— Ей нужно к ветеринару.
Мистер Боудич помотал головой.
— Она испугается. Я не хочу заставлять её без надобности.
— Но…
Он говорил мягко, что испугало меня, потому что это было совсем на него не похоже.
— Никакой ветеринар ей не поможет. Радар подошла к концу. Сейчас ей просто нужно отдохнуть, а мне подумать.
— Господи, о чём?!
— О том, что лучше. Тебе пора домой. Сходи поужинай. Обратно не приходи. Увидимся утром.
— А как же ваш ужин?
— Я буду сардины с крекерами. Теперь иди. — Затем он повторил, — Мне нужно подумать.
Я вернулся домой, но почти ничего не съел. Не было аппетита.
Вскоре Радар перестала доедать свою утреннюю и вечернюю еду, и хотя я поднимал её на крыльцо — она всё ещё могла сама спускаться, — она начала периодически облегчаться в доме. Я понимал, что мистер Боудич прав насчёт того, что ветеринары ей уже ничем не помогут, разве что в самом конце, чтобы облегчить боль. Радар много спала, и иногда повизгивала и кусала лапы, будто пытаясь избавиться от того, что её мучило. Теперь у меня было два пациента, одному становилось лучше, другому — хуже.
В понедельник пятого августа я получил электронное письмо от тренера Монтгомери, в котором содержался график футбольных тренировок. Перед ответом я предупредил отца, что решил не играть в свой последний год. Хотя он был явно разочарован (я сам был разочарован), он сказал, что понимает. Накануне отец был у мистера Боудича, играл в джин, и видел, в каком состоянии Радар.
— Там всё ещё много работы, — сказал я. — Я хочу прибраться на третьем этаже, и как только посчитаю, что Говард способен спускаться в подвал, там его ждёт пазл, который нужно закончить. Думаю, он совсем забыл о нём. О, и ещё мне нужно научить его выходить в интернет с моего ноутбука, чтобы он мог не только смотреть фильмы, плюс…
— Хватит, Чип. Это из-за собаки? Да?
Я подумал о том, как поднимаю её на крыльцо, и как пристыженно она выглядит, устраивая беспорядок в доме, и просто не мог ответить.
— В детстве у меня был кокер, — сказал папа. — Её звали Пенни. Это тяжело, когда хорошая собака стареет. И когда её время подходит к концу… — Он помотал головой. — Это разрывает тебе сердце.
Так и было. Именно так.
Отец не рассердился, что я решил бросить футбол в последний учебный год, но разозлился мистер Боудич. Разъярился, как медведь.
— Ты ненормальный? — почти выкрикнул он. На его морщинистых щеках вспыхнул румянец. — Я хотел сказать: ты совсем рехнулся, растерял все свои мозги? Ты станешь звездой в этой команде! Тебя могут взять в колледж, и даже со стипендией!
— Вы никогда не видели, как я играю.
— Я читаю спортивный раздел в «Сан», какое бы дерьмо там ни печатали. В прошлом году ты выиграл долбаный «Тёрки Боул»!
— В той игре мы сделали четыре тачдауна. Я оформил только последний.
Он понизил голос.
— Я хотел посмотреть твои игры.
Это заставило меня замолчать. Предложение, исходящее от человека, который был добровольным затворником ещё до травмы, казалось потрясающим.
— Вы всё равно можете пойти, — наконец, сказал я. — Я пойду с вами. Вы купите хот-доги, я возьму колу.
— Нет. Нет. Я твой босс, чёрт возьми. Я плачу тебе, и я запрещаю. Ты не пролетишь мимо своего последнего футбольного сезона в школе из-за меня.
У меня есть характер, хотя я никогда не проявлял его перед мистером Боудичем. В тот день я это сделал. Думаю, будет правильным сказать, что я сорвался.
— Дело не в вас, совершенно не в вас! Что будет с ней? — Я указал пальцем на Радар, которая подняла голову и беспокойно заскулила. — Вы собираетесь поднимать её и спускать с крыльца, чтобы она смогла пописать и покакать? Да вы сами еле волочите ноги!
Он выглядел ошеломлённым.
— Я… Она может делать это в доме… я постелю газеты.
— Ей это не нравится, вы же знаете. Может быть, она всего лишь собака, но у неё есть своё чувство достоинства. И если это её последнее лето, последняя осень… — Я чувствовал, как подбираются слёзы, что может показаться абсурдным тому, кто никогда не имел любимой собаки. — …я не хочу находиться на тренировочном поле, кидаясь на сраного «болвана»,[21] пока она умирает! Я буду ходить в школу — это я обязан — но остальное время я хочу проводить здесь. И если вам это не нравится, мне всё равно.
Мистер Боудич молчал, сложив руки. Когда он посмотрел на меня, его губы были так плотно сжаты, что почти исчезли, и на мгновение я подумал, что он собирается кое-что сделать. Затем он сказал:
— Как думаешь, можно ли вызвать ветеринара на дом так, чтобы он закрыл глаза на то, что моя собака не оформлена? Я бы хорошо заплатил.
Я выдохнул.
— Давайте я попробую это выяснить.
Я нашёл не ветеринара, а помощника ветеринара, мать-одиночку с тремя детьми. Её знал Энди Чен и познакомил нас. Она пришла, осмотрела Радар и дала мистеру Боудичу таблетки, которые назвала экспериментальными и гораздо лучшими, чем «Карпрофен». Более сильными.
— Буду с вам откровенна, — сказала женщина. — Они улучшат качество её жизни, но, вероятно, сократят продолжительность. — Она замолчала. — Определённо сократят. После её смерти не приходите ко мне со словами: «вы ничего об этом не говорили».
— Как долго они будут помогать? — спросил я.
— Они могут вообще не помочь. Я же сказала, они экспериментальные. Они у меня только потому, что остались после проведения доктором Петри клинических испытаний. За которые, к слову, ему хорошо заплатили — не то, чтобы я получила хоть доллар. Если они подействуют, Радар может провести хороший месяц. Возможно, два. Не больше трёх. Она не будет чувствовать себя щенком, но ей станет лучше. А потом, однажды… — Она пожала плечами, присела на корточки и погладила тощий бок Радар. Радс шлёпнула хвостом. — Однажды её не станет. Если она протянет до Хэллоуина, я буду очень удивлена.
Я не знал, что сказать, но мистер Боудич знал, и Радар была его собакой.
— Достаточно. — Затем добавил то, что я не понял тогда, но понимаю сейчас: — Достаточно долго. Может быть.
Когда женщина ушла (с двумя сотнями долларов в кармане), мистер Боудич подошёл на костылях и погладил собаку. Когда он посмотрел на меня, на его лице была лёгкая искажённая улыбка.
— Нас ведь не придут арестовывать за незаконную торговлю собачьими лекарствами?
— Сомневаюсь в этом, — сказал я. С золотом, если о нём кто-нибудь узнает, будет гораздо больше проблем. — Рад, что вы согласились. Я бы не решился.
— Выбор Хобсона.[22] — Он продолжал гладить Радар длинными движениями от затылка к хвосту. — В конец концов, мне кажется, что один или два хороших месяца лучше, чем шесть плохих. Если это вообще сработает.
Но это сработало. Радар снова начала съедать весь свой корм и могла подняться по ступенькам крыльца (с моей небольшой помощью). Лучше всего было то, что она охотно играла по вечерам в игру догони-обезьянку-и-заставь-её-пищать. И всё же я никогда не ожидал, что она переживёт мистера Боудича, но она пережила.
Затем последовало то, что поэты и музыканты называют цезурой. Радар продолжала… ну, не выздоравливать, я бы это так не назвал, но больше походить на собаку, которую я встретил в день падения мистера Боудича с приставной лестницы (хотя по утрам она через силу поднималась со своего коврика и плелась к миске). А вот мистеру Боудичу и правда стало лучше. Он сократил потребление «Окси» и заменил единственный костыль, которым пользовался с августа, на трость, найденную в углу подвала. Там, внизу, он снова занялся пазлом. Я ходил в школу, проводил время с отцом, ещё больше времени проводил на Сикамор-Стрит, дом № 1. Футбольная команда «Ежей» начала сезон со счёта 0–3 и мои бывшие товарищи по команде перестали разговаривать со мной. Хреново, но у меня было слишком много забот, чтобы расстраиваться из-за этого. О, и несколько раз — обычно, когда мистер Боудич дремал на раскладном диване, которым продолжал пользоваться, чтобы быть поближе к Радар, — я открывал сейф и запускал руки в ведро с золотом. Ощущая его неизменно удивительную тяжесть и позволяя гранулам маленькими ручейками просачиваться сквозь мои пальцы. В такие моменты я вспоминал слова мистера Боудича об очаровании золота. Можно сказать, я размышлял над ними. Мелисса Уилкокс теперь приходила дважды в неделю, изумляясь прогрессу мистера Боудича. Она сказала, что доктор Паттерсон, онколог, хочет увидеть его, но мистер Боудич отказался, заявив, что чувствует себя хорошо. Я поверил ему на слово не потому, что доверял, а потому что хотел верить. Теперь я знаю, что не только пациенты впадают в отрицание.
Затишье. Цезура. Затем всё произошло враз, и это не привело ни к чему хорошему.
Перед обедом у меня было свободное время, которое я обычно проводил в библиотеке, где делал домашние задания или читал одну из вульгарных книжек мистера Боудича. В тот день в конце сентября я погрузился в чтение «Игры под названием „Смерть“» Дэна Джей Марлоу, удивительно кровавой истории. Без четверти двенадцать я решил приберечь кульминацию на вечер, и взял газету. В библиотеке есть компьютеры, но все газеты были платными. К тому же, мне нравилась мысль читать новости на бумаге, — это навевало ощущение старины.
Я мог бы взять «Нью-Йорк Таймс» или «Чикаго Трибьюн», и тогда не узнал бы об этой истории, но верхней в стопке оказалась «Дэйли Херальд» из Элджина. Главные новости на передней полосе были об Обаме, который хотел начать военные действия в Сирии, и о массовой стрельбе в Вашингтоне, где погибло тринадцать человек. Я просмотрел их, глянул на часы — десять минут до обеда — и пролистал страницы до комиксов. Я никогда не заходил так далеко. Меня остановила статья на второй странице раздела местных новостей. Приковала внимание.
ЮВЕЛИР ИЗ СТЭНТОНВИЛЛА СТАЛ ЖЕРТВОЙ УБИЙСТВА
Давний житель Стэнтонвилла и бизнесмен прошлой ночью был найден мёртвым в своём магазине «Экселент Джувелерс». Полиция отреагировала на телефонный звонок, сообщивший, что входная дверь открыта, несмотря на вывеску «ЗАКРЫТО». Офицер Джеймс Котцвинкл нашёл Вильгельма Хайнриха в задней комнате, дверь которой также была открыта. На вопрос: «было ли мотивом ограбление?», начальник полиции Стэнтонвилла Уильям Ярдли ответил: «Хотя расследование по-прежнему ведётся, всё кажется вполне очевидным». На вопрос о том, слышал ли кто-нибудь звуки борьбы или, возможно, выстрелы, ни начальник Ярдли, ни детектив Израел Батчер из полиции штата Иллинойс не дали никаких комментариев, за исключением того, что большинство предприятий в западной части центральной улицы Стэнтонвилла пустовали с момента появления торгового центра. «Экселент Джувелерс» было заметным исключением. Ярдли и Батчер пообещали «быстрое расследование этого дела».
Прозвенел звонок на обед, но я сидел на месте и звонил мистеру Боудичу. Он ответил в своей обычной манере: «Если вы из телемагазина, вычеркните меня из своего списка».
— Это я, Говард. Мистера Хайнриха убили.
Долгая пауза. Затем:
— Откуда ты знаешь?
Я огляделся. В библиотеке запрещалось обедать и теперь там никого не было, кроме меня, так что я прочитал ему статью. Это не заняло много времени.
— Чёрт, — сказал мистер Боудич, когда я закончил. — Где мне теперь менять золото? Он был моим партнёром почти двадцать пять лет. — Никакого сочувствия вообще. Даже никакого удивления, по крайней мере, уловимого.
— Я посмотрю в интернете…
— Внимательно! Осторожно!
— Конечно, я буду чертовски осторожен, но, кажется, вы упускаете суть. Вы провернули с ним большое дело, громадное дело, и теперь он мёртв. Если кто-то выбил из него ваше имя… если его пытали или просто пообещали, что не станут убивать…
— Ты читаешь слишком много моих старых детективов, Чарли. Ты обменял эти шесть фунтов золота в апреле.
— Не сказать, что в прошлом веке, — ответил я.
Мистер Боудич не обратил внимания.
— Мне не нравится обвинять жертву, но он не хотел покидать свой магазин в этом паршивом маленьком городке. В последний раз, когда я лично встречался с ним — вероятно, за четыре месяца до падения с лестницы, — я сказал ему: «Вилли, если ты не закроешься и не переедешь в ТЦ, кто-нибудь ограбит тебя». И, в итоге, кто-то это сделал и убил его в придачу. Вот тебе и объяснение.
— Всё равно, мне будет спокойнее, если вы принесёте револьвер вниз.
— Хорошо, если это успокоит тебя. Ты придёшь после школы?
— Нет, я собирался пойти в Стэнтонвилл раздобыть немного крэка.
— Молодёжный юмор — груб, и редко бывает смешным, — сказал мистер Боудич и повесил трубку.
К тому времени, как я встал в очередь за обедом, она была длинной в милю, и какие бы помои не подавали в столовой, они, скорее всего, давно остыли. Я не возражал. Я думал о золоте. Мистер Боудич сказал, что для него это просто ведро металла. Может и так, но я думал, что он лжёт, либо лукавит.
Иначе, зачем ему нужно так много?
Это было в среду. Я оплатил подписку на газету Элджина, чтобы иметь её на телефоне, а в пятницу появилась ещё одна статья, в этот раз на первой странице местных новостей: ЖИТЕЛЬ СТЭНТОНВИЛЛА АРЕСТОВАН ЗА ОГРАБЛЕНИЕ ЮВЕЛИРНОГО МАГАЗИНА И УБИЙСТВО. Арестованным оказался некто Бенджамин Дуайер, 44-х лет, «без определённого места жительства». Что, как я предположил, означало бездомный. Владелец ломбарда Стэнтонвилла позвонил в полицию, когда Дуайер попытался заложить кольцо с бриллиантом «значительной стоимости». В полицейском участке у него также был найден браслет, усыпанный изумрудами. Полиция справедливо сочла эти вещи довольно подозрительными для человека без определённого места жительства.
— Вот, видишь? — сказал мистер Боудич, когда я показал ему статью. — Глупый человек совершил глупое преступление и был арестован, когда пытался глупым способом обменять свою добычу на наличность. Из этого не получится хорошая детективная история, не так ли? Даже для второсортных книжек в мягкой обложке.
— Думаю, нет.
— Ты всё ещё выглядишь обеспокоенным. — Мы сидели на кухне, наблюдая, как Радар ест свой ужин. — Кола способна поправить это. — Он встал и направился к холодильнику, почти не хромая.
Я взял колу, но она не поправила то, что меня беспокоило.
— Эта его задняя комната была полна драгоценностей. Там была даже тиара с бриллиантами, вроде тех, что принцессы надевают на бал.
Мистер Боудич пожал плечами. Для него это было закрытое дело, решённый вопрос.
— Ты параноик, Чарли. Настоящая проблема в том, что делать с золотом, которое всё ещё у меня на руках. Сосредоточься на этом. Но…
— Будь осторожен, я знаю.
— Благоразумие — лучшая часть доблести. — Он глубокомысленно кивнул.
— Какое это вообще имеет отношение к делу?
— Ни черта не имеет, — ухмыльнулся мистер Боудич. — Мне просто захотелось так сказать.
В тот вечер я зашёл в «Твиттер» и поискал Бенджамина Дуайера. Я получил кучу твитов об ирландском композиторе, поэтому изменил запрос на Дуайер подозреваемый в убийстве. Мне выдало полдюжины сообщений. В одном начальник полиции Стэнтонвилла Уильям Ярдли по сути поздравлял себя с быстрым арестом. Другое было от кого-то под ником Панкетта 44, и, как и многие в «Твиттере», оно оказалось «глубокомысленным и сочувственным»: Я выросла в Стэнтонвилле, отстойное место. Этот чел Дуайер мог бы убить всех в этом городе и оказал бы миру услугу.
Но меня заинтересовал твит от БуллГай19. Он написал: Бенджи Дуайер подозревается в убийстве? Не смешите меня. Он уже 1000 лет живёт в Говновилле. Надо было выбить у него на лбу «ДЕРЕВЕНСКИЙ ДУРАЧОК».
Я хотел показать это мистеру Боудичу на следующий день, и предположить, что если БуллГай19 прав, из Бенджи Дуайера получался идеальный козёл отпущения. Но так случилось, что мне не предоставилась возможность.