Слово о товарищах

В. Стариков МАСТЕР, МУДРЕЦ, СКАЗОЧНИК

© «Советский писатель», 1978.

Загадочна была непохожестью на другие эта книга.

Загадочен был и автор ее.

Книга называлась «Малахитовая шкатулка».

На обложке стояло имя автора — Павел Петрович Бажов.

На фоне суровой прозы тех давних лет, с преобладанием индустриального направления, без особой лирики, без разлета душевных чувств, — вдруг книга уральских поэтичных сказов, где действуют, словно извлеченные из прошлого, одухотворенные змеи, ящерицы, таинственная Хозяйка Медной горы, другие сказочные существа, вступающие в добрые отношения с мастеровым людом.

В ту пору я еще только-только приобщался к литературной жизни Свердловска и небольшой писательской организации, в которой Павел Петрович на первый взгляд не выделялся какой-либо активной деятельностью. Он обладал редкой уважительной особенностью с первого знакомства прочно запоминать имя и отчество человека. Так было и со мной. При каждой встрече он неизменно говорил:

— Здравствуйте, Виктор Александрович.

Этим все наши отношения тогда и ограничивались.

В первых числах ноября 1939 года рабочий Нижний Тагил провожал в последний путь своего рано умершего писателя А. П. Бондина, не дожившего трех лет до шестидесятилетнего юбилея, талантливого литератора, выходца из рабочих, замеченного в свое время А. М. Горьким. Через зал городского Дома пионеров проходили железнодорожники депо, в котором много лет проработал слесарем А. П. Бондин, рудокопы знаменитой горы Высокой, металлурги, старатели ближайших приисков, дети, много детей, городская интеллигенция.

Павла Петровича я увидел в уголке зала, чуть в стороне от родственников покойного. Он сидел в одиночестве, опершись руками на палочку, внимательно всматриваясь в лица проходивших людей. Приметив меня, он поднялся.

— Хорошо, что вы тут оказались. Давайте вместе встанем в почетный караул. На панихиде скажите несколько слов от имени журналистов. Вы же на Урале «Известия» представляете.

Он встал в изголовье Бондина, сумрачный, с влажными глазами. Горе его было истинно глубоким. Многолетняя дружба связывала этих двух самых старших по возрасту уральских писателей.

Хоронили А. П. Бондина в городском саду на берегу большого заводского пруда. После поминок мы с Павлом Петровичем возвращались в гостиницу.

— Заходите, коли желание будет, — предложил Павел Петрович. — Выпьем чайку, скоротаем вместе время до поезда.

Я воспользовался приглашением.

— Вот ведь штука-то какая, — говорил в гостиничном номере тихим приокивающим голосом Павел Петрович, осторожно разливая чай изящными руками. — Жил человек, книги писал хорошие. Глаз у него был зоркий, и наблюдать жизнь, как рекомендуют ныне всем молодым литераторам, ему не приходилось — он в самой гуще ее варился. И смотрите-ка, сколько народу собралось попрощаться! Хотели выразить признательность свою писателю и уважение. — Он вздохнул, пошевелил рукой бороду, словно успокаивая ее, добавил: — У меня одним близким человеком стало меньше. Это грустно. Особенно в моем возрасте. Вроде жизнь беднее становится…

Наш поезд в Свердловск уходил поздно — около трех часов ночи. Я собирался попросить в горкоме партии машину, чтобы добраться до вокзала, но Павел Петрович, этому решительно воспротивился.

— Не такая крайность, чтобы машину одалживать. Пройдемся пешочком, полезно… А то полнеть начинаю, двигаюсь мало.

На вокзал мы отправились пешком через темный спящий город. Длинная неосвещенная улица, застроенная одноэтажными и двухэтажными домишками, деревянный гнилой тротуар. Кое-где в нем не хватало досок. Идти следовало с соблюдением крайней осторожности, дабы не споткнуться, не провалиться ногой в щель. Павлу Петровичу в ту пору шел шестьдесят первый год. Однако шагал он хоть неторопливо, но уверенно, постукивая палочкой.

Потом в Свердловске мне много раз случалось провожать Павла Петровича после излишне затянувшихся собраний с Пушкинской улицы, где в ту пору помещалось отделение Союза писателей, до улицы Чапаева. Такие поздние, почти часовые, прогулки всегда были интересны. Павел Петрович не очень словоохотливый на собраниях, в многолюдье, становился разговорчивым попутчиком.

В ту ночь на улице Тагила, а потом в поезде Павел Петрович говорил, помнится, больше всего о Бондине. Вспоминал свою первую встречу с ним еще в 1923 году в литературном кружке «Мартен». Алексей Петрович с первого появления резко выделился из среды окололитературной и богемствующей публики тех лет своей рабочей твердостью и определенностью взглядов. Он пришел в кружок с литературными произведениями, крепко связанными с жизнью рабочих людей.

С той поры и начались дружеские отношения двух Петровичей, как их шутливо называли в писательской среде. Бондин при наездах в Свердловск бывал неизменным гостем у Бажовых. Павел Петрович редактировал его книги. По духу, настроениям он был Бажову наиболее близким в литературной среде человеком, и с годами эта близость все укреплялась.

Сейчас, в поезде, с горечью и болью Павел Петрович говорил о Бондине. Его преждевременная смерть стала большой и невосполнимой для него утратой.

Все же я решился отвлечь Павла Петровича и перевести разговор на «Малахитовую шкатулку». Может быть, не совсем ловко я заговорил о том, что сейчас все писатели заняты отображением огромных социальных сдвигов, происходящих в стране, грандиозных наращиваний производственных мощностей, коренной перестройки всего уклада деревенской жизни, а вы, мол, Павел Петрович, погрузились не просто в прошлое, а расцветили его волшебным сказочным вымыслом. Для этого ведь смелость нужна — требования сейчас совсем другие.

— Не всякий свою тропку в жизни сразу находит, — медленно заговорил Павел Петрович своим глуховатым голосом. — Вот и я тому пример… А сказы, да… — Он помолчал. — Выдалась такая невеселая полоса, что я оказался не у дел. Ну и взялся всякие давние задумки обрабатывать. Так и получилась эта книжка. Как говорится, велению сердца подчинился… Вы вот окиньте взглядом нашу нынешнюю литературную продукцию. Души-то в ней маловато, за редким исключением. Вот разве Бондин — он не забывал, что рабочий — это прежде всего человек… И характер человеческий всегда на работе сказывается. Каков разум, каково сознание — такова и работа… А ведь многие писатели нынче живописуют муравьиную бездумность производства. «Даешь», «выполним», «нажмем» — и вся забота… Да и то сказать — время такое. Некогда сосредоточиваться. А у меня по стечению горьких обстоятельств, времени оказалось предостаточно… И, признаюсь вам, начал я сказы писать как бы для того, чтобы боль свою притушить… Думал, никому это, собственно, не нужно, сам себе сказки рассказываю, — все равно без своей работы жить не могу. А что сказы интерес вызвали, это меня даже удивило. Я, признаться, и не надеялся, что их опубликуют. Думал, может пойдут мои сказы в народе вроде побасенок, а кто их сочинил — важно ли? И так ладно… Вы Бакалейникова, заведующего музыкальной частью нашего драматического театра, знаете? Хорошо знаете? Вальс «Грусть» помните? А ведь его это музыка, Николая Романовича. Чуть ли не с русско-японской войны она звучит. Война четырнадцатого года прошла, революция, гражданская война. Такие события! А вальс этот звучит. Никто и не знает, что автор его — Николай Романович…

В Свердловске, когда прощались на вокзале, Павел Петрович сказал:

— Выберется вечерок свободный — милости прошу на стакан чая. Будем рады вас видеть.

Помнится, что под какими-то предлогами я дважды или трижды решился воспользоваться приглашением, ощутив особую атмосферу доброты и гостеприимства, которые были свойственны дому Бажовых, его верной спутнице Валентине Александровне. Тогда я почувствовал особую черту характера Павла Петровича. Он никак не подчеркивал нашей возрастной разницы (а ведь он вдвое старше меня, шестьдесят и тридцать, вроде перед ним — мальчишка) и своего литературного превосходства. Отношения складывались как бы на равных.

Изредка мы виделись на писательских собраниях и вечерах, обменивались двумя-тремя фразами и расходились.

Однажды раздался телефонный звонок, и я услышал глуховатый голос Павла Петровича:

— Извините, что, может, от дел отрываю. Приезжает Александр Серафи́мович Серафимович. Надо его встретить, а я транспортных средств не могу раздобыть. Не поможете? Да и присоединяйтесь, представительнее получится встреча.

Мог ли я отказаться от возможности познакомиться с автором «Железного потока»? Я отложил все срочные и несрочные газетные дела и к назначенному часу был у дома Бажовых на улице Чапаева. Павел Петрович, одетый, поджидал на высоком крылечке. Мы приехали на вокзал как раз к приходу московского поезда.

Высокий старик в длинном пальто сошел со ступенек вагона и уверенно пошел навстречу Павлу Петровичу.

— Увидал вас — сразу решил, что вы и есть Бажов Павел Петрович, — добро усмехаясь, оглядывая Павла Петровича с высоты своего роста, говорил Серафимович. — Словесный портрет мне в Москве ваши знакомые нарисовали. Спасибо, что встретили, — и долго держал руку Павла Петровича, всматриваясь в его лицо.

Было это в начале 1941 года. В ту пору Серафимович приближался к восьмидесятилетнему возрасту. Но стариком его никак нельзя было назвать, просто человек преклонных лет. Держался он прямо, совершенно не сутулясь, выглядел бодро. В живости его движений было что-то от казачества. В речи — медлительной, неторопливой — интеллигентская мягкость.

В номер гостиницы был подан завтрак. Как полагается, мы выпили за приезд. Потом за здоровье Павла Петровича. Серафимович произнес маленький тост.

— Книжица ваша весьма основательная, Павел Петрович, — говорил он. — И судьба у нее будет самая добрая. Уж поверьте старому писателю и читателю. От истоков русского языка, русской народности идете. Глубокие у вас корни, на хорошей почве укоренились.

Надо было видеть, с какой предупредительностью Серафимович относился к Павлу Петровичу, ухаживая за ним на правах хозяина. Бажов улыбчиво похмыкивал, все поглаживал бороду, проводя рукой снизу от шеи.

— Не перехвалите, Александр Серафи́мович. Все-таки это ведь всего-то сказочки.

— Ан нет, дорогуша. Такие сказочки романа стоят!

Заговорили о том, что стоит посмотреть Серафимовичу на Урале.

— Каким временем располагаете и что вас интересует? — спросил Павел Петрович. — В каком направлении поехать: на север — это наша черная и цветная металлургия — Нижний Тагил, Кировград, Красноуральск. На юг — мои места: Сысерть, Полевское. На запад — очень рекомендую — Первоуральск: там рядом стоят старый трубный завод и новый — молодец молодцом. Контрасты старого и нового поразительные. На восток — Каменск-Уральский — алюминщики. Это близкие поездки, а уж ежели подальше…

— Павел Петрович, это сколько времени надо! — притворно испугался Серафимович и рассмеялся. — Век с Урала не выбраться.

— Таков Урал. Что ни место — встреча старого с новым.

Все же гость, поддавшись уговорам, побывал в Ревде, где встретился с рабочими Среднеуральского медеплавильного завода и старого метизно-металлургического. Несколько его литературных встреч в Свердловске со студентами, рабочими на Уралмашзаводе, Верх-Исетском прошли с добрым успехом. Павел Петрович представлял автора «Железного потока» на этих вечерах читателям.

22 июня 1941 года. Воскресенье — первый день войны.

Писатели вечером собрались в своей маленькой комнате в Доме работников искусств, где над головами парил искусно сделанный из дерева разных пород отважный Буревестник.

Павел Петрович сидел во главе большого овального стола. Лицо сумрачное. Он, активный участник гражданской войны, конечно же, больше других понимал, какие испытания предстоят советскому народу, принявшему сегодня первый удар гитлеровского фашизма. Таким сумрачным мне видеть Бажова еще не приходилось. Помнится, из писателей тогда были А. Савчук, К. Мурзиди, И. Панов, Н. Попова, Н. Куштум, А. Исетский, К. Реут, А. Шмаков. Почти все члены немногочисленной в ту пору Свердловской организации. Некоторые из нас только что вернулись с заводских митингов, успели написать о них в «Уральский рабочий», «На смену!». Кое-кто побывал в военкомате. Двоим уже вручили повестки о призыве в армию. Им позавидовали: они уже определились. А остальные еще на распутье.

— Всем свое место найдется. Война эта — не на полгода, — пророчески сказал Павел Петрович.

И обвел всех внимательным взглядом, словно предвидя самое горькое. Да оно и случилось. Из присутствующих четверо с войны не пришли.

От газеты «Известия» я вскоре уехал военным корреспондентом в действующую армию.

Наша следующая встреча с Павлом Петровичем состоялась через год.

В июле 1942 года я приехал из армии на побывку в Свердловск. Город, в котором я прожил семь довоенных лет, поразил меня в первую очередь многолюдством. Никогда не бывало такой плотной толпы на центральных улицах, не бывали такими переполненными трамваи, кинотеатры, театральные залы, филармония. В городе «прописались» сразу два столичных театра: МХАТ и Театр Советской Армии. Сюда были эвакуированы газета «Труд», Госполитиздат, Московская 1-я образцовая типография. Масса эвакуированных москвичей, ленинградцев, украинцев. Появились десятки заводов на базе предприятий, перевезенных из центра страны на Урал. Расширились вдвое-втрое уральские заводы. Непонятно было, как и где разместилась вся эта масса людей.

В писательскую организацию влились десятки литераторов, приехавших сюда с семьями, главным образом москвичей, за ними шли ленинградцы, потом киевляне.

Несколько дней спустя после приезда я позвонил Павлу Петровичу.

Услышал знакомый тихий голос. Он поздравил с приездом, добавил:

— Буду рад вас видеть.

Вечером я отправился на знакомую улицу, в знакомый домик с высоким крылечком под козырьком.

Павел Петрович показался мне похудевшим, запали щеки. Поседела борода и вроде даже поредела. Лицо бледноватое, усталое.

— Трудно приходится, Павел Петрович? — не удержался я от вопроса.

— Не стоит об этом говорить, — сразу отвел этот разговор Бажов. — Тягости у всех одинаковые… — И тут же, не удержавшись, добавил: — Да вот беда — на немощного старика взвалили руководство писательской организацией. Ну и не справляюсь… Чувствую, что не справляюсь. А не освобождают. Ну, да не будем об этом толковать. Расскажите-ка, что повидали.

Мы сидели в тесной комнатке, выходившей окнами в сад, служившей Павлу Петровичу кабинетом и спальней. Валентина Александровна внесла на подносе знакомый дымчатый графинчик и рюмочки. На тарелках немудреная закуска тех лет: отварные картофелины, луковица, редька, капустка. Несколько тоненьких ломтиков темного хлеба.

— Редкой стала эта жидкость, — добродушно сказал Павел Петрович, наполняя рюмки. — Да хотелось вас по-русски чаркой встретить. Беседа под нее бойчее получается.

Я только что побывал в тылу врага у партизан Ленинградской области, был переполнен впечатлениями народной войны, встречами в боевых делах с народными мстителями и приехал в Свердловск с тем, чтобы, написав книгу, вернуться в армию.

О партизанском крае Ленинградской области я и рассказывал в тот вечер Павлу Петровичу.

Искреннее его внимание подогревало. Я рассказывал и рассказывал, не замечая времени. Опомнился что-то во втором часу ночи.

— Хорошо бы вам с нашими писателями встретиться, — сделал практический вывод Павел Петрович. — Вы свидетель весьма важного. Подвиг народа — это вы хорошо увидели, в живых и подлинных подробностях. Расскажите на встрече так, как сегодня рассказывали.

На мой вопрос о литературных делах самого Павла Петровича он, качнув головой, неохотно сказал:

— Что об этом толковать… Обдумываются мои сказы медленно, пишутся еще медленнее. Толкают меня со всех сторон, торопят, да проку от такой толкотни маловато.

Углубляться дальше в свои творческие дела он не стал.

Моя встреча с литераторами вскоре состоялась. Писательские собрания проходили тогда в особняке Дома партийного просвещения на площади 1905 года. Наш дом на Пушкинской улице был занят под госпиталь. Собралось много писателей. Сидели в зале Ф. В. Гладков, А. А. Караваева, О. И. Маркова, Н. Н. Ляшко, Д. Д. Осин, Е. А. Пермяк, Л. И. Скорино, Ю. Я. Хазанович и другие. Вечер вел Павел Петрович. Благодаря ему встреча не носила официального характера, а превратилась в хорошую беседу. Задавали много вопросов, расспрашивали.

В те месяцы, что я прожил в Свердловске, я часто видел Павла Петровича. Ежедневно он приходил в Дом печати, где помещалось отделение Союза писателей, отдавая свое время и силы тьме-тьмущей текущих дел. Я поражался порою терпению Павла Петровича, когда ему приходилось заниматься и никчемными делами, улаживать зачастую вздорные конфликты не в меру заносчивых людей, считавших себя в чем-то обойденными, чем-то обиженными. С перегруженностью самого старшего по возрасту писателя не очень-то считались. Ему шел шестьдесят четвертый год. Он начинал сильно прибаливать. Однако всю тяжесть забот о писательском быте возложили именно на него, всю жизнь трудно сводившего концы с концами в своей большой семье, совершенно беспомощного в практической жизни человека.

Помню такую, например, сцену. Сидит за столом, покорно склонив голову, Павел Петрович. Справа и слева от него молодые супруги, перебивая друг друга, не давая Бажову и слова молвить, жалуются, жалуются. Какие-то нелады с квартирой, с соседями, что-то с категориями карточек, что-то с платными выступлениями, что-то с неправильным к ним отношением собратьев по перу… Сцена тягостная, неприятная. Павел Петрович выдерживает пытку до конца. Поднимает голову, когда супруги уж окончательно выдохлись, даже голос сорвали, что-то тихо говорит им, находит какие-то успокаивающие слова.

Остаемся наконец вдвоем.

— Заметили? От ничтожных людей всегда шуму много, — говорит с оттенком некоторого благодушия Павел Петрович. — Бросьте на пол золотой лист, он не будет греметь, как медный.

Это не похоже на Павла Петровича. Никогда не слышал от него осудительных слов о ком-либо. Значит, даже его довели.

Большинство писателей переносили в Свердловске трудности той поры с достойной уважения выдержкой, перестроив свою жизнь, весь быт на военный лад. Многие стали в ту пору писателями-публицистами, отражая в очерках, статьях трудовой подвиг народа. Выступали перед ранеными в госпиталях. Выезжали на заводы Нижнего Тагила, Первоуральска, к горнякам Егоршина, к алюминщикам Каменска-Уральского, на север Урала, в колхозы и совхозы.

Возвращаясь из поездок (ездили обычно небольшими бригадами), писатели делились на собраниях своими впечатлениями.

Все это сложное и хлопотливое дело надо было направить, организовать. Этим и занимался Павел Петрович. Выезжал нередко и сам.

Мне довелось тем же летом 1942 года поехать в Нижний Тагил вместе с Бажовым и Гладковым.

Коллективу Уралвагонзавода, выполнявшему большие военные задания, вручали знамя Государственного Комитета Обороны. Павла Петровича и Федора Васильевича пригласили принять участие в общезаводском торжественном митинге.

Втроем мы прожили несколько дней в маленьком номере гостиницы «Северный Урал» в центре старого Нижнего Тагила. Распорядок установился такой: с утра в цехи Ново-Тагильского металлургического завода, Уралвагонзавода, к горнякам горы Высокой; вечером встречи с читателями в библиотеках, красных уголках, общежитиях. Возвращались в гостиницу поздно, порядком вымотанные. Федор Васильевич возил с собой два чайника: маленький для заварки, большой для кипятка. Я спускался в ресторан и там запасался кипятком. Чаепитие, со скромным ужином, с сахаром вприкуску, продолжалось долго.

Оба писателя, резко отличные в творчестве, душевно были близки. Федор Васильевич — человек трудного характера, способный раздражиться на весь вечер из-за мелочи, резко нетерпимый в спорах, был в этом полной противоположностью Павлу Петровичу. В своих литературных оценках и суждениях Гладков нередко бывал категоричен до крайности. Но оба были приверженцами русской классической литературы, особенно ее народного направления, отдавая дань восхищения таким знатокам и кудесникам народной речи, как Мельников-Печерский, Лесков. И конечно, в Нижнем Тагиле они не могли не говорить о Мамине-Сибиряке. Даже собирались поехать на родину писателя в недалекий поселок Висимо-Шайтанск. Но что-то помешало осуществить это намерение.

— Мамина не оценили в должной мере современники, — говорил Федор Васильевич. — Да и мы не очень жалуем. До сих пор не выпустили полного собрания сочинений. А в них — целая эпоха России. Он был художником яркого письма, знатоком русской речи, видевшим всю остроту социальных противоречий.

Замечу, кстати, что когда после войны в 1953 году Государственное издательство художественной литературы начало выпускать восьмитомное собрание сочинений Мамина-Сибиряка, Ф. В. Гладков написал к нему яркое предисловие, в котором выразил свое неподдельное восхищение этим русским художником слова.

Павел Петрович подходил с другого бока:

— Наши литературоведы, — говорил он, — с одной только стороны рассматривают его творчество. — И, тихонько посмеиваясь, добавлял: — Все ищут в его произведениях, что Дмитрий Наркисович понял и чего не понял. Не заметил, дескать, например, приближения революции, — забывая, в какие годы он писал свои главные романы, не принимая во внимание исторические условия. А главное — о его художественной неповторимости, художественной ценности произведений забывают сказать. С косинкой глазок у них. Уж больно их социология заедает…

А когда Федор Васильевич заговаривал о бажовских сказах, Павел Петрович тушевался:

— Старое ворошу, старое. Это ведь легче, в старом-то разобраться. Виднее, что к чему становилось, что к чему прилаживалось. С горки-то оно виднее, — и тут же хитро переводил разговор на самого Федора Васильевича. — Вот вы на острие времени живете… Это посложнее, чем ворошить старое.

— Не скажите, — как его шевельнуть.

В марте 1943 года я опять уехал на фронт. В Свердловск вернулся только через пять лет.

Во главе писательской организации по-прежнему стоял Павел Петрович. Он же был редактором альманаха «Уральский современник». К этому добавлялись и другие нагрузки: депутат Верховного Совета СССР, член обкома партии. А Павел Петрович приближался к семидесятилетнему возрасту, здоровье и силы заметно убывали.

— Побольше организация стала, — сказал в первую встречу Павел Петрович, обеспокоенный творческими делами, — а все же силенок маловато. Нужно бы нам альманах почаще выпускать, но дело хлопотное, ведется на общественных началах, вот и не успеваем. Рукописи надо читать, а это для меня затруднительно по причине прогрессирующей слепоты.

Он предложил мне занять должность заместителя редактора альманаха на общественных началах, ибо никакими штатами альманах не располагал. С того времени встречи мои с Павлом Петровичем стали частыми. Мы решили приблизить альманах по регулярности выхода к журналу, выпускать его хотя бы четыре раза в год. Материала для этого было достаточно.

Наша работа строилась так. Я приезжал к Павлу Петровичу домой на улицу Чапаева обычно в вечерние часы. Рассказывал подробно содержание принятых рукописей, прочитывал отдельные куски, таким же образом шел отбор стихотворений. Павел Петрович внимательно следил, чтобы альманах возможно шире освещал многостороннюю жизнь Урала, был бы не только литературно-художественным изданием, но и общественно-политическим, злободневным.

Такая подготовка каждого номера занимала не менее пяти вечеров. Как редактор Павел Петрович был внимательным и терпеливым. Никогда не позволял себе в чей-либо адрес резких замечаний. Для него не было писателей больших или маленьких. Уважительно относился ко всем. Я не знаю человека, обиженного Павлом Петровичем. Но были писатели, о которых он говорил с нотками нежности. К числу таких относился поэт Николай Куштум, о котором однажды Павел Петрович отозвался краткой и точной формулой, что у него хоть не такой уж большой, но свой, на особинку голос.

Послушав чьи-нибудь стихи, Павел Петрович советовал:

— Покажите их Николаю Алексеевичу. Он стихи хорошо понимает.

Николай Куштум был человеком неисчерпаемой доброты. Свердловск издавна — студенческий город, готовивший для промышленности самых разнообразных специалистов. Молодости поэзия обычно очень близка. Она-то и давала нам приток поэтов. Через душу Николая Куштума проходили тысячи поэтических строк. Он, как старатель, среди больших груд песка отыскивал блеснувшие зернышки. Студенты-поэты, получив инженерные дипломы, уезжали в ближние, а чаще дальние, вплоть до самых отдаленных восточных краев, места работы и, в большинстве случаев, быстро забывали «грехи своей молодости». Случалось, что, прожив годы деловыми людьми, порой достигнув высокого положения на производстве, они заезжали в город своей студенческой молодости и старались непременно повидаться с Куштумом. Можно было увидеть такую сцену: сидит в своем уголке кафе Николай Куштум, потягивая легкое вино, и беседует с полуседым, в годах, человеком.

Павел Петрович в подобных случаях, усмехаясь по-доброму, говорил:

— Отвадил человека от поэзии, а не обидел. Видите, и сейчас к нему тянутся. И на это талант нужен.

Таким талантом терпимости обладал и сам Павел Петрович. Авторы отвергнутых рукописей никогда не обижались на Бажова — так он умел объяснить человеку по-отечески, по-доброму — что в нем самое ценное. Не всегда это было литературное призвание.

— Смотрите, как отлично вы чувствуете шахту, — говорил Бажов одному горняку. — Художественного описания у вас не получилось, но по-человечески вы очень болеете за свое дело. Это сразу видно. Вот в этом направлении и разрабатывайте свою жилу, здесь ваш талант — в вашей маркшейдерской работе. Не тратьте попусту жизнь на бесплодное занятие — писание плохих романов. Делайте главное дело, к которому у вас явный талант. Усовершенствуйте работу в шахте, будьте в этом смелы, неуступчивы. И вы добьетесь признания там, на шахте. А в литературе — что ж — вы написали хорошую докладную записку, а не повесть. И в ней сразу видно, какой вы умный инженер, какой дальновидный организатор. А художник — это дело иное. Оно не всем дано. И зачем рядиться не в свои одежды, когда есть костюмы, которые делают вас не смешным, а красивым человеком. Вот в эту точку и бейте. Здесь, на этом пласте, ваш успех и ценность. Трудно? А ведь и в настоящей литературе трудно. Трудно везде, если хочешь хоть немного улучшить жизнь. Вот вы потратили много времени и сил, написали о непорядках на шахте. Допустим, мы возьмем и издадим вашу работу. Но она никого не убедит и ничему конкретно не поможет. А если бы вы эти силы и упорство употребили для борьбы с неполадками там, на месте своей работы, — результаты были бы, несомненно, иные. Пользы больше было бы.

Много времени отнимали у Бажова депутатские обязанности. В переписке с избирателями Бажов был чрезвычайно щепетилен, не оставляя ни одного письма, ни одной просьбы без ответа. Один вечер в неделю он отводил встречам с избирателями в помещении облисполкома. Перед тем как отправиться туда, он заходил в Союз писателей. Мы к этому часу обычно собирались в своей комнате. Павел Петрович просил кого-нибудь сходить в кафе и разменять ему сторублевую бумажку на пятирублевые.

— Случается, обращаются с просьбами о мелкой помощи, — объяснил он однажды. — Приедет бывший солдат хлопотать о пенсии по военной инвалидности, а денег на обратную дорогу нет. Или же беда какая с человеком случилась, тоже выехать не может. Ну и поможешь человеку. Всякое бывает…

После окончания приема Павел Петрович непременно заходил в Союз решать всякие неотложные дела. Мы, шутя, просили показать, сколько у него осталось от разменянной сотни.

— Будет вам, ребята, — мило улыбаясь, говорил Павел Петрович. — Осталось, кое-что осталось…

Мы спускались в зал кафе и занимали столик. Обычно присутствовал Николай Куштум, Константин Мурзиди, Константин Боголюбов, Ольга Маркова, Александр Исетский. Павлу Петровичу нравились эти встречи за столом в обществе свердловских литераторов. Он, даже будучи больным, тяготился своим вынужденным домашним одиночеством, тянулся к людям. За разговорами незаметно пролетали два-три часа. Павел Петрович был душой таких вечеров. В его присутствии затевать болтовню о пустяках как-то было неприлично. Позже двое-трое из нас провожали Павла Петровича до крыльца его дома. Он мог вызвать машину из гаража облисполкома, но никогда, даже в самую скверную погоду, этим правом не пользовался. Вечера эти вошли у нас в те годы в традицию. С каким нежным, благодарным чувством вспоминаешь о них!

Теперь уж никого, кроме меня, из участников тех вечерних часов в кафе не осталось.

Была и еще одна традиция. Небольшая группа писателей получала билеты на гостевую трибуну на площади 1905 года в годовщину Октября, в майские праздники. На трибуне среди почетных гостей всегда выделялся сказочной необычностью Павел Петрович. Фотографы, кинооператоры наводили на него свои объективы.

После окончания праздничного шествия мы отправлялись на улицу Чапаева поздравить всю семью Бажовых с праздником. Дверь открывала Ридочка, всем обликом похожая на отца. В коридоре встречала всегда приветливая, с доброй улыбкой, не покидавшей ее лица, Валентина Александровна. Мы усаживались в тесной комнатке Павла Петровича, и на столе появлялся графинчик, домашние пироги, — обязательные: с рыбой, капустой, домашние грибки, домашнее разносолье. Сколько было ласки, настоящей приязни, улыбок. Казалось, что этот дом не покидает счастье, живут в нем самые доброжелательные на свете люди.

Над своими рукописями Павел Петрович работал чаще всего ночью. Днем он всегда читал. Опираясь коленом на стул, низко склонялся над книгой, водя сильной лупой по строчкам. Всякий раз он спешил поделиться каким-нибудь открытием, обычно из истории Урала. Словно заново прочитанному, умел он радоваться и творениям классиков. Однажды, лукаво засмеявшись, он спросил:

— Вы у Пушкина «Царя Никиту» читали?

— Не помню что-то, Павел Петрович, — не без смущения признался я.

— И не вспомните. Этого в общедоступные собрания сочинений не включают. — Он показал небольшой синий томик. — Только в академических… Коли не знаете — прочитайте-ка, — и протянул мне книгу.

Я начал читать вслух, и по мере моего чтения лицо его как бы все светлело от хитрого удовольствия.

Он начал смеяться, и мне приходилось прерывать чтение. Смеялся он с таким удовольствием, что даже вынимал платок и протирал глаза.

— Чувствуете, с каким милым озорством написано! А ведь это от народа идет. Так парни где-нибудь летним вечерком такие вот небылицы сочиняли — от радости жизни, от ощущения полноты ее, здоровья, силы.

В конце сороковых годов маршал Г. К. Жуков получил новое назначение — командующим Уральским военным округом, и поселился в Свердловске.

И вот — удивительно, но так это и было — он как-то сразу сблизился с Павлом Петровичем. Мы быстро привыкли, что на общегородских собраниях, на всяких торжественных заседаниях, в дни работы городских и областных партийных конференций Г. К. Жуков и П. П. Бажов сидели в президиуме рядом. И место за столом им словно было предусмотрено постоянное — самое крайнее от трибуны для выступающих. Сидя за столом, невысокий Жуков казался очень большим и широким, Бажов рядом выглядел как-то ниже ростом, но удивительно красивым своей выразительной бородой, сократовским лбом. Они оба были красивыми большой, человечески значительной красотой. Они наклонялись друг к другу, о чем-то перешептывались. Улыбались. В перерывах выходили вместе и опять усаживались рядом в укромном уголке, о чем-то переговариваясь, пока звонок не приглашал занять места.

При очередных выборах в Верховный Совет СССР Бажов совершал тяжелую в зимнюю непогоду продолжительную поездку по дальним избирательным участкам своего большого Красноуфимского округа.

Два дня спустя после его возвращения из Красноуфимска я пришел навестить Павла Петровича, чувствовавшего себя не совсем здоровым, — кстати и решить всякие неотложные дела.

Мы только выпили по крошечной рюмочке, когда в дверь заглянула Валентина Александровна.

— Георгий Константинович к тебе, — сказала она.

Павел Петрович, просияв всем лицом, поспешно направился, мягко ступая ногами, обутыми в валенки, в небольшую переднюю, где Георгий Константинович уже снимал с себя маршальскую шинель.

— Еду мимо, — заговорил он густым голосом, — вижу, окна светятся. Ну и осмелился на огонек заглянуть, осведомиться, как себя чувствуете после поездки. Не помешал?

Войдя в комнату, он окинул взглядом стол, прищурился и сказал по-домашнему:

— Доброе дело… Может и третья рюмочка найдется?

Выпил как-то очень вкусно, полузакрыв от удовольствия глаза, даже причмокнул. И стал расспрашивать Павла Петровича, как прошли его встречи с избирателями. В свою очередь и Павел Петрович поинтересовался впечатлениями Жукова от поездки.

— С военными людьми привык общаться, — медленно заговорил Георгий Константинович, — а тут вплотную с рабочими, колхозниками, женщинами. И не передать, как волнительно все получилось. На каждом собрании обязательно встречались бывшие солдаты, с которыми на разных фронтах вместе бывали. — Он помолчал. — Много инвалидов, много… А солдатских вдов… Войной пахнуло, народным горем, будто вчера все это было. Знал, что большие потери мы понесли. Но это разумом, а вот сердцем сейчас почувствовал. Но как говорят! Прекрасным языком, Павел Петрович!

Жуков не вдавался в особые подробности поездки. Умолчал он о том поистине народном празднике, каким стали его встречи для всех избирателей. Они происходили в разгар зимы. Выдалась она в том году на Урале особенно суровой, напоминая военную зиму 1941 года. Известны были маршруты поездки Г. К. Жукова по округу. Жители сел и деревень с утра выходили на заснеженные узкие дороги и ждали проезда маршала. Вереницы людей! Плечом к плечу. В домах культуры, сельских клубах, часто нетопленых, школах избиратели собирались с утра, занимая места поближе к сцене, хотя порой встречи происходили вечером. Так выражалась любовь народа к своему замечательному полководцу.

— Мы с вами, Павел Петрович, люди пожилые, — говорил Жуков, — нам как-то виднее все самое хорошее в народе.

— Вы-то еще молоды, если со мной счет вести, — обронил Павел Петрович.

— В такой-то поре мы с вами почти одногодки, — возразил Жуков. — Обоим нам многое пришлось повидать, многому поучиться… Добрые мысли нахожу в ваших сказах. Ведь я вашу сказочку порой возьму и на ночь почитаю. Прочту и глаза закрою.

— Неужто ко сну преклоняет, — засмеялся Бажов.

— К хорошему…

Я не могу в точности передать всего разговора, полного полунамеков, понятных обоим и не понятных мне, улыбок, колючих искорок смеха. Несколько раз Георгий Константинович ласково накрывал своей большою ладонью маленькую руку Бажова.

Г. К. Жуков пробыл у Бажова с полчаса и, извинившись, что больше не может задерживаться, со всеми распрощался.

Павел Петрович долго не мог вернуться к прерванному разговору. Задумался, вздохнул.

— Эпическая фигура… — только и сказал.

…Это самое тяжелое в моих воспоминаниях о Павле Петровиче.

Свердловский вокзал. На перроне Павел Петрович, неизменная его спутница Валентина Александровна. Нас, провожающих, немного — К. Мурзиди, Ю. Хазанович и я. Холодно. Ветер несет по перрону легкую снежную пыль. Павел Петрович стоит возле дверей своего вагона. Лицо под низко надвинутой на глаза шапкой грустное. Говорим о каких-то пустяках, пытаемся даже шутить.

Мы начинаем прощаться. Павел Петрович со всеми целуется, поднимается на первую ступеньку, задерживается, оборачивается к нам и вдруг чуть слышно, только для троих, говорит:

— Ребята! Ведь я в Москву еду умирать, — и поднимается в вагон.

Его лицо появляется в широком окне. Оно словно врезано в рамку. Словно портрет.

Поезд трогается. Павел Петрович не отходит от окна, смотрит на нас.

Мы идем рядом с вагоном, медленно набирающим скорость, машем руками. Павел Петрович ответно поднимает руку. Последний жест!

Простились…

Потом пришел тот вьюжный и пронзительно морозный декабрьский поздний вечер, когда из хвостового вагона мы выносили гроб с Павлом Петровичем, потом были похороны, всенародные проводы писателя к месту его последнего успокоения.

Снова я в доме Павла Петровича. Поминки… Народу немного. Члены семьи, родственники, несколько свердловских писателей, представители Союза писателей из Москвы — В. Кожевников, М. Котов, П. Нилин. Еще не могу осознать, что хозяина этого дома нет в живых.

Кто-то вызывает Валентину Александровну. Она быстро возвращается и говорит:

— Георгий Константинович приехал.

Входит неторопливо Жуков. Мы его видели на кладбище. Он опускал гробовую крышку, прощаясь с Павлом Петровичем. Жукову освобождают место рядом с Валентиной Александровной. Он выпивает поминальную рюмку, берет руку Валентины Александровны и почтительно целует ее.

— Понимаю ваше горе, Валентина Александровна, — тихо говорит он. — Но мужайтесь. У всякого свой час.

Валентина Александровна, стойко державшаяся этот долгий трудный день, вечер, ухаживая за теми, кто пришел на поминки, только сейчас заплакала…