Слово о товарищах

Б. Рябинин «ГОВОРИТ УРАЛ»

С конца лета 1941 года потянулись на Урал эшелоны с эвакуированными. Все многолюднее становилось и в нашем отделении Союза писателей.

Одной из первых, кажется еще в августе, приехала из Киева известная украинская детская писательница Оксана Иваненко. Муж ее пропал без вести на фронте, в Киеве остались квартира, библиотека, все имущество; но эта маленькая, всегда приветливая, с мягкой располагающей улыбкой и лучезарными голубыми глазами женщина была мужественна, не теряла бодрости, уверенности в завтрашнем дне, работоспособности. Первой из эвакуированных литераторов она сдала в местное издательство написанную уже в Свердловске книжку рассказов для детей «Виктуар» и другую, название которой я уже не помню.

«Муж ее, конечно, погиб», — говорили между собой писатели, знавшие ситуацию на фронте, но в глаза всячески старались поддержать надежду в то, что он вернется. Это были дни тяжких потерь, а муж Оксаны Дмитриевны был политруком и попал, что говорится, в самое пекло. Писатели, члены ВКП(б), избрали коммунистку Иваненко секретарем партийной организации Свердловского отделения СП (позднее ее на этом посту сменил П. П. Бажов).

Из Ленинграда приехали один из зачинателей советской поэзии Илья Садофьев, Ольга Форш, профессор-доктор, исследователь истории отечественной техники, принятый в Свердловске в члены Союза писателей, В. В. Данилевский, ряд других товарищей. Появились литераторы из Одессы, Харькова. Оправившись немного от пережитых потрясений, одесситы вскоре перекочевали в другой город, поближе к теплу. В Свердловске задержался лишь Н. Бокк.

Но наиболее многолюдный поток приезжих хлынул в октябре из Москвы. Ленинградцы избрали центром эвакуации Пермь. Там сосредоточилось больше всего писателей с берегов Невы. В Перми же обосновался знаменитый театр имени Кирова — колыбель русского классического балета. Свердловск стал основным пристанищем для москвичей.

Приехали Анна Караваева, Мариэтта Шагинян, Федор Гладков, Лев Кассиль, Борис Ромашов с женой, Агния Барто со своим семейством, автор романа «Иностранный легион» Виктор Финк (тоже со своими «Финками»), пушкинист, автор «Записок д’Аршиака», профессор Л. П. Гроссман, один из последних «символистов» и старейших поэтов страны Юрий Никандрович Верховский, профессор Н. К. Гудзий, поэтессы Ольга Высотская, Вера Звягинцева, критик и литературовед Л. И. Скорино, автор русского текста «Интернационала» поэт Аркадий Коц. Несколько позднее появился один из старейших писателей Н. Н. Ляшко. Какое-то время жила в Свердловске М. Д. Марич, автор романа о декабристах «Северное сияние».

Помнятся также семья драматурга Н. Мерцальского, минский писатель и скромнейший душевный человек Феодосий Шинклер. Из поколения старейших колоритной фигурой был Н. Чаговец, современник и друг В. Г. Короленко, державшийся очень авторитетно, когда дело касалось литературы, да, пожалуй, не только литературы. В Свердловске находилась и дочь Короленко — хранительница музея Короленко в Полтаве.

Из литераторов менее известных, к этому списку находящихся на обеспечении Союза писателей, должны быть добавлены Сусанна Люм — автор книги «Записки директора», написанной на материалах биографии тогдашнего директора Верх-Исетского завода (работать они начали, если не изменяет мне память, еще до войны), молодая поэтесса Агния Кузнецова и немало других.

Показался и тут же исчез Лев Славин. Спустя годы выяснится, что он был единственным специальным корреспондентом «Красной звезды», которому в тот неимоверно трудный период был предоставлен редакцией отпуск сроком на десять дней — отпуск вынужденный, для поправки здоровья: как свидетельствует генерал-майор Д. И. Ортенберг[12], уж больно был худ, изможден донельзя, «со впалыми щеками, с синевой под глазами» спецкор газеты на Ленинградском фронте! По выражению Славина, в Свердловске было «тоже не жирно», но свидание с семьей — великая радость; помимо того, за неделю передышки, проведенной в Свердловске, Славин успел набросать повесть «Два бойца» (дописывал уже в поезде, по дороге к Ленинграду), легшую потом в основу одноименного кинофильма с Марком Бернесом и Борисом Андреевым в главных ролях. Еще мелькнул на уральском горизонте и тут же исчез журналист Л. Хват, весьма популярный и часто печатавшийся в предвоенные годы в «Известиях», с огромным журналистским опытом и уверенной хваткой (не отсюда ли и фамилия?).

Конечно, столичные писатели бывали на Урале и раньше. Незадолго до войны в Свердловск приезжали С. Михалков, К. Симонов и критик Роскин. Помню остроумную живую беседу за круглым столом в библиотеке Дома литературы и искусства. Ненароком Клавдия Васильевна Рождественская опрокинула стакан с чаем и, вспыхнув, стала неловко извиняться, а кто-то из гостей тут же сострил, что это уже похоже на диверсионный акт… Прозвучало как намек на то, что война уже бушует в Европе. О войне напоминало и полувоенное одеяние Михалкова и Симонова. В марте сорок первого в Свердловске побывал творец «Железного потока» — А. С. Серафимович. Он навестил Бажова в его уютном доме на улице Чапаева (Бажов встречал гостя на вокзале). Но мог ли кто-нибудь тогда предполагать, что в годину всенародных бедствий Свердловск и Урал станут средоточием крупных литературных сил.

В короткий срок Свердловское отделение выросло до семидесяти членов Союза — цифра неслыханная за всю историю литературной организации на Урале (если не считать 700 «добровольцев», зачисленных одно время — в тридцатых годах — по рапповскому «призыву в литературу», в писатели. Всякое бывало…).

Мы, коренные уральцы, на первых порах совсем было затерялись в говорливой, энергичной, высокоэрудированной и предприимчивой массе известных всей стране литераторов, их жен и родственников. Но так было сравнительно недолго. Между местными и приезжими писателями установился дружеский контакт, и весь период эвакуации, вплоть до отъезда товарищей назад, мы работали в тесной творческой близости, постоянно чувствуя взаимную поддержку.

По разговорам и виду некоторых приезжих можно было сделать заключение, что они собрались не ближе чем на Северный полюс! Свердловск многим, видимо, представлялся ужасно как далеким, холодным, глухим городом, чуть ли не с белыми медведями на улицах. (По этому поводу мы потом шутили: москвичам — если дальше Мытищ, то уже глухая Сибирь!) Но когда поостыли страсти эвакуации, все немного обжились и попривыкли, насколько это было вообще возможно в тех условиях, — настроение изменилось. Народ языкастый, язвительный, знающий цену хорошей шутке, писатели порой не прочь позубоскалить, направить стрелы иронии и в свой собственный адрес…

Успехом пользовалась шутка: столичные товарищи, добравшиеся до Ташкента (там был центр эвакуации кинодеятелей), шлют телеграмму в Москву: «Товарищ Сталин, мы заняли Ташкент. Если прикажете, двинемся дальше!» А почему бы и нам не отрапортовать: «Мы заняли Урал…»?

Не знаю, у кого возникла идея создать «Литературный центр на Урале», сиречь в Свердловске. На сей счет ходили разные толки. Помнится, особую активность проявил Евгений Пермяк. Всю жизнь считающий себя уральцем (он постоянно подчеркивал свою близость к Уралу), он и стал ответственным секретарем «Литературного центра на Урале».

Гитлер трубил о разгроме и полной деморализации, разложении советской державы, о том, что всякая нормальная деятельность в советском тылу замерла, советская культура разваливается, что в Советском Союзе хаос и паника и ни о какой интеллектуальной жизни не может быть и речи. «Литературный центр на Урале» явился как бы ответом на эти наглые заявления зарвавшегося врага. Были даже отпечатаны специальные бланки, выглядевшие по тем временам весьма пышно.

В конце октября или в ноябре — точно теперь уж не помню — проездом в Свердловске побывал А. А. Фадеев. Выглядел он по-походному: в шинели с двумя ромбами в петлицах, с заветренным красным лицом. Задержался в городе недолго, однако успел поговорить с товарищами, ознакомиться с деятельностью писательской организации. И он сказал: зачем выдумывать какие-то новые названия? Есть Союз советских писателей, есть Свердловское отделение, и они должны работать, как работали прежде. Вернее, вдвое активней, чем до войны. Разве Московскую организацию кто-нибудь распускал? А Свердловскую? Решительный тон Фадеева и строгое армейское облачение, сочетание твердости с приветливой улыбкой импонировали, и вообще он воспринимался как посланец ЦК, а слова его — как мнение высшего руководства.

Правда, на предложение встретиться с общественностью Александр Александрович ответил с иронической усмешкой: «Драпать от Москвы до Урала да еще встречаться. Нет уж…» (Хотя он отнюдь не «драпал», и никто не «драпал» — эвакуация шла планомерно, насколько это было вообще возможно в условиях стремительно накатывающихся событий.) Тем не менее встреча такая все же состоялась.

Фадеев, как мы узнали потом, ночевал в семье Форш, в единственной переполненной комнате, вместе со всеми, на полу. Они дружили, и Форш он отдал большую часть своего «уральского» времени.

Позднее, 1 января 1942 года в газете «Литература и искусство» (объединенные ввиду трудностей военного времени «Литературная газета» и «Советское искусство») Фадеев напишет:

Но создать хотя бы самые минимальные условия для творчества было не так-то просто.

Союз тогда ютился (постоянное помещение — Дом работников искусств по Пушкинской улице — было занято под госпиталь) в небольшой комнатенке, приткнувшейся к лестничной площадке в Доме печати, в одном коридоре с Свердлгизом. Здесь всегда толклись люди, было шумно, накурено. Здесь проходили собрания, причем те, кому не хватало места в комнате, стояли в коридоре и на лестнице. Здесь же некоторое время работал буфет. Торговлю в нем вели писательские жены — Александра Александровна Ромашова и Эсфирь Яковлевна Финк. Потом для буфета было отвоевано место где-то на чердаке, куда приходилось попадать по узкой боковой лестничке.

Наш литфонд — К. В. Филиппова — не справлялся с возросшими обязанностями. Потребовалось создать специальную комиссию, которая и взвалила на себя все бремя забот по бытовому устройству писателей и их семей. Филиппова тревожилась о сохранности имущества бывшей писательской дачи в Шарташе. После того как дачу передали военным — для выздоравливающих и долечивающихся раненых, часть имущества, вплоть до портьер и зеркал, хранилась дома у Филипповой, и Клавдию Владимировну, человека честнейшего и обязательного, естественно, страшно волновал вопрос: не потерялось бы чего.

Однако вскоре эти и подобные им заботы отошли на второй план перед лицом более крупных неприятностей.

Острая нужда в жилье (эвакуированные все прибывали) вынудила местные власти решиться на крайние меры.

Однажды в мою небольшую квартирку по Пролетарской улице явилась комиссия из двух человек. Выспросив о составе семьи, о занимаемой площади, они как бы невзначай осведомились:

— Где работаете?

Недопоняв моего ответа или, быть может, думая, что недослышал (почему-то писательский труд и по сей день вызывает у некоторых удивление: как так — человек сидит дома, бирку нигде не вешает, в книге прихода и ухода отмечаться не надо?!), один из посетителей постарался уточнить:

— Ас производством вы с каким-нибудь связаны? На работу ходите?

— Да вот же мое место работы, — показал я на письменный стол.

— Выходит, никуда ходить не надо?

— Выходит — нет.

Переглянувшись, они что-то записали и ушли.

А через несколько дней я получил извещение: в двадцать четыре часа освободить занимаемую площадь и переехать на жительство в район. (Кажется, в Сысерть или Камышлов, — запамятовал.) Точно такие же предписания получили мои соседи по дому.

Решив, что это какое-то недоразумение, я обратился за разъяснением в милицию. Однако там выяснилось, что никакого недоразумения нет, многим жителям города — коренным свердловчанам, не связанным с оборонным производством, вручены такие повестки.

Я метнулся в Союз, из Союза — на квартиру к Анне Александровне Караваевой, введенной в состав правления Свердловского отделения и активно вникавшей во все писательские дела.

— Сейчас я позвоню Николаеву, — успокоительно сказала Анна Александровна, узнав о случившемся.

Николаев был начальником областного управления милиции, и Анна Александровна уже однажды обращалась к нему насчет прописки приехавших товарищей.

Николаев оказался у телефона. Поздоровавшись как со старым знакомым, Анна Александровна начала разговор в свойственном ей любезном тоне, в полной уверенности, что собеседник поймет ее с полуслова и «ошибка» будет исправлена немедленно.

Внезапно она замолчала.

— Как всех? — переспросила она недоуменно. Лицо ее вытянулось. Разговор закончился.

— Он говорит, — смущенно пояснила она, не глядя на меня, — что это не ошибка, они будут переселять всех писателей. Всю писательскую организацию. Не все ли равно, где писателю сидеть и писать — в Свердловске или в Верх-Нейвинске? Были бы бумага и чернила!..

Положение осложнялось. Поспешили к Бажову. Его, как председателя правления и старейшину нашего коллектива, старались беспокоить как можно меньше, но получалось, что он все равно оказывался в курсе всех дел и принужден был заниматься каждой мелочью.

История затянулась на несколько дней. Только после визита в обком Бажова, Караваевой и Гладкова вопрос наконец был улажен. Союз писателей остался в Свердловске.

Чтобы до конца понять этот инцидент, нужно вспомнить: в городе буквально не оставалось места для мыши. Жили в подвалах, сараях, дровяниках. На сцене театра юного зрителя работали станки, в цех превратился и клуб «Профинтерн» (Дворец культуры имени Свердлова), в здании Уральского индустриального (ныне политехнического) института размещалось три завода; завод въехал в помещение университета на улице 8 Марта. В первую очередь требовалось разместить крупные предприятия (а на оборону тогда работали все, даже самые «мирные»), их выгружали, и тут же с ходу они разворачивали производство — в старых бараках, в недостроенных помещениях, зачастую под открытым небом, несмотря на приближение зимы. А эшелоны с людьми, оборудованием целых заводов, материалами, нередко с простреленными и разбитыми вагонами все шли и шли…

Поэтому, повторяю, властям и пришлось пойти на такую тяжелую меру, как переселение части коренных жителей — свердловчан в районы и сельскую местность.

Трудности были не только с питанием и жильем. Жесткий лимит был введен на пользование электроэнергией. Значит, не посидишь ночью (да и вечером), не поработаешь (а известно, что писатели в большинстве — ночные деятели, «совы»). Многие работали вне дома — в библиотеке, в зале Дома партпросвещения. (Потом писателям лимит на электроэнергию был прибавлен.)

Надо сказать, что многим из литературной братии в эту пору пришлось туго. Все издательские планы полетели к черту, производство бумаги резко сократилось, многие издания прикрылись, возможности печатания упали почти до нуля. Как говорится, предложение намного превысило спрос.

Рухнули и мои личные планы. Почти целый год перед тем я сидел над приключенческой повестью «Подарок Будды». С нового, 1941 года ее начал печатать журнал «Техника — смене» (выходивший в Свердловске). Повесть собиралось издать отдельной книгой Свердловское издательство. С июля журнал перестал выходить. Естественно, отказалось от своего первоначального намерения и издательство.

Легла в нижний ящик стола и другая рукопись — об уральском революционере-большевике Антоне Валеке. Правда, издательство сделало попытку вернуться к ней: директор издательства Копытов позвонил мне по телефону и предложил принести написанное — ведь там присутствовала тема защиты социалистического отечества. Однако в рукописи действовали белочехи, они арестовали Антона Валека. А Чехословакия сама стонала сейчас под фашистским ярмом. Кроме того, спустя немного на территории Советского Союза начали формироваться чехословацкие национальные части. Момент для того, чтоб ворошить прошлое, был неподходящий. С мыслью опубликовать книгу о Валеке пришлось расстаться.

На неопределенный срок отложились заготовки и третьей вещи — «Укротитель леопардов», в которую я также вложил уже немало труда.

Заслуженный артист республики А. Н. Александров-Федотов — укротитель леопардов — накануне войны гастролировал со своими грозными питомцами в Свердловске. Леопард — редкая фигура на арене цирка, работа Александрова вызывала большой интерес. Почти неделю мы сидели с ним со стенографисткой, Александр Николаевич рассказывал, отвечая на мои вопросы, — и тут же все записывалось. Кончили 21 июня. А 22-го, в воскресенье, в саду имени Вайнера мы распростились, пожали друг другу руки, и — навсегда. Стало не до леопардов.

В общем, все задуманное разлетелось прахом. Но что это было в сравнении с теми потерями, которые понесла страна!..

Издательство вознамерилось было создать коллективный очерковый сборник «Героика будней», посвященный труду уральцев в тылу. Подготовили ряд материалов. Однако скоро стало ясно: события летят так быстро, что угнаться за ними нет никакой возможности. Сборник засох на корню.

Многих из пишущих в те бедственные месяцы выручало радио. Радио — «газета без расстояний» — работало с полной нагрузкой, оно нуждалось в непрерывном потоке свежих литературных материалов, написанных на животрепещущие темы дня.

Особенно удачно, на мой взгляд, делались передачи для детей. Живая, приветливая, Евгения Александровна Лаговская — опытный московский редактор — умела привлечь авторский актив. По ее предложению я ежемесячно писал по коротенькому рассказу, из которых со временем составился небольшой сборничек. Мизерный гонорар от этих рассказов был в течение первых военных месяцев единственным заработком…

Постепенно, однако, начала налаживаться издательская деятельность. В Свердловск перебрались центральные издательства — Госполитиздат, Профиздат. Профиздат — издательство ВЦСПС, призванное создавать литературу о рабочих и для рабочих, — предприняло выпуск серии небольших очерковых книжечек под общим названием «Бойцы трудового фронта». В Профиздате активно сотрудничала М. С. Шагинян. В этой же серии, уже в начале сорок второго года, вышла моя первая книжка о героях тыла «Плавильщик Степайкин», написанная на материале Пышминского медеэлектролитного завода; вслед за тем другая — «Приказ выполнен» — о людях и делах Первоуральском новотрубного.

Писательницы старшего поколения — Анна Александровна Караваева и Мариэтта Сергеевна Шагинян, обе коммунистки, показывали образец писательской самоотверженности, пример того, как надо вторгаться в жизнь, жить единой жизнью с народом, испытывавшим неслыханные трудности и лишения. Обе уже в годах, Анна Александровна, кроме того, женщина «сырая», постоянно жаловалась на сердце, Мариэтта Сергеевна — с неполноценным слухом (что, однако, ничуть не затрудняло ее общение с людьми), они проявляли поразительную подвижность, мобильность и ненасытную жадность к познанию окружающего. Обе были корреспондентами центральных газет: одна «Известий», другая — «Правды», и, кажется, не осталось ни одного крупного завода, где бы они не побывали.

«Как талантлив советский народ, какое упорство! Какие великолепные человеческие характеры сформировались за советские годы! — восклицала Караваева, вернувшись из очередной поездки по области[13]. — Побудешь в цеху, на шахте, и тебя словно живой водой окропило, забываешь собственные беды и горести. Глядишь на иную работницу — сразу поймешь: дома, как у всех нас, детишки, заботы: постирать, накормить да добыть продукты — не простое дело, хорошо, у кого огородик или две сотки в пригороде… Но вот стоит у станка — лицо умное, волевое, в руках сноровка, понимает, что делает, с фашизмом воюет сознательно. Это новые женщины, новые характеры. Невольно задумаешься над тем историческим путем, какой все мы прошли».

Мариэтта Шагинян поспевала всюду. Писала о заводских буднях. Завязала дружбу с танкистами одной из воинских частей, формировавшихся на территории Уральского военного округа (даже ездила в танке). В колхозе «Заря» Ачитского района Свердловской области ее увлекла идея сельской электрификации, и она написала взволнованный очерк о далеко идущих планах и раздумьях новатора-председателя Александра Порфирьевича Тернова. Шагинян же, кажется, первой из «маститых» напечатала горячий отклик на «Седьмую симфонию» Шостаковича. Когда в Свердловске проходила юбилейная сессия Академии наук СССР, Мариэтта Сергеевна неотлучно находилась там, в окружном Доме офицеров, и после этого из-под ее пера вышел цикл очерков-портретов передовых людей советской науки. Она, в отличие от иных приезжих, восхищалась Свердловском, и в частности центральной магистралью города — улицей Ленина, по которой, как она говорила, можно шагать без конца. Это с ее легкой руки Свердловск стали называть «городом легкого дыхания».

Вряд ли можно осуждать тех из эвакуированных, кому не нравился Свердловск: уж очень непроста была жизнь; но кто понял все сердцем, не только умом, думается, надолго сохранил о Свердловске и его коренных жителях-уральцах теплые воспоминания.

Мариэтта Сергеевна привезла в Свердловск свои дневники, которые вела на протяжении всей жизни, — величайшее свое сокровище (не помню уж, тридцать или триста толстых тетрадей, — словом, что-то очень много!) и систематически заполняла очередные страницы.

Когда Пермяка, жившего по соседству с Шагинян в номере гостиницы «Большой Урал», спрашивали, что делает Мариэтта Сергеевна, он со своим неподражаемым юмором серьезно отвечал:

— Как что? Сидит в одной рубахе, босая и пишет.

И действительно, в работе Мариэтта Сергеевна забывала про еду, сон, про обычные житейские потребности.

Форш (в Свердловске) писала про Шагинян:

Лишь однажды недостаток слуха подвел Шагинян: побывав в волочильном цехе Первоуральского новотрубного, она писала: металл кричит, скрежещет, протестует, когда его обрабатывают. Но труба почти беззвучно идет через кольцо, если металл «закричит», она сразу порвется, производство (волочение) прекратится. Художественное воображение нарисовало то, чего не могло быть в действительности. Впрочем, наверное, ни у кого не хватило духу сказать об этом Мариэтте Сергеевне: как правило, все ее наблюдения были точны и поразительно верны.

Как итог уральских впечатлений у Шагинян родился оригинальный по конструкции и острый по наблюдениям публицистический труд «Урал в обороне». Наблюдения и замыслы Караваевой вылились в сборник документальных повестей «Богатыри уральской стали».

Для меня, молодого тогда литератора, было большой честью, что в газете «Литература и искусство», в статье Л. Скорино «Рассказы о современниках», рядом с очерками Караваевой упоминалась и моя только что вышедшая книга «Месть Дмитрия Бо́сого» — о знаменитом фрезеровщике-тысячнике, зачинателе движения передовиков производства, дававших до тысячи и более процентов нормы (отсюда и «тысячники»; не те тысячники, что в старину чванились, потрясая толстой мошной, а люди труда, сознательные советские люди, творившие в трудное для страны время за своими станками истинные чудеса производительности). Книгу я написал по предложению Свердловского издательства.

Дорогая деталь. Федор Васильевич Гладков был неулыбчив, держался подчеркнуто строго и не очень общительно, но, узнав о готовящейся книге о Бо́сом, сам пожелал ознакомиться с нею, быстро прочитал и, возвращая, сопроводил рукопись коротенькой запиской:

Вообще творческая активность большинства писателей была весьма высокой. От прозаиков не отставали поэты — и местные, и приезжие. Систематически публиковали новые стихи, посвященные всенародной борьбе с врагом, Константин Мурзиди, Агния Барто.

Вместе с Константином Мурзиди мы совершили памятную поездку в Нижний Тагил на завод, который один делал танков больше, чем вся Англия. Итогом этой поездки у Мурзиди явились не только стихи, но и повесть, первый опыт поэта в жанре прозы[14].

Агнии Барто принадлежали популярные строки «уральцы бьются здорово, им сил своих не жаль», в короткий срок ставшие крылатыми, ее стихи звучали и в рапортах уральцев Центральному Комитету партии и Советскому правительству. Барто часто бывала в детских домах, в эвакопунктах, куда свозили эвакуированных детей-сирот, в ремесленных училищах; все это оставляло неизгладимые впечатления. Вероятно, именно тогда в сердце поэтессы поселилась острая тревога за судьбу малолетних наших граждан, за подрастающее в суровую пору поколение, что предопределяло ее будущую активную благородную деятельность — помощь детям в розыске родителей, утерянных в военные годы.

Со временем Барто — президент Ассоциации литературы и искусства для детей Союза советских обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами напишет:

Верно, верно. Барто сказала это за многих.

Другой любимец детворы, Лев Кассиль, приезжал и снова уезжал в Подмосковье, в прифронтовую полосу (семья его оставалась в Свердловске). Кажется, он одним из первых выступил сперва перед братьями-писателями, а потом в большой аудитории с чтением произведений, написанных по свежим следам войны.

Неутомимо собирал материалы по истории уральской техники В. В. Данилевский, человек необычайного трудолюбия и поразительного «нюха», передвигавшийся на своей одной ноге быстрее иного здорового.

Но были такие (правда, их было ничтожное меньшинство), которые предпочитали брюзжать, ныть, недовольные всем и вся, озабоченные больше всего тем, как бы отсидеться, переждать грозу. Для тех плохи были и Урал, и Свердловск, да, вероятно, и все мы, уроженцы края. Не стоит называть их. Они сами наказали себя: спрятавшись от жизни, обворовывали себя, свое творчество. А отрыв от действительности всегда жестоко мстит литератору.

Большим литературным вечером в помещении театра оперы и балета имени Луначарского открылся цикл писательских выступлений перед уральцами, организованных Союзом. На афише значилось 25 фамилий — приезжих и свердловчан. Здесь были все ведущие писатели, проживавшие в то время в Свердловске, а также юмористы, специалисты эстрады Ардов, Арго. На долю последних, пожалуй, выпал наибольший успех. Как всегда, отлично выступил Ромашов. Участвовала и литературная молодежь. Зал был переполнен. Вечер был платным. Весь сбор поступил в фонд обороны.

Позднее подобные вечера состоялись в помещении театра музыкальной комедии, в клубе имени Дзержинского, в зале филармонии. Сборы отчислялись на постройку танковых колонн «Работники печати», «Свердловец». Некоторые вечера шли совместно с лучшими артистическими силами города. На афише в этом случае стояло: «Писатели и мастера искусств — фронту».

При Союзе создали специальное бюро по выступлениям, прообраз нынешнего Бюро пропаганды художественной литературы. Руководил им Е. Я. Берлинраут. Писатели все чаще стали выезжать в другие города и рабочие поселки Урала.

Как дорогие реликвии, я храню простенькие, на плохонькой бумаге, пригласительные билеты:

А ведь было это в тяжелейшую пору войны!

Выступали в учебных заведениях, в кино. Как-то в моем присутствии Берлинраут договаривался о выступлении в кино с Виктором Григорьевичем Финком. Ефим Яковлевич соблазнял крупной ставкой гонорара (по ценам того времени на этот «крупный» гонорар можно было купить на рынке лишь полкило растительного масла). Выслушав, Виктор Григорьевич — большой острослов — без тени улыбки осведомился:

— А за позор?

Выступать перед сеансами в кино с чтением своих произведений было действительно мукой. Народу много, толчея; однако утверждать, что слушали плохо, было бы неверно.

Следует, однако, отметить, что на платные выступления соглашались далеко не все. Некоторые, как Гладков, Бажов, вообще отказывались брать деньги за встречи с читателями.

И конечно же, шефскими были встречи в госпиталях, в воинских частях, ждавших отправки на фронт.

Выступать перед ранеными считал своим священным долгом каждый писатель. Я помню лишь единственный случай отказа, когда один из литераторов в ответ на предложение поехать в госпиталь заявил, что он не может, потому что ему делается дурно при виде забинтованных культей и запахе лекарств… Возможно, это было действительно так — есть люди со слабыми нервами, — тем не менее его заявление было единодушно осуждено всей писательской общественностью.

Навсегда запомнилось мне выступление в госпитале для тяжелораненых вместе с Алексеем Силычем Новиковым-Прибоем, приехавшим ненадолго в Свердловск. Преклонный возраст не позволил маститому писателю отправиться на фронт, куда он рвался всей душой, а поездка на Урал явилась чем-то вроде некоторой компенсации; на Урале, кстати, а именно — в селе Зайково Ирбитского района, жил близкий товарищ автора «Цусимы» бывший моряк С. А. Мурзин. Прежде чем выехать в район, несколько дней Новиков-Прибой провел в Свердловске. Его встретиться с ранеными уговаривать не пришлось.

Нам подали лошадку, всю дорогу Алексей Силыч развлекал веселыми моряцкими прибаутками. Несмотря на большие годы, он выглядел бодрым и крепким, коренастый, плотный, всегда готовый на шутку. Появление его на сцене в крохотном зальце госпиталя было встречено бурей аплодисментов. Слушатели сидели, лежали на носилках, некоторые устроились прямо на сцене, почти у ног «Силыча». Негде было яблоку упасть. Алексей Силыч рассказал о том, как создавался роман «Цусима», потом заговорил о боевых делах советских гвардейских экипажей на морских фронтах Отечественной войны. Память у него была превосходная, знание моря изумительное, слова — крепкие, точные, пересыпанные ядреными морскими остротами, на которые слушатели реагировали раскатами хохота. Рассказывая про дела давно минувшие, он вспомнил какую-то стряпуху на корабле, злую бабу, которой морячки пожелали «ежа против шерсти родить». Зал грохнул так, что задрожали стекла в окнах.

Любимого писателя долго не отпускали со сцены, прося рассказать еще, еще. У раненых были просветленные, счастливые лица. Даже искалеченные, недавно перенесшие мучительную ампутацию конечностей, когда их уносили из зала, продолжали весело обсуждать услышанное, повторяя: «Вот дает! Вот дает!»

Хочется отметить, что тесная творческая дружба уральцев и эвакуированных — частые совместные выступления и обсуждения, поездки на предприятия, — несомненно, были благотворны как для тех, так и для других. Они — «товарищи из центра» — приблизились к жизни; мы, местные, заимствовали у них многое.

Однажды какой-то остроумец на вопрос, в чем разница между писателем столичным и писателем, живущим на периферии, ответил так: у первых больше мастерства и меньше материала; у вторых — наоборот, больше материала, но меньше мастерства… Военные годы помогли значительно сократить этот «разрыв».

Не скрою: скромные провинциалы, не избалованные вниманием, мы — особенно первое время, — случалось, тушевались, опасаясь, что не выдержать «конкуренции» с более опытными и именитыми коллегами. Страхи оказались напрасными. Маститые наши гости и друзья в подавляющем своем большинстве держались просто, сердечно, со всеми на равной ноге, и если сперва более энергичные столичные товарищи действительно кой в чем подавляли «хозяев», то потом все выровнялось.

К слову говоря, именно по инициативе московских товарищей были окончательно утверждены в правах членов СП некоторые местные литераторы (К. Боголюбов, Кл. Рождественская, Кл. Филиппова), принятые общим собранием еще до войны, но окончательно не оформленные. В этот момент это имело и сугубо практическое значение: без членства в Союзе писателей литератор не мог рассчитывать получить рабочую карточку, дающую право на минимально сносный паек.

Долгие, бесконечно долгие месяцы и годы положение продолжало оставаться очень тяжелым. Победа добывалась в неслыханных лишениях, в самоотречении; страна отдавала все для разгрома врага, для отпора захватчикам. Недоедали, недопивали. «Кирпич» черного хлеба, выпеченного пополам с картошкой и отрубями, стоил на рынке 300—400 рублей. На улицах Свердловска — даже на центральных — в газонах росли картофель и овощи. Огородничество вообще в те годы вошло тесно в быт, им занималось все население. Жилищное уплотнение достигло невиданных размеров. Если бы кто-то до войны сказал, что можно жить так, его, наверное, сочли бы за сумасшедшего.

Литераторы, как и все, сидели на пайке. Часть наиболее заслуженных писателей старшего поколения снабжалась по высшей категории (так называемый «литер А»), остальные — по группе «СПБ». Но поголовно все испытывали нехватку в соли, спичках, жирах, сахаре, обуви — словом, в самых необходимейших вещах.

Как были довольны все, когда удалось раздобыть где-то центнер серой, неочищенной каменной соли! Употреблять в пищу в таком виде ее было нельзя, приходилось распускать в воде, вся примесь и грязь отстаивалась, а рассол использовался для стряпни. Но и эту соль распределили, как величайшую ценность, строго по числу едоков, ни грамма больше…

Многие исхудали так, что, как, например, говорили мы про Бажова, — стали «светиться». Павел Петрович сделался действительно почти прозрачным. К обычному благообразию его прибавилась словно бы некая иконописность. Многие ходили в каких-то старых шубейках, в подшитых валенках невообразимого размера (какие достались на толкучке: ведь приехавшие часто даже не имели теплых вещей). Мариэтта Сергеевна Шагинян щеголяла в кожаном шоферском шлеме со спущенными наушниками. Ее дочь Мирэль даже в театре появлялась в лыжных брюках и куртке.

Москвичи, не знавшие близко Урала, поначалу опасались уральских морозов. Оказалось, однако, что уральский мороз не так уж страшен. Сухой, здоровый, он даже стал некоторым нравиться. Не отсюда ли и «город легкого дыхания»? Шагинян откровенно восхищалась уральской зимой. «Мы ее боялись, — говорила она. — Оказалась очень хорошая, прекрасная!» Вскоре обычной стала в ее устах фраза: «У нас на Урале…»

Второй военной осенью, в период уборочной кампании, в ряд районов Свердловской области выезжали бригады художественного обслуживания — артисты, музыканты. С ними ездили и писатели, по одному на бригаду. На мою долю выпало объехать с артистами музыкальной комедии полевые станы Сухоложского района. На открытой полуторке мы за две недели исколесили весь район. Артисты пели, танцевали, разыгрывали хлесткие, злободневные сатирические скетчи; я выступал с устными рассказами.

Вскоре бытовая комиссия Союза решила организовать заготовку картофеля. Картофель — второй хлеб — служил главным подспорьем к рациону. С Сухоложским районом у нас установились дружеские связи. Туда, по договоренности с райкомом партии, мы и надумали направить своего заготовителя.

Поехал Викторин Попов, москвич, мужчина высоченного роста и незаурядной физической силы. Я упоминаю об этом потому, что другой, с худшими физическими данными, вероятно, и не справился бы с заданием. Он уехал — и как в воду канул. Прошла неделя, другая. Ни слуху ни духу. Надвигалась зима, а Попов уехал в драповом пальтишке. Мы уже начали тревожиться: все ли с ним ладно? Беспокоилась семья. Наконец на исходе третьей недели разнеслась весть: приехал Викторин, пригнал целый вагон картошки.

Его встретили как героя. И в самом деле он стоил того.

Оказалось, Попов сам по крохам собирал картошку в колхозах, собственными руками, на собственных плечах погрузил ее в вагон, заполучить который ему помог райком, и затем, опасаясь за сохранность груза, сопровождал вагон до станции назначения.

Как назло, грянул первый морозец. А наш вагон с драгоценным продуктом стоял неразгруженный на железнодорожных путях на товарном дворе. Немедленно бросили клич: все на разгрузку картошки!

На этот призыв откликнулись даже самые пожилые и хворые. Но нашелся один, не постеснявшийся противопоставить себя коллективу, — молодой еще мужчина, поэт. Дело прошлое, не буду называть его фамилию.

— Я не пойду, — заявил он высокомерно. — Я писатель, я должен писать, а не картошку разгружать.

— А кто будет работать?

— Вы, — цинично ответил он, показав в усмешке желтые зубы.

— Значит, вы отказываетесь от картошки?

— Почему же? Я ее и так получу.

Это было уже слишком.

Как председатель бытовой комиссии, я довел этот инцидент до сведения членов комиссии. Единодушное решение было: картошки поэту не давать, лишить.

Мера была жестокой, ибо у поэта были жена и ребенок, но уж очень вызывающе-бестактным, нетоварищеским было его поведение.

Все-таки часть картофеля у нас подмерзла.

Раздали мы его наспех. После раздачи прихожу в Союз и застаю в вестибюле Дома печати такую картину. Посередине стоит Шагинян, озираясь, на ком бы выместить свое негодование; у ног раскрытый мешок с влажной картошкой.

— Что случилось, Мариэтта Сергеевна?

Ох, и набросилась она на меня со всем своим армянским темпераментом! И в том-то мы виноваты, и в другом. Почему выдали замороженный картофель. Почему ее не предупредили, что он замороженный: она бы его не взяла. И так далее и тому подобное.

Точно так же однажды напустилась она на Павла Петровича, когда он, будучи секретарем парторганизации, принимая членские взносы, нечаянно поставил у нее кляксу на билете: подвели зрение и нетвердость руки. Мариэтта Сергеевна вскипела так, что бедный Павел Петрович не знал, куда деваться.

— Это вы нарочно! Нарочно! — горячилась она.

— Да что вы, Мариэтта Сергеевна, помилуйте, — беспомощно оправдывался Бажов. — Почему нарочно? Извините, оплошал по-стариковски…

А после они дружно работали бок о бок на сортировке картофеля в одном из овощехранилищ на окраине Свердловска.

Вулканический темперамент Шагинян не раз служил предметом необидных дружеских шуток со стороны Ольги Дмитриевны Форш. Обе по национальности армянки, — но какая разница! Если Форш всегда выглядела по-царственному величавой, невозмутимой, никто ни разу не видел, чтоб она на кого-то разобиделась, сердилась, то Шагинян всегда кипела!..

Мариэтта Сергеевна — человек добрейшей души — была готова в любой момент прийти на помощь нуждавшемуся, отдать последнее, поддержать всем, что только было в ее силах. Помню, когда городские власти, решив побаловать мастеров искусств, организовали летом в парке культуры и отдыха закрытый ресторанчик по типу южных курзалов, то Мариэтта Сергеевна, получившая туда пропуск, сама почти не пользовалась им. Он кочевал по рукам: неделю им владел один писатель, неделю другой.

Иной раз эта доброта приводила даже к нежелательным последствиям. Мариэтте Сергеевне ничего не стоило подписать бумажку с прошением какому-нибудь товарищу, не связанному с Союзом, а потом в правлении приходилось разбираться с этим. Товарищ требовал: бумажку же подписала «сама Мариэтта Сергеевна»!

Субботники на сортировке картофеля, закладываемого для хранения на зиму, повторялись несколько раз. Союз получил за это не одну благодарность, ибо рабочих рук на сортировке картофеля и овощей не хватало. Заканчивались субботники пиршеством: писателям выставляли суфле — подслащенное молоко, напоминающее растаявшее мороженое. Пили его все с удовольствием.

Веселый репортаж о первом выходе писателей на картошку, написанный по свежим следам Евгением Пермяком для специального выпуска стенной газеты (подобными выпусками сопровождалось всякое мало-мальски значительное событие в Союзе), представляется не лишенным интересам сегодня.

Как уже говорилось, находились, к сожалению, отдельные литераторы, которые норовили под тем или иным предлогом увильнуть от общественных дел. Подобным индивидам посвящались «Каверзные диалоги» (автор остался неизвестен, подозреваю, что тоже не обошлось без Пермяка), обнародованные в стенной газете писательской организации.

Остроумие Пермяка скрашивало нам жизнь. Сам Евгений Андреевич, друживший с Бажовым, называл себя не иначе как «бывший драматург Пермяк». Почему — не знаю, для красного словца, не иначе; ведь дела его на театре шли совсем неплохо, он свел дружбу со Свердловским тюзом, там (станки к тому времени уже были вывезены в другое место) шли его пьесы. У себя в «Большом Урале» он, помимо того, что и писать успевал, шил и тачал сапоги, другую обувь, вид которой неизменно приводил всех в изумление. Выдумщик, каких не видел свет, он каждую неделю появлялся в новых «произведениях» своего «искусства», изобретая самые немыслимые, невероятные фасоны. Для этой цели у него шли старые портфели, бумажники, всякое барахло. Пермяку и Мерцальскому, да еще Типоту, принадлежали и все веселые репризы по адресу писательского житья-бытья.

Я тогда сидел на секретарском стуле (Пермяк пробыл секретарем недолго) и мог наблюдать это каждодневно.

А как нужно было все это тогда: затейничество, веселая добрая шутка, способная даже у самого строгого человека вызвать улыбку, на время развеять горечь и боль…

Конечно, шутки подсказывала жизнь, хотя была она сурова и в большом, и в малом.

Постановление, о котором упоминалось в «репортаже», было единогласно принято на общем собрании писателей. Написанное рукой Шагинян, оно провозглашало:

Вероятно, представит интерес повестка-извещение, одна из тех, которые получали в те дни писатели:

Заметим, однако, что писателей в общем-то не слишком перегружали нарядами на тяжелые физические работы. Трудмобилизация не коснулась и писательских жен: считалось, что многие из них — машинистки, стенографистки, секретари — помогают мужьям в их нелегком литературном деле.

В преддверии нового зимнего сезона стенгазета «Перо — штык» поместила шуточные стихи Ефима Ружанского:

Стихи отражали, так сказать, бытовую сторону писательской жизни. Но это было только фоном. Никакие нехватки и неурядицы не могли отвлечь литераторов от главного. С приближением зимы оживилась, как всегда, работа секций, и на дверях Союза все чаще вывешивались объявления:

или:

Как видно из этих извещений, поэты проявляли себя наиболее активно. Секция поэтов работала с полной нагрузкой. Поэтические «четверги», как правило, собирали много не только пишущих, но и интересующихся.

Правда, как-то на одной из этих афишек появилась и такая приписка (сделанная, как резолюция, наискось, вероятно, одним из участников очередного «четверга», оставшимся неудовлетворенным):

Для работы творческих секций имелось теперь специальное помещение — комната писателя в тогдашнем городском Доме партийного просвещения, на площади 1905 года. (Ныне там редакции журнала «Уральский следопыт» и молодежной газеты «На смену!».) Там проходили теперь все сборы писателей. Многие, не имея необходимых условий дома, приходили сюда работать постоянно, как на службу.

Перед писателями выступал академик А. Е. Ферсман, рассказавший о стратегических резервах геологии и их значении для войны, академики В. Н. Образцов, В. А. Обручев. Часто бывали фронтовики.

Жизнь выдвигала проблемы. Редколлегия стенгазеты «Перо — штык» обратилась к писателям с просьбой поделиться с товарищами своими мыслями по поводу пьесы А. Корнейчука «Фронт». С откликами выступили Шагинян, Караваева, Ляшко.

Обсуждение вылилось в горячую дискуссию. Соглашаясь с общей оценкой «Фронта», писатели расширяли и углубляли соображения, высказанные Шагинян.

Жаркие споры велись вокруг «уральской темы», ставшей предметом многих горячих обсуждений и толкований.

Слово «Урал» стало в те годы символом трудолюбия нашего народа, силы и мощи Советской державы, синонимом любви и беззаветной преданности Родине. Было почетно называться уральцем. Уральцами стали охотно называть себя и те, кто еще совсем недавно никак не чаял очутиться на Урале, пока, подхваченный военным шквалом, не перенесся за каменные столбы, помечающие собой границу между Европой и Азией.

В неслыханном военно-промышленном соревновании Урал и Сибирь побеждали Силезию и Рур. Это было чудо, свершенное трудовым людом под руководством коммунистов.

Уральцы и работали, и дрались хорошо. Уральские воинские соединения становились гвардейскими, награждались орденами. В первые же месяцы войны широкую известность среди трудящихся Урала получила Третья гвардейская дивизия; затем — Двадцать вторая… Уходит на фронт Добровольческий танковый корпус, снаряженный, укомплектованный целиком тружениками трех уральских областей — Свердловской, Челябинской, Пермской, и после первой боевой операции на знаменитой Курско-Орловской дуге также получает высокое звание гвардейского. В бою под Ленинградом нижнетагильский слесарь Илья Шалунов, повторяя бессмертный подвиг одного из героев Бородина 1812 года, с оторванной рукой штурмует дзот врага… Герой зачислен навечно в списки своей части. И так же отважно идет в дни Орловской битвы на укрепления врага под шквальным огнем уральская пехота…

Сколько городов прислали на Урал письма с изъявлениями благодарности за свое освобождение из гитлеровской неволи!

Учреждаются переходящие знамена в честь отличившихся уральских частей. За обладание ими шла упорная борьба между предприятиями. Знамя получал тот, кто работал лучше.

В чем же особенности уральца, если говорить о его отображении в литературе? Отличается ли уральский рабочий от своих московских, ленинградских, волжских собратьев? В чем вообще «специфика» Урала как резервуара неиссякаемой человеческой энергии, рабочей смекалки, как края замечательных умельцев, дела которых на глазах становились творимой легендой? Как передать колорит Урала?

Писатели искали ответа на эти вопросы, ибо жизнь требовала, чтобы Урал — арсенал победы — во весь рост предстал со своими делами и людьми в произведениях литературы и искусства.

Но верные ответы удавалось найти далеко не всем. Кое-кто пытался пойти по линии наименьшего сопротивления; ставя почаще прилагательное «уральский», надеясь, что тем самым «обураливает» свое произведение. Ничего дельного из этого, конечно, не получилось, и на обсуждениях такие «уральские» повести и рассказы подвергались сокрушительному разносу. Последнее слово обычно оставалось за Бажовым. Он долго молчал, теребил бороду или попыхивал папиросой (трубку он стал курить позднее), потом говорил сдержанно, но убежденно-твердо:

— А Урала-то нет. — И его мнение воспринималось как приговор, окончательный, не подлежащий обжалованию.

Бажов слыл непререкаемым авторитетом не только по части Урала, но и в общих литературных оценках. Энциклопедически образованный, настоящий эрудит во многих отраслях знания, он стал центром, вокруг которого фокусировалась вся работа Свердловского отделения.

Павел Петрович вообще был очень строг в оценках и требовал абсолютной исторической, этнографической и прочей достоверности, точности во всем («не знаешь — не берись»).

Помнится, уже после войны говорили о фильме «Каменный цветок». Павел Петрович осторожно высказал свое мнение. Фильм нравился ему, нравилась игра исполнителей роли Данилы и Хозяйки. Однако имелось и несколько замечаний.

— Не хватает уральского-то… Поют «Калинку-малинку», а разве нет хороших уральских песен…

Точно так же его возмущало, что иные художники-иллюстраторы обувают героев сказов в лапти, тогда как лаптей на Урале, в частности на его родине в Сысерти и Полевском, почти не носили; в «Серебряном копытце» лесная косуля, грациозное дикое животное, изображается почему-то домашним козлом.

До глубины души огорчали и расстраивали его поиски фальшивой «уральской экзотики». Урал должен быть в самой ткани произведения! Только так.

Очень обидно, что на Свердловском радио не сохранили магнитофонные записи с высказываниями Бажова. А записей этих делалось много, и они стоили иных толстых литературоведческих трудов.

Не менее интересны были и высказывания Павла Петровича о делах театральных. Я в те годы был членом художественного совета тюза, участвовал в приемке всех спектаклей, и мне часто доводилось видеть на спектаклях сидящим среди зрителей-ребят Бажова. Театр этот очень своеобразный, рассчитан на детей и подростков, но Павел Петрович, кажется, любил ходить сюда. Именно на подмостках тюза увидела впервые свое сценическое воплощение его «Малахитовая шкатулка». Инсценировку делал С. Корольков. Павел Петрович был ею недоволен; она неоднократно переделывалась, однако полного удовлетворения от нее он так и не получил. В этом смысле куда удачнее оказались «Ермаковы лебеди», работа Пермяка. Вообще, повторяю еще раз, такой требовательно-строгий литературный судья, как Бажов, при всей своей безграничной человеческой доброте и мягкости, когда дело касалось искусства, мог служить образцом. Он не признавал компромиссов.

Но уж зато как радовали его детская непосредственность и искренность. С восторгом делился: был в тюзе, какой-то парнишка подбежал (во время действия!) и спросил: «А борода у вас настоящая?» «Борода, вишь, показалась не настоящая!»

Когда разразилась война, Бажов сам, без вызова, пришел в обком партии и заявил, что отдает себя в полное распоряжение партийных органов, готов пойти на любую работу. Его послали главным редактором в Свердлгиз. Проработал он там недолго: надо было читать много рукописей, а у Павла Петровича начинались серьезные нелады со зрением. «В глазах черные точки, ни черта не вижу!» — огорченно признавался он в минуты откровения. И как ни добросовестно относился Павел Петрович к своим обязанностям, должность главреда явилась для него непосильной нагрузкой. Из Свердлгиза пришлось уйти. А вскоре его избрали председателем правления выросшего Свердловского отделения СП. На этом посту он оставался вплоть до своей смерти.

Война явилась суровой проверкой для всех. Она выявила лицо каждого литератора. Советские писатели выдержали трудный экзамен. Лишь единицы скатились в болото удовлетворения мелких бытовых потребностей, перестав писать, застыв в состоянии какого-то творческого анабиоза.

Бажов показал себя в эти годы настоящим патриотом Отечества. Никто никогда не слышал от него ни одной жалобы на трудности, на нехватку того, другого, хотя Бажовым жилось не слаще, чем другим. «Ну, у меня же кулацкое хозяйство», — отшучивался Павел Петрович, когда его спрашивали о житье-бытье, имея в виду сад и огород, который он ежегодно сажал и убирал самолично с помощью дочерей и жены Валентины Александровны[16].

Единственной просьбой, с которой он обращался в Союз, были дрова: бажовский дом по улице Чапаева был холодным и пожирал массу топлива, а зима уральская долга.

Только в 65-летний юбилей писателя дом — по постановлению горсовета — оштукатурили, провели паровое отопление.

К слову, 65 — не юбилейная дата; но для Бажова сделали исключение. И смею думать, это было проявление любви и уважения не только к человеку — знатному жителю края, но и к Уралу.

Присуждение Государственной премии тогда, в годы войны (Бажов получил ее в марте 1943 года), равно как и награждение Бажова орденом Ленина, было воспринято всеми без исключения как событие огромной общественной значимости (впервые такой премией отмечался писатель-уралец!), — без преувеличения, ему радовались все истинные друзья литературы, как уральцы, так и не уральцы.

О юбилее стоит сказать несколько слов, поскольку отмечался он в условиях, когда трудности военного бытия ощущались во всей остроте. Это учли устроители юбилея (сам Бажов в подготовке, разумеется, не принимал никакого участия и лишь просил «делать поменьше») — и не поскупились на подарки. Подношения по тем временам были самые щедрые: свинья, породистая дойная корова-тагилка и воз сена для ее кормежки, запас дров на целый отопительный сезон и прочее тому подобное. Любимому писателю не жалели ничего: юбилей так юбилей! Примите, Павел Петрович, от всей полноты чувств, от широкого уральского сердца!

Свинью прислал Уральский политехнический институт имени Кирова (УПИ). Но ее вернули обратно: оказалась матка, резать — преступление, а держать не собирались. Корову, по кличке Зона, привезли из Нижнего Тагила. Потом, когда миновали трудности с питанием, Бажовы отдали Зону в молочное хозяйство совхоза «Исток». Она хорошо послужила не только семейству Павла Петровича, его внукам, но и всему Союзу писателей. Молоко этой коровы пили все свердловские литераторы. Кто бы и зачем бы ни пришел к Бажовым, в течение всех трудных военных лет, каждого непременно потчевали молоком: на круглом столе в «приемном» уголке кабинета появлялись кринка и кружки. «Испейте, молочко хорошее», — приглашала Валентина Александровна, а на прощание она же обязательно вручит «на дорожку» литр молока. «Только потом бутылку, пожалуйста, верните. С бутылками трудно…» Литр молока в то время — особенно для тех, у кого были дети, — являлся настоящим сокровищем. И для каждого это молоко было также выражением той доброй приветливой атмосферы, которая всегда царила в бажовском доме.

В военные годы с наибольшей силой развернулся талант Павла Петровича.

«Сказы о немцах» — это был его вклад в борьбу советского народа с зарвавшимися захватчиками. Не очень крепкий здоровьем, вечно перегруженный сверх всякой меры различными общественными обязанностями и поручениями, он создавал в тот период один сказ за другим. До утра горел свет в его комнате с окнами, выходящими в сад, уставленной вдоль стен стеллажами с книгами, до утра склонялась над столом седовласая голова с высоким чистым — сократовским — лбом, и маленькая, округлая рука неторопливо выводила на бумаге слово за словом, строку за строкой, — не слова, а чистое золото, самоцветы, которые Бажов добывал, промывая тонны пустой породы, проявляя в поисках нужного выражения титаническую настойчивость и терпение.

Со временем он стал пользоваться машинкой, подаренной ему Литфондом СССР. Это несколько облегчило процесс писания, поскольку у Павла Петровича продолжало ухудшаться зрение и писать от руки ему становилось все труднее.

Именно в ту пору были подарены читателям сказы «Хрустальный лак» и «Тараканье мыло», относимые автором к числу «озорных», едко высмеивающих заграничных плутов и невежд, стремившихся поживиться за счет русского народа; «Солнечный камень» и «Богатырева рукавица», посвященные вождю трудящегося человечества — Владимиру Ильичу Ленину; «Иванко Крылатко», раскрывший неповторимое искусство Ивана Бушуева, мастера-гравера из Златоуста, исторически существовавшей личности; «Веселухин ложок», «Чугунная бабушка». Характерно, что «Чугунная бабушка» впервые была опубликована 8 февраля 1943 года в газете «В бой за Родину!», органе политотдела Карельского фронта.

Многие сказы того периода впервые увидели свет на страницах периодической печати, в частности в газете «Уральский рабочий». Вообще Л. С. Шаумян, тогдашний редактор «Уральского рабочего», благоволил к писателям, и они не могли пожаловаться на отсутствие внимания к ним со стороны газеты.

Вот одно из свидетельств огромной популярности Бажова — строки корреспонденции из действующей армии, написанной лейтенантом Н. Пятковым:

Как всякое истинное произведение искусства, «Малахитовая шкатулка», выражаясь словами Мариэтты Шагинян, несла «глубокое дыхание, воздух». Наполненная ароматом эпохи, края, она воспринималась как некое откровение, радостное открытие. Читатели черпали в ней уверенность в силе, мужестве, талантливости русских людей, в непобедимости своего государства.

В сказах Бажова вставал во весь рост человек-исполин, творец, он же — защитник Родины в трудный час.

В обыденной жизни Павел Петрович был предельно скромен, никогда не стремился как-то выделиться. Терпеть не мог чинопочитания, напоминания заслуг. Запротестовал, когда однажды в какой-то официальной бумаге перед его подписью для пущей важности поставили — «лауреат премии»:

— Да на что? Неловко… Нет, нехорошо, право…

Бумажку пришлось перепечатать.

— Поздновато слава-то пришла, Павел Петрович? — как-то заметил Кассиль, с любопытством ожидая, что скажет на это уральский кудесник, который уже тогда слыл мудрецом.

— А может, оно и лучше, Лев Абрамыч, — отозвался Павел Петрович со своей обычной лукавинкой, загадав одну из тех загадок, которые были столь характерны для всей его манеры изъясняться, для всего строя мышления.

«Не испорчусь», — улавливалось в подтексте.

Скромность, даже суровость к себе, была отличительной чертой Бажова, тут ничего не могла изменить и большая литературная слава.

Вспоминается, как в 1943 году в Перми, куда Павел Петрович ездил в составе группы свердловских литераторов на научно-литературную конференцию, его ждали на концерт, устроенный силами артистов театра оперы и балета, посвященный участникам конференции, а вернее, пожалуй, Бажову. Концерт не начинали, пока не приехал Бажов. А он, как на беду, запаздывал (что с ним обычно случалось крайне редко: точность, пунктуальность тоже была его чертой). Когда Павел Петрович появился в зале, публика и актеры устроили ему овацию. Незадолго до того ему присудили Государственную премию, в газетах часто встречалось его имя.

Павел Петрович растерялся и долго не мог найти подходящих слов, чтобы выразить свое отношение к случившемуся.

— Да чего же это они?! — искренне недоумевал он, и в глазах его мелькало что-то необычайно простодушное. Такие глаза бывают у детей. — Нет, верно… А я еще думал: идти, не идти. Нездоровилось немного. А если бы не пришел совсем? Дикое положение получается…

Бажов был народным не только по самому характеру своего творчества: поистине народным был он и в своей доступности, простоте, отзывчивости. К нему мог прийти кто угодно и когда угодно. И шли. Кто со своей бедой, кто с заботами и нуждами, кто просто посоветоваться, выслушать умное, теплое слово. Он мог ободрить, помочь, если не делом, так отеческим наставлением. В военные годы, когда горе да беда в каждом доме, этому не было цены.

Николай Николаевич Ляшко, с которым Павел Петрович познакомился в период эвакуации в Свердловске, Подъячев, Шмелев с его знаменитым «Человеком из ресторана», — во всех них Павел Петрович усматривал что-то родственное себе. Это «что-то» была любовь и глубокое уважение к рядовому человеку-труженику, незаметно, но добросовестно делающему свое дело. Эти писатели, как Федор Гладков, как сам Бажов, были знатоками русской народной жизни, русского народного языка.

Литературная требовательность Бажова проявлялась прежде всего по отношению к самому себе. Помню разговор с Клавдией Васильевной Рождественской — редактором Свердловского издательства — по поводу очерка «Янкинские огни», написанного Павлом Петровичем по заданию «Правды». Очерк не нравился Рождественской. По-видимому, не в восторге от него был и сам автор, хотя: очерк напечатали и хвалили.

— Не пишите больше, Павел Петрович, — сказала Рождественская.

— Не буду, — ответил он послушно-серьезно.

«Не пишите» — не вообще, разумеется, а вот таких очерков, наспех, по-газетному. Быстрая работа была не его стихия…

Взыскательность Бажова проявлялась и в том, как он относился к критике. Артист Л. Д. Охлупин рассказывал.

Однажды возвращались с Бажовым в автомашине с концерта, на котором Охлупин читал сказ «Солнечный камень», только что написанный Павлом Петровичем. Бажов был чем-то недоволен. Не исполнением, нет. Охлупин — уроженец Полевского района, как и Бажов, — владел уральским говором виртуозно. Чего-то не хватало в сказе.

— Восприятия не хватает, — осторожно высказал Леонид Давыдович. — Как старики реагировали.

— А ведь, пожалуй, верно, — согласился Павел Петрович. И после этого в сказе появились слова, которых там недоставало.

Чем старше он становится, тем щедрее старался раздавать накопленные богатства мысли, чтобы они продолжали служить людям и потом, когда его не станет. Этот вывод напрашивается, в частности, когда знакомишься с его перепиской с друзьями.

Как-то в кругу московских коллег старейшина уральских литераторов поделился тем, как он собирает материал и вообще работает над сказами.

— Надо найти место, где искать. Нечего стесняться, чем собирать: где дробью, где целым куском. Сила в рабочих сказах. Мое счастье, что я их не испортил…

— Это и есть мастерство, — заметил один из присутствующих.

— Ну, пусть, пусть, — миролюбиво согласился Бажов.

В другой раз он упомянул о «ниточках», по которым удается размотать весь клубок. Мне довелось быть свидетелем, как в 1939 году, во время поездки в Полевской район, он, скупо отбирая каждое услышанное слово, каждую деталь, искал эти «ниточки» — то в виде железной цапли на старой плотине в Полевском, то в виде родового знака — деревянных лебедей на воротах дома в Косом Броду. Это украшение помогло ему в создании сказа «Ермаковы лебеди», а железная цапля — фирменный знак дома Турчаниновых — нашла свое отражение в современном сказе «Не та цапля».

Вот таких «ниточек» часто не хватало всем нам, молодым, да нередко и нашим более старшим товарищам из числа приезжих, пытавших свои силы на «уральской теме».

Павел Петрович старался всячески умалить собственную роль в создании сказов.

— Мне посчастливило, — говорил он после доклада Скорино в Перми в 1943 году. — За мной стоит много народа. Это ошибка, будто я первый начал. Ну, ошибка в мою пользу…

Мастерство Бажова, как справедливо отметил один критик, заключается в том, что он старался с наивозможным уважением отнестись к тому, что говорилось рабочим человеком. Эту мысль постоянно подчеркивал и сам Павел Петрович.

— Ну, там-то и клад, и всякая такая штука… Хорошо! — загораясь, иногда добавлял он, стараясь «оправдать», откуда идет романтичность, увлекательность напиханного им.

Иной раз вроде бы малозначащий штрих приоткрывал для меня в Бажове что-то новое. Помнится, например, разговор «о куреве» между Бажовым и профессором Виктором Васильевичем Данилевским, тоже яростным курильщиком, в вагоне поезда по дороге из Свердловска в Пермь. (Павел Петрович много курил, и это, вероятно, сократило ему жизнь.)

Б а ж о в, свертывая самокрутку (папирос тогда не хватало). Я бы, наверное, ученым был, если бы не курил…

Д а н и л е в с к и й (тоже мастеря «цигарку»). Церемониал!

Б а ж о в. Церемониал.

Д а н и л е в с к и й (лукаво). А может, не будь табачку, не было бы и шкатулочки?..

Б а ж о в. Все возможно. Мало ли что в табачном дыму пригрезится…

Кажется, разговор — пустяк, но — такой непередаваемо бажовский…

Вообще суждения Бажова часто были неожиданны и всегда наводили на размышления. Никогда нельзя было предугадать, что он скажет по тому или иному поводу. Да и сам он признавался, что выступает обычно экспромтом. Вспоминается, как на той же конференции в Перми, он, сидя за обедом в столовой, советовался с нами, делегатами от Свердловска, чему посвятить свое выступление. «О чем я буду говорить?» — вопрошал он с детским простодушием, вперяя в собеседников взгляд больших, недоумевающих и удивительно прозрачных глаз. Ему стали предлагать: «Расскажите о Полозе, о происхождении богатств». Он внимательно выслушал, вроде бы согласился, а сказал вечером совсем другое — очень интересно сказал, — о зарождении уральского сказа-побывальщины, проиллюстрировав свою мысль самыми простыми и потому особенно убедительными примерами. «Вот, к примеру, насчет угля, — говорил он. — Кажется, несложное дело — уголь выжигать; а так ли? Углежог дает звон… это, значит, уголь высшей марки… Полузвон. А то — мертвый уголь, квелый, с пятнами, а то — одна угольная пыль… Хорошо. И вот один дает только звон. Искусство! А потом умирает. Конечно, про него сейчас же легенда: что-де ему кто-то помогал. Вот вам и поэтика ремесла любого…»

Бажов любил уральскую историю. Вероятно, на этой почве возникла его дружба с Данилевским, с которым у него было много общего: поразительное знание деталей, глубокое проникновение в материал прошлого, преклонение перед мастерством и одаренностью крепостных умельцев — горновых, плотинных, строителей «вододействующих колес», искателей и огранщиков самоцветных камней.

Павел Петрович, сев на своего конька, не раз сговаривал и меня заняться Демидовым. «Правда, я тебя тяну в историю, но…» К первым Демидовым он относился с уважением, не отбрасывал их заслуг, хотя и помнил, что они крепостники.

В войну состоялось решение Свердловского обкома партии о создании книги по истории Урала. В подготовительную группу были включены Бажов, Данилевский и автор этих строк, «чрезвычайная тройка», так окрестили нас товарищи; но замысел, увы, так и остался не реализованным. Наверное, недостаточно активен был я; секретарю положено «толкать» других, и я был самый молодой, а Павлу Петровичу начинать, «раскачиваться» трудно было уже по возрасту. Данилевский же скоро уехал с Урала — вернулся в свой родной Ленинград[17].

Тем не менее можно сказать с полной ответственностью, что Бажов всегда оставался верен уральской истории. Живой историей Урала, историей в образах и лицах, могут быть названы его сказы.

Но, работая над материалом далекого прошлого, Бажов оставался насквозь современным, советским, партийным писателем. И не только писателем, но и активным общественным деятелем. Бажов первый, казалось бы, в самое неподходящее время, когда еще были свежи воспоминания о пережитом и во всем ощущались перенесенные тяготы войны, заговорил об очистке городского пруда в Свердловске, загрязненного промышленными отходами, об охране уральской природы, о том, что Свердловску, и вообще Уралу, необходим свой «толстый» литературно-художественный журнал, в котором уральские литераторы могли бы печатать свои новые произведения и ставить волнующие их проблемы. Все это начало осуществляться позднее, после смерти Бажова.

Мы часто говорим о том, какова ответственность писателя в нашей стране, каким должен быть советский писатель. Мы находим ответ на это, обращаясь к жизни Бажова.

«Я ведь не борец, я миросозерцатель», — говаривал он иногда про себя. Но он был борцом. Борцами зарекомендовали себя его книги, и в первую очередь чудесная «Малахитовая шкатулка», которую он терпеливо, усидчиво пополнял все военные годы.

Литературно-научная конференция в Перми, о которой я уже упоминал, или, как она именовалась официально, Уральская межобластная научная конференция «Настоящее и прошлое Урала в художественной литературе», была организована Пермским педагогическим институтом при активном содействии обкома партии и облисполкома. Она явилась значительным событием в культурной жизни Урала тех дней. Ехали туда все с огромным желанием. Наша свердловская делегация насчитывала 12 человек. Л. И. Скорино, работавшая над монографией о Бажове, подготовила добротный рассказ о рабочем фольклоре и творчестве автора уральских сказов (перед тем она много беседовала с ним).

На мою долю выпали все заботы по переброске делегации в Пермь, что в тогдашних условиях являлось не простым делом. Поезда ходили переполненными, вокзал гудел от пассажиров. Надо было устроить товарищей хотя бы с минимальными удобствами, тем более что в группе имелись люди преклонного возраста, женщины. Обратился к дежурному по вокзалу — безуспешно. С подобными просьбами к нему, вероятно, обращались сто раз за дежурство. Помогла маленькая хитрость. Данилевский — на костылях, к тому же носивший костюм полувоенного образца, — мог вполне сойти за инвалида войны. Договорившись с дежурной у выхода на перрон, пропустили его и Бажова вперед, за ними — еще до общей посадки — прошли остальные. Благодаря этому нам удалось без суеты и давки занять сравнительно сносные места.

В вагоне на всех оказалось два комплекта постельных принадлежностей и три подушки. Поделили по-братски. Разместились на верхних полках: так было спокойнее. Лишь Павел Петрович отказался лезть наверх. Его и Верховского устроили внизу.

Ехали дружно, весело. Бажов подолгу не отрываясь смотрел в окно, думая какую-то свою, бажовскую думу. На одной из остановок внезапно воскликнул:

— Девки-то, девки!

Крепкие, краснощекие колхозные девчата в ватниках и теплых полушалках сгружали дрова-долготье с автомашины. Работа явно мужицкая.

Д а н и л е в с к и й. Смотрите, Павел Петрович, насчет девок…

Б а ж о в. Да, это Урал!

Конференция проходила 12—17 июня 1943 года. Погода стояла чудесная. И настроение у всех было приподнятое. Все на время отрешились от будничных забот.

Заседали в большом зале облисполкома, в здании, что и поныне стоит на углу улиц Ленина и К. Маркса. В президиуме, рядом с писателями и литературоведами, первый секретарь обкома партии, председатель облисполкома…

С интересными сообщениями выступили профессор К. Н. Державин, один из организаторов конференции профессор Е. А. Боголюбов (не путать с писателем-уральцем Константином Боголюбовым, который в ту пору был призван в армию).

О русском фольклоре на Урале подробно рассказал хорошо известный всем участникам В. П. Бирюков. Выступление И. Карнауховой было посвящено народной сказке.

В целой серии докладов были освещены проблемы литературы советского Урала. Анализ творчества А. Бондина дал профессор И. Эйгес; творчеству Василия Каменского был посвящен доклад профессора Н. Степанова. Уральская поэзия тех лет была подробно разобрана профессором Ю. Верховским.

О выступлении Бажова я уже говорил — оно было выслушано с огромным вниманием.

Работа конференции очень подробно освещалась в местной прессе. Газета «Звезда» отвела для этого почетное место на первой полосе. Кроме того, был отпечатан специальный выпуск газеты «Литературный Урал». В городе были открыты выставки «Урал в изобразительном искусстве» и «Прошлое и настоящее Урала в художественной литературе».

Организаторы постарались и обеспечили участникам конференции все возможные в ту пору удобства. Встретили и проводили на легковых ЗИСах и «эмках», организовали хорошее питание. За восемь или десять дней пребывания в Перми все как-то отошли от обычных забот, посвежели. Последнему, вероятно, немало способствовали и прогулки по Перми, по берегу Камы. В последнюю ночь перед закрытием конференции мы вообще почти не ложились, прогуляв до рассвета и встретив восход солнца в сквере имени Решетникова (по-старому «Козий загон») над Камой. С нами были Людмила Татьяничева — челябинская поэтесса, будущий секретарь правления СП РСФСР, Л. И. Скорино, Виктор Важдаев, руководитель Пермского отделения СП поэт Борис Михайлов, секретарь обкома партии Виноградов и другие товарищи. Говорили о литературе, о Прикамье, о том, чтобы не порывалась дружба писателей Урала.

Город добрых культурных традиций, Пермь блеснула гостеприимством и радушием, и, мне думается, Павел Петрович, как человек, с отрочества связанный с Пермью, испытывал удовольствие, гулял по ее улицам, вспоминая о минувшем — своем и города.

Да, конференция оставила добрый след в литературной жизни Урала. А ведь проходила она в канун Курской битвы, когда враг еще топтал Украину, Белоруссию, когда до победы оставалось еще два тяжелейших военных года…

Оценивая работу конференции, сошлюсь на передовую в стенной газете, выпущенной ко дню закрытия приезжим составом литераторов — свердловчанами и челябинцами — при некотором участии «хозяев» (пермяков). Вот она.

Нет, жестоко ошибались враги, кричавшие о затухании советской культуры. Совсем-совсем наоборот! В ту тяжкую пору испытаний советские деятели культуры были на передовых позициях, с партией и народом, своим оружием они тоже помогали разить врага, поднимали дух народа.

Есть старая поговорка: когда говорят пушки — музы молчат. Наши, советские музы не молчали. Они тоже боролись на поле брани и у доменных печей, в танке и на колхозных полях, на сцене и в кабинетах редакций.

В этом убеждает и перечень книг (далеко не охватывающий все вышедшее), выпущенных в военные годы Свердловским издательством: Низами «Сокровищница тайн» (перевод М. Шагинян), А. Барто «Стихи для маленьких», Г. Бояджиев «Маленькая мама», В. Финк «Верхом на тигре» (антифашистские очерки), В. Стариков «В партизанском краю» (записки военного корреспондента), А. Кузнецова «Саперы», Евг. Пермяк «Ермаковы лебеди» (пьеса по сказу Бажова), О. Высотская «Баллады», Н. Ляшко «Русские ночи», С. Марголис «Подруги», Е. Ружанский «Над Невой», М. Ройзман «Волшебник с горы Благодать» и т. д., не считая книг Бажова, Караваевой, переизданий Мамина-Сибиряка и др.

Тут хочется сказать доброе слово о нашем Свердловском издательстве — Свердлгизе.

Я уже говорил, что в первые месяцы войны был момент, когда казалось: всякая издательская деятельность невозможна, просто немыслима. Грозные события перечеркнули все планы. Собственное помещение издательства и типографии оказалось занято эвакуированным предприятием. О каких книгах тут может идти речь?! Казалось, закрывай дверь, вешай замок и — до лучших времен! Но так продолжалось недолго. Именно в эту тяжелую пору издательство сумело проявить максимум деловитости, умения примениться к обстоятельствам.

Издательство наше, сколько я его помню (а помню я его с середины 30-х годов), всегда старалось формировать писательские интересы, нацеливая авторов на создание таких книг, которые в данный момент наиболее нужны. Книги нужны всегда, но, конечно, время, происходящие события предъявляют свои требования. Можно сказать, что в войну Свердловское издательство превратилось в литературный, а точнее, книготворящий центр, влияние которого ощущалось далеко за пределами области — по всему Уралу. (Говоря это, я вовсе не хочу преуменьшать роль других уральских издательств, чей вклад в общее дело борьбы с врагом также был достаточно весом.) Тесному сотрудничеству авторов и редакторов, несомненно, способствовало и то, что издательство и писательский Союз находились под одной крышей, рядышком, это рождало какую-то «единость», которая, думается, необходима во все времена; творческие дискуссии, начавшись в Союзе писателей, нередко продолжались в комнатах издательства, и наоборот, — и очень часто приходили к какому-то деловому завершению, конкретным решениям.

Безусловно, большую роль играл личный авторитет и коммуникабельность, как теперь принято говорить, К. В. Рождественской — главного редактора издательства. Хватка у нее была поразительная. Помню, когда на уральской земле появилась Оксана Иваненко, никто даже подумать не успел, как на столе у Рождественской уже лежала готовая рукопись, а буквально завтра — книга Оксаны… Клавдия Васильевна была первым редактором «Малахитовой шкатулки», вышедшей в Свердловске незадолго до войны (в 1939 году). Теперь она стала редактором многих именитых «центральных» писателей, известных всей стране. Ей даже не потребовалось как-то «входить» в новую атмосферу Союза — она будто давно готовилась к этому. Важно отметить, что ряд начинающих — а впоследствии известных — писателей в эти и последующие годы нашли в издательстве и дом, и постоянную работу, пусть с небольшим, но гарантированным заработком.

Выходили книги, рождались пьесы, появлялись новые имена.

Борис Ромашов написал пьесу «Звезды не могут погаснуть». Новое произведение выдающегося советского драматурга немедленно обрело жизнь на сцене Свердловского драматического театра. Театр юного зрителя осуществил одну за другой постановки пьес Е. Пермяка «Василий Иванович» (о рабочей молодежи в дни войны, спектакль, в известной мере по теме, предвосхитивший «Малышок» Ликстанова) и «Ермаковы лебеди».

Здесь еще хочется сказать о писателях старшего поколения, их высокой принципиальности, постоянной активной заинтересованности, чтобы земля родная не оскудела талантами, чтобы рождались произведения высокой значимости, нужные народу, времени. Именно они, «старики», создавали в первую очередь атмосферу непринужденного и содержательного общения, которая так нужна в писательской среде и которой так часто не хватает.

Говоря о жизни и труде Мариэтты Шагинян на Урале, трудно удержаться от цитирования.

А вот что писала в «Уральском рабочем» Ольга Форш по поводу выхода из печати «Сокровищницы тайн», перевода пяти тысяч строк поэмы Низами, которым долго занималась Шагинян:

И в заключение самое главное:

В партийном архиве Свердловского обкома КПСС хранится тоненькая папка — дело М. С. Шагинян. О содержимом его не так давно напомнил нам краевед-журналист В. Елисеев[18].

Рекомендации М. С. Шагинян в члены ВКП(б) дали Павел Петрович Бажов, Федор Васильевич Гладков, автор известных романов «Цемент», «Энергия» и рассказов о людях уральских оборонных заводов, и М. М. Розенталь, работавший в ту пору заведующим отделом пропаганды и агитации Свердловского обкома ВКП(б).

Рядом — рекомендация Гладкова:

На партийном собрании (оно состоялось 5 июля 1942 года) выступили Рождественская, Иваненко, Марголис и другие литераторы. Собрание единогласно постановило «принять Шагинян Мариэтту Сергеевну, кандидата ВКП(б) с июня 1941 года (кандидатская карточка № 3376418), в члены ВКП(б)».

Для младшего поколения (писателей Шагинян была не только литературной наставницей. Она близко к сердцу принимала и личные наши проблемы. Всегда буду признателен Мариэтте Сергеевне за то, что она сразу же решительно откликнулась и без промедлений написала письмо в поддержку моего ходатайства — отправить на фронт добровольцем; и уж, конечно, не ее вина, что желание мое не сбылось: помешала близорукость, из-за которой я ношу очки со школьных годов…

Трогательно-искренне и как-то очень непосредственно говорила она о себе и своей работе, однажды сидя за столом в моей квартире (в той самой, откуда нас хотели выселить…) вскоре после выхода коллективного литературно-художественного сборника «Говорит Урал».

— Я вам завидую, вы написали повесть. А я пишу все не то…

Дело было, разумеется, не в зависти. Какая могла быть зависть у большого, признанного народом писателя к молодому, еще только начинающему оперяться (тем более что и повесть моя была, конечно же, далека от совершенства). Нет, дело было в другом — в огромной творческой жадности, в желании объять весь мир, обо всем написать — и в жанре повести, романа, и в жанре исследования, очерка, статьи, наконец. «Пишу все не то…» — в этих словах вся Шагинян с ее удивительной скромностью, вечной неуспокоенностью, стремлением сделать сегодня вдвое больше, чем сделано вчера.

Конечно же, писательница была несправедлива к себе. Именно она, как никто другой, умела видеть главное в суровых военных буднях Урала — и рассказать об этом. Все, что она писала, было продиктовано требованиями: времени.

…Как сейчас, вижу за тем же столом под низеньким потолком с потрескавшейся штукатуркой, в комнате с круглой голландкой и забитыми окнами, выходящими на задний двор, чету Финков и чету Ромашовых. Они всегда были вместе; и в гости ходили вместе. Не могу не сказать о высокой культуре и обаянии этих приятных людей. Виктора Финка, блестящего собеседника и требовательного литератора, близкие друзья называли «дорогой француз» — Францию он действительно знал превосходно. Незабываемо впечатление, которое оставляло художественное чтение Бориса Сергеевича Ромашова; он мог смело соперничать с лучшими чтецами. Особенно запомнилась «Олеся» Короленко, читанная им на концерте в филармонии. Это была истинная поэзия и музыка речи. Сам бывший актер, Борис Сергеевич весь уходил в чтение, каждое слово, казалось, трепетало и наполнялось глубоким смыслом.

Ромашов самозабвенно любил театр, актеров, сцену, огни рампы, гудящий зрителями и готовый замереть в напряженной тишине зал. Его «Бойцы» ставились всеми театрами страны. Он преподавал в литературном институте имени Горького, и многие молодые драматурги получили путевку в жизнь из его рук. Его любимым наставлением было: «Всегда знайте, что вы сделали меньше и хуже, чем; могли бы».

Борис Сергеевич очень точно ухватил особенности уральского говора. Как-то, возвращаясь домой после одного из собраний, мы беседовали об этом. «Как говорят уральцы? — рассуждал Ромашов. — Вы думаете, все дело в «о»? Нет, на Волге, в Вологодчине окают больше. Во-ло-гда. Мо-ло-ко. А в Москве: Масква. На Урале говорят так, как пишется: о — о, а — а. Главное — интонация. Особая интонация. В ней все дело…» И тут же неподражаемо продемонстрировал мне образцы чисто уральского произношения.

Далеко не все эвакуированные к нам литераторы поселились в Свердловске. Были и писатели, жившие в районе. Ивана Алексеевича Новикова — автора романа «Пушкин в изгнании» и других хорошо известных тогдашнему читателю произведений — приютил город Каменск-Уральский. Человек уже немолодой — ему шел седьмой десяток, — Иван Алексеевич не слишком часто, но заглядывал в Свердловск, показывался на обсуждениях и литературных вечерах.

Сохранились любопытные воспоминания дочери писателя М. И. Новиковой-Принц о жизни отца на Урале. Не могу не привести некоторые выдержки из этих записей:

Тяжелые утраты понесла Свердловская писательская организация.

Не вернулись с фронта Владислав Занадворов, Иван Панов, Александр Савчук. Не стало писателя-минчанина Феодосия Шинклера. Скромный, милый товарищ с какой-то легкой грустью, затаившейся в глубине черных глаз, — таким он остался в памяти. За недолгий срок жизни на Урале Ф. Шинклер успел написать книгу «На пульсе жизни» — о работе телеграфистов в дни войны. В прошлом сам телеграфист, Шинклер знал эту жизнь, поступил работать на Свердловский центральный телеграф. Книжка была выпущена Профиздатом в серии «Бойцы трудового фронта» в 1942 году. Однажды Шинклер пришел в Союз в пилотке, в солдатской форме: призван… А вскоре пришла весть: пал под Сталинградом. Сын, узнав о гибели отца, ушел добровольцем на фронт и тоже не вернулся.

В эвакуации в Свердловске окончил свой жизненный путь поэт, не имевший, быть может, громкого имени, но перед памятью которого должен склонить голову каждый: Аркадий Яковлевич Коц.

В конце прошлого столетия парижский рабочий Эжен Потье написал бессмертные слова, ставшие международным пролетарским гимном, пламенным призывом к угнетенным всех стран. Впервые он прозвучал в 1888 году на рабочем празднике в Лилле. Музыку сочинил композитор П. Дегейтер.

В 1902 году в Женеве, в журнале «Жизнь», появился русский текст этого гимна. Перевел его Аркадий Коц.

Необычайной была жизнь этого человека. Сын одесского грузчика, он рано познал нужду и угнетение. Был шахтером. Зачитывался статьями Ленина в «Искре». Преследуемый за революционные убеждения, он вынужден был нелегально эмигрировать из России в Париж. Там «окончил горный институт. Долгое время жил в Бельгии. За границей посещал собрания русских эмигрантов и французских социалистов, слушал речи Жореса, Геда, Лафарга, участвовал в демонстрациях…

Перу Коца принадлежит «Песнь пролетариев». Он написал ее после того, как познакомился с «Коммунистическим манифестом» Маркса и Энгельса. Член РСДРП с 1903 года.

Первая книжка вернувшегося из эмиграции поэта-самоучки, вышедшая в 1906 году, по требованию прокурора судебной палаты была уничтожена: осталось два экземпляра — ныне один в музее Ленина, другой в Ленинской библиотеке.

Да и как могла тогдашняя цензура пропустить такую книжку!

Коц испробовал десятки профессий. В послереволюционные годы он работает в горнорудной промышленности.

Со временем Аркадий Яковлевич стал профессиональным поэтом. Им переведены стихи поэтов Парижской коммуны, написано много собственных стихов, но главным достижением и гордостью его жизни остался «Интернационал» — ныне Гимн Коммунистической партии Советского Союза, — гимн, поистине не знающий границ.

«Такое же значение, как Красное знамя, имеет песня «Интернационал»… Ее поют европейские рабочие, должны петь и мы при всех пролетарских выступлениях. Мотив песни — родной мотив для рабочих всех стран», — писала газета «Правда» в марте 1917 года, по достоинству оценивая это поистине величайшее произведение пролетарской поэзии и музыки.

«Мы пели «Интернационал» с детства, и всякий раз, когда поднимаются эти торжественные и мощные звуки гимна трудящихся, нас охватывает живое волнение», — говорил Морис Торез, выражая общее чувство простых людей земного шара.

Не всякому поэту суждено такое…

На стихи Коца «Майская песнь» и «Девятое января» композитор Дмитрий Шостакович написал музыку для хоров.

Аркадий Коц не складывал своего поэтического оружия и в Свердловске.

Жил он в большом доме по улице Малышева, 21. По соседству, в доме № 46, находился эвакуированный завод, при нем — многотиражка. Коц свел с ней дружбу, приносил стихи, написанные на конкретном материале, о живых, действующих людях; так была написана «Поэма о тысячниках». Два сына Коца находились на фронте, один отдал жизнь за Родину…

Хорошо помню: на собрании, где решали вопрос об участии писателей в субботнике — разборке и сортировке овощей, говорили — сперва Бажов, его горячо поддержала Шагинян, затем поднялся Коц, седой, подтянутый, и произнес экспромт:

Это было в октябре 1942 года.

Коцу тогда было уже семьдесят лет.

Тяжелая болезнь давно подтачивала организм старого поэта. Он знал, что обречен, но продолжал писать даже на смертном одре. Нельзя без волнения читать его последнее стихотворение:

Из больницы он посылает последнее «прости» друзьям. Высокая, светлая сила духа пронизывает его письмо Бажову, написанное в связи с присуждением Павлу Петровичу Государственной премии.

В мае 1943 года свердловчане проводили Аркадия Яковлевича Коца в последний путь. Его имя не может быть забыто. Память о нем должен сохранить каждый, кому дороги идеалы нашего времени, зовущие на битву со всем отжившим и враждебным, мешающим строить лучшее будущее.

…А жизнь шла своим чередом. Наперекор всем трудностям развивалось на Урале искусство, росла культура.

Первые, но далеко не робкие шаги делала молодая уральская кинематография. Если Нижний Тагил в войну обзавелся художественной галереей, то в Свердловске появилась своя киностудия художественных фильмов. Помещение для нее — бывший клуб строителей — было выделено еще в декабре сорок первого года. В мае сорок второго правительство приняло решение об организации на Урале кинофабрики. Для начала сняли… «Сильву», по одноименной оперетте. В разгар тяжелейшей кровопролитной войны — и вдруг «Сильва»?! Но смех, бодрая, жизнерадостная музыка особенно нужны, когда людям тяжело. «Сильва» прошла по экранам с огромным успехом, ее посмотрели десятки миллионов зрителей. (В главных ролях снимались молодые тогда актеры: Зоя Смирнова-Немирович — Сильва, и Ниаз Даутов, певец Свердловского театра оперы и балета, — Эдвин, С. Дыбчо — князь Волапюк, Г. Кугушев, художественный руководитель Свердловской оперетты, — Ферри.) В 1944 году при студии создали школу киноактера. На 20 вакантных мест было подано 500 заявлений…

Поднимались новые цеха, строилось жилье. Помню: в преддверии первой военной зимы на страницах газет мелькнуло знакомое лицо — театральный художник Сивач. Как простой рабочий он отличился на строительстве позарез необходимой тогда производственной площади в одном из центральных районов города. Теперь строительство шло нарастающим темпом с использованием разнообразных механизмов. Набирала темпы промышленность. В невиданно тяжком поединке с Силезией и Руром вперед выходил Урал…

Об этом хорошо написала Шагинян в своей книге «Урал в обороне»:

Вот это и было то таинственное «русское чудо», над загадкой которого ломали головы как наши враги, так и многие друзья.

Люди отдавали на оборону все, что могли, и даже больше того. Комсомолка-трактористка Татьяна Наумова из Режа внесла 100 000 рублей на танк. Этот танк отличился в боях. А сколько их было, таких танков, самолетов, орудий, сработанных на трудовые рубли советских людей!

Писатели тоже отдавали гонорары в фонд обороны. Мы вносили на танковую колонну «Работник печати», но, честно говоря, наши взносы не шли ни в какое сравнение с тем, что вносили простые труженики страны. Да разве суть была в сумме!..

Приближалась 25-я годовщина Великого Октября. В самом разгаре была грандиозная битва под Сталинградом. К твердыне на Волге непрерывным потоком шли подкрепления, танки, пушки, изготовленные на заводах Урала и Сибири. Великий праздник фронт и тыл готовились встретить в неслыханном напряжении всех сил, — в громе орудий и неугасающем пламени электросварок, в огненном сиянии броневой стали, из которой отливались башни грозных боевых машин.

На общем писательском собрании было решено ознаменовать 25-летие Советской власти выпуском большого литературно-художественного сборника. В редколлегию вошли: П. Бажов, А. Караваева, К. Мурзиди, К. Рождественская, Л. Скорино.

Опыт коллективной работы над книгами к тому времени у нас был еще небольшой. Правда, выходил — хотя и с перерывами — альманах «Уральский современник». Первый военный номер его (или порядковый пятый) собрали в самом начале войны. (Свет он увидел несколько позже.) Номер целиком посвящался теме защиты Родины. Регулярно формировались заботливо опекаемые К. Рождественской «Боевые ребята» — альманах для семьи и школы.

Долгое время, в том числе всю войну, редактором «Уральского современника» (со временем он превратился в журнал «Урал») был Бажов. Практически всю основную работу по составлению, подбору и подготовке материалов вели в те дни К. Рождественская, К. Мурзиди — как руководитель поэтического отделами автор этих строк в роли ответственного секретаря редколлегии. Наряду с писателями в альманахе выступали ученые, новаторы производства, бывалые люди, фронтовики. Плохо было то, что альманах подолгу задерживался в производстве, выходил крайне нерегулярно, и нередко, пока крутилась типографская машина, многие публицистические материалы успевали состариться, события обгоняли их.

Клавдия Васильевна очень пеклась о том, чтоб в альманахе по возможности были представлены все эвакуированные на Средний Урал знаменитости, она спешила воспользоваться ситуацией и старалась привлечь как можно больше авторитетных, квалифицированных, высокого ранга, ученых и иных авторов, не оставляя при этом без внимания произведений начинающих, еще никому не известных или малоизвестных авторов. Именно Клавдия Васильевна настояла, чтобы я отправился к академику Обручеву, патриарху геологической науки. «Без статьи не возвращайтесь», — напутствовала она меня.

До этого у меня была встреча с Ферсманом. Там все вышло просто: позвонил — пришел. Ферсман оказался чрезвычайно приятным человеком, он охотно отвечал на все вопросы, в свою очередь сам интересовался культурной жизнью Урала, в частности жизнью литераторов. Так же охотно он принял предложение прийти и выступить перед писательской аудиторией. Оратор он был очень интересный, с увлечением говорил о минералах и минералогии. Помню, провел параллель между трудом писателей и трудом ученых. «Мы, — говорил он, — люди точной науки. Но и у вас тоже точная наука. Разве вы не рассчитываете точно свое произведение, как архитектор рассчитывает дом, прежде чем построить его? Мы с вами — близкие родственники…» Запомнилось: в литературе тоже точный расчет[19].

С Обручевым получилось несколько иначе.

Пред светлые очи академика меня допустили после долгих уговоров и выспрашивали, зачем да откуда пожаловал, кто таков. Кажется, «недопущающей», ревниво охранявшей покой и драгоценное время знаменитого ученого мужа была его жена, она же личный секретарь, весьма строгая интересная дама средних лет. После мне говорили, что далеко не каждому, жаждущему встречи с академиком, посчастливилось прорваться через эту преграду, но мне это удалось. Владимир Афанасьевич принял меня, сидя в глубоком кресле, до пояса укутанный пледом. Предложил тоже сесть. Дальше произошел занятный разговор. Я просил написать статью об Урале, не предвосхищая темы, лишь бы «поинтереснее» (Владимир Афанасьевич был старым «ураловедом», знавшим Урал «ногами»), а он все недоверчиво допытывался: «Напечатают? Выйдет в срок?» Вероятно, его уже не раз подводили ходоки от литературы. «Непременно», — заверял я, хотя отнюдь не был уверен в том, что не окажусь обманщиком: как я уже говорил, выход нашего альманаха часто задерживался…

Неожиданно Обручев подобрел, разговорился, как будто из-за туч выглянуло солнышко; заулыбалась и дама-секретарь. Академику тогда доходил уже восьмой десяток, однако он ухитрялся выполнять четыре разных работы в день, распределяя их по степени сложности: утром, на свежую голову, самую сложную и трудную, затем — полегче, затем — еще легче и т. д. «Вашу я буду делать вечером, вместо развлечения». Сказал — и вдруг опять замкнулся, сдвинув брови, сделался снова строг и неприступен, давая понять, что аудиенция окончена. Секретарь поспешно вскочила, провожая меня до двери.

В конце концов престарелый, но сохранявший завидную работоспособность ученый дал нам не одну, а две статьи — вторую по собственной инициативе, в порядке «перевыполнения», — написав обе точно к сроку: первая, какую мы и просили, — написанная от первого лица (воспоминания геолога), другая — научно-популярная. Мы поместили их обе в одном альманахе; для подобных материалов всегда находилось место. Ученые еще раз давали предметный урок, как надо работать.

Наш редактор, как истый уралолюб, с большим одобрением относился к участию в альманахе крупных ученых, знатоков края, печатное слово которых расширяло рамки познания Урала. Беллетристику Павел Петрович читал тогда уже далеко не всю: не позволяло зрение.

Обычно работа у нас протекала так. С подготовленным и отредактированным Клавдией Васильевной альманахом я приходил к Павлу Петровичу и подробно рассказывал о каждой вещи, присовокупляя мнение свое и других членов редколлегии. Павел Петрович слушал, кивал, попыхивая табачным дымом. Иногда останавливал, задавал вопрос-два и протягивал руку: «Вот эту дай мне, посмотрю». Как правило, это была именно та вещь, где могла выйти «спотычка».

Павел Петрович обладал поразительной редакторской интуицией и безошибочно, если так можно выразиться, чуял, где прячется какая-либо «каверза». На первый план он всегда выдвигал идейность, ясность мышления, четкость творческого замысла.

Меньше всего отнимала у нас времени поэзия. «Стихи пусть Костя смотрит», — говорил Бажов. И добавлял, как бы в оправдание: «Поэты — что с них возьмешь?» У меня создалось впечатление, что он несколько иронически относился к тому потоку «лирики», которая густо плыла в альманах, да и по сей день плывет в редакции наших литературно-художественных журналов. «Хороший очерк ценнее».

Но я несколько отвлекся. Альманах — это было, так сказать, повседневное, будничное дело, хотя, смею заверить, совсем не такое простое во времена, когда на учете каждый флакон чернил, каждый клочок бумаги. (Достаточно сказать, например, что антифашистские сказки В. Важдаева печатались на газетной обрези, и это был не единственный случай успешного использования для литературных нужд типографских отходов.)

Позднее был создан коллективный сборник «Мы с Урала», посвященный Трудовым резервам, и на исходе войны — «Нижний Тагил» и «Золото» (в связи с 200-летием открытия золота на Урале).

Вышел еще богато оформленный, совсем не по военному времени, на хорошей бумаге и в ледериновом переплете, сборник «Сыны Урала» (о фронтовиках-уральцах), но, хотя в нем принял участие ряд известных авторов, к сожалению, вряд ли о нем можно говорить как о серьезном литературном достижении. Очерки, за исключением «тыловых», писались на основе отрывочных сведений, коротких заметок и информации, привезенных с фронта А. Панфиловым. Для обработки — или переработки, уж не знаю, как правильнее, — был приглашен И. Рахтанов; он и написал, сидя в номере гостиницы «Большой Урал», весь сборник, исключая очерки о героях тыла, написанные А. Караваевой, М. Шагинян и другими. Думается, что этот, последний раздел книги — «Уральцы в труде» — оказался более сильным.

Конечно, рецензия на сборник, опубликованная газетой «Уральский рабочий», была самая хвалебная, но иначе и быть не могло.

В ряду свердловских изданий военных лет сборник «Говорит Урал» занимает особое место. Он создавался в самый напряженный момент войны, когда еще не был известен исход Сталинградской эпопеи, и приурочивался к знаменательному событию — четверти века Советского государства. Двадцать пять лет — возраст зрелости. Надо было и сборник создать литературно зрелый, достойный этой исторической даты.

За составление взялась Л. И. Скорино.

Всегда буду приводить в пример ее настойчивость и целеустремленность. Первым деловитый напор этой женщины, вероятно, испытал на себе Бажов. По приезде на Урал Скорино сразу же взяла в оборот Павла Петровича, принялась выспрашивать его, как создавалась «Малахитовая шкатулка», что да почему, да как, их часто можно было видеть беседующими; эти беседы продолжались и дома у Бажова. Лишь спустя какое-то время мы поняли: Скорино готовит книгу о Бажове. Книга, как должно быть известно читателю, появилась, правда, уже после того, как все эвакуированные вернулись по домам. По праву Скорино может быть наречена «первоосновательницей» критической литературы о Бажове. С той же «настырностью» и энергией она взялась теперь и за составительство сборника «Говорит Урал».

Пожалуй, если бы не энергия и напористость Людмилы Ивановны, не знаю, вышел ли бы сборник в том объеме и составе, каким намечался по плану, а главное — к сроку. Так нередко бывает: на собрании все голосуют «за», обещают не подвести и т. д., — словом, сомнений никаких, а началась работа — тот автор не поспевает, у того не получается, а дни летят… Одним из отстающих оказался я. Моя вещь — «В дни великой войны» — единственная повесть в сборнике; а ведь всегда легче сказать, чем написать. Рукопись сборника была уже почти подготовлена, прошли все сроки сдачи в производство, а я еще корпел над повестью. Потом потребовалась основательная доработка… Я уже готов был опустить руки: когда тут дорабатывать, если уже надо сдавать в набор?! Меня поддерживала и ободряла Людмила Ивановна. «Ничего, ничего, пишите. Главное — написать; а там уж не ваша забота». — «Как же не моя? А когда же вы успеете напечатать?» — «Это — мой секрет».

После открылся «секрет» Людмилы Ивановны. Вместе с мужем — В. М. Важдаевым, и бабушкой, по прозвищу Страшный Бубенчик, она жила в одной комнате Дома печати. Это была, вероятно, самая веселая, самая шумная и самая приветливая комната во всем Доме печати (если не считать комнаты Союза), представлявшем тогда и редакцию, и общежитие, и все что хотите. Здесь же жила подруга Людмилы Ивановны, маленькая, деловитая женщина, — фамилию ее, к сожалению, забыл, — заведующая производством типографии «Уральский рабочий». Заручившись ее согласием набрать и отпечатать сборник в самый сжатый срок, Людмила Ивановна и вела себя так уверенно. Друзья не подведут!

Наконец все было сверстано, отредактировано, подписано, сдано. В сборнике приняло участие двадцать пять авторов — Шагинян, Бажов, Караваева, Илья Садофьев, Людмила Татьяничева. Людмила Младко — начинающая поэтесса, Нина Попова — будущий преемник Бажова на посту председателя правления Свердловского отделения СП, Федор Васильевич Гладков, Николай Николаевич Ляшко, профессор Данилевский, представители «легкого жанра» В. Типот и Н. Мерцальский, Ю. Верховский, А. Коц и другие. Со сдачей затянули. Волновались: успеет ли выйти вовремя? Ведь это был наш подарок, наш рапорт к великому празднику, так сказать, сгусток того, на что мы были способны…

Третье, четвертое, пятое ноября. Остался день. А сборника все нет. «Выйдет, выйдет», — успокаивала Людмила Ивановна с безмятежной улыбкой, сияя голубыми плутовскими глазами.

Настал канун праздника. И вот наконец мы держим в руках первые экземпляры сборника. На обложке его, сделанной художником В. Таубером, яркая надпись: «Говорит Урал» и поднятое грозно пушечное жерло, за которым видны силуэты заводов. На первой странице, перед титульным листом, краткий четкий текст:

«Говорит Урал»! Он еще пахнет типографской краской; не беда, что бледноват шрифт и шершава газетная бумага… А какой увесистый: двадцать печатных листов. Это был самый большой литературно-художественный сборник, выпущенный в том году в стране.

В самый последний момент, уже после выхода сигнального экземпляра, едва не сорвалось все. Кому-то из руководства не понравился один рассказ. В рассказе, написанном от лица эвакуированного, действительно встречались неудачные выражения: приезжий, озябший, промокший под дождем до нитки, только что с поезда, стоит и размышляет, глядя на все через пелену падающей воды: серый город, серые люди… Это было обидно, незаслуженно для города, который приютил, обогрел столько народа, вынес на своих плечах такие тяготы. Сборник задержали, пришлось делать выдирку. Наконец было взято и это препятствие.

Но сделано еще не все. Надо, чтоб сборник попал к читателям немедленно, сейчас же. Через час начинается торжественное заседание общественности города в театре оперы и балета имени Луначарского. Нужно, не теряя ни минуты, забросить часть тиража туда. Но рабочий день окончен, грузчиков, транспорта не найдешь…

Дом печати напротив оперного театра. И, что говорится, засучив рукава, мы принялись таскать тяжелые пачки книг на себе. Таскали все — и сама составительница, и авторы… К театру уже начал стягиваться народ, быстро наполнялись фойе и зрительный зал, а мы, запыхавшиеся, раскрасневшиеся, едва переводя дух, все еще сновали от типографии к театру и обратно. В фойе, у входа, тем временем уже бойко шла торговля. Сборник шел нарасхват. Его не брали, а рвали из рук продавщицы, как самый дефицитный продукт: такая толстая книга (последние год-полтора выходили только тонкие брошюры, едва начал читать — и уже конец…). И название такое, что поневоле внушает почтение: «Говорит Урал».

Я видел, как покупатели отходили от лотка, бережно прижимая книгу к груди; другие раскрывали и тут же, на ходу, углублялись в чтение. Около лотка образовалась очередь.

…Нет, музы не молчали. Они тоже сражались, тоже боролись за народное счастье и свободу, — в поту, в огне и дыму ратных и трудовых сражений, не гнушаясь никакой черной работой.