Слово о товарищах

Е. Хоринская НАШ ТОВАРИЩ ЕФИМ РУЖАНСКИЙ

Стоит только назвать это имя — и сразу вспоминаются шутки, эпиграммы, анекдоты, веселость и жизнелюбие. Ефим Ружанский… Невольно хочется сказать: ну, кто же его не помнит? И тут же понимаешь, что не помнят, вернее, не знают уже многие, что его нет с нами уже почти двадцать лет.

Так каким же он все-таки был?

…Суровые военные годы. Урал. Выступления в госпиталях, короткие строчки плакатов, тексты песен… Одним из «штабов» нашей работы был тогда Свердловский радиокомитет. Ежедневно с утра собирались там поэты и композиторы, слушали сводки Совинформбюро, тут же забирались куда-нибудь в угол и принимались за работу. Спорили, помогали друг другу, а через несколько часов в передаче звучали новые стихи и песни. Эти песни увозили с собой бойцы Уральского добровольческого танкового корпуса, эти песни пелись между сменами в красных уголках заводов. И это было для нас самой высокой наградой.

В маленькой комнатке редакции литературного вещания бывало порой и холодно и голодно, но всегда многолюдно. Здесь согревало тепло крепкой дружбы, по-братски делились и хлеб и табак. Позже мы встретили здесь и День Победы.

«Начальником» этого своеобразного штаба был поэт Ефим Ружанский — жизнелюб, отличный организатор и чудесный товарищ. Трудно было поверить, что его совсем недавно в тяжелом состоянии вывезли из Ленинграда через Ладожское озеро по «дороге жизни»…

Родился Ефим Григорьевич Ружанский в ноябре 1910 года на Украине, в семье кузнеца.

После семилетней школы поступил хлопчик в профтехучилище. Окончив его, стал работать токарем на заводе «Смычка». Вскоре семья переехала в Ленинград. Там Ефим Ружанский работал и учился на заводе-втузе «Электрик», много читал и начал писать стихи.

Скоро в Гослитиздате вышел сборник молодых авторов под названием «Начало». В этом сборнике были опубликованы и стихи Ружанского. Тогда же он был принят в члены Ассоциации пролетарских писателей и стал слушателем вечернего рабочего литературного университета при Ленинградском отделении Коммунистической академии. Позже его приняли в аспирантуру Института речевой культуры. Но карьера литературоведа не прельщала поэта, его больше манила беспокойная профессия журналиста. И вот он уже работает в заводской газете «Электросила», переводит с украинского, составляет сборники, по заданиям редакций ездит то в Заполярье, то на Украину, то в Среднюю Азию…

Первый сборник стихов Ефима Ружанского на украинском языке «Сплошная лирика» был издан в Харькове в 1934 году. Через год появилась вторая книжка — «Поднимается песня». А третьему сборнику Ружанского — «Поэзия», вышедшему в 1940 году, суждено было стать последней его книгой, написанной на украинском.

Война застала поэта в Ленинграде. В народном ополчении держать не стали по состоянию здоровья. Начал сотрудничать в комсомольской газете «Смена», выезжал на фронт, выступал в госпиталях, ночами во время налетов дежурил на крыше. Потом работал в газете Ленинградского фронта «На страже Родины» до самого того момента, когда его, обессилевшего, вывезли из Ленинграда.

Так Ефим Ружанский стал уральцем. Но уральцем не только по прописке. Он горячо полюбил Урал, край величественной природы и героического труда, край прославленных умельцев.

Здесь начинается новый период творчества Ружанского — период основной и определяющий. В 1953 году выходит его первая книжка стихов для взрослых, написанная на русском языке, — «Горная тропа». Читатель встретил в этой книге полнокровные стихи об Урале и его людях, такие, как «Горная тропа», «Парашютный десант», «Вишневые горы», «На горе Высокой»… Именно об этих стихах тепло отозвался в статье «Товарищеский разговор» поэт Степан Щипачев.

Это — для взрослых. А юные уральцы, пионеры и школьники, хорошо знали Ружанского как детского писателя, знали его по книгам и многочисленным встречам. Больше двадцати книг написал он для детей.

И не только для уральских. Книжка «Умельцы» издана в переводе на украинский язык в Киеве, сказка «Авось и Как-Нибудь» переведена на румынский.

Творчество Ружанского пронизано, как солнечными нитями, бодростью, светом, жизнеутверждением. Пусть трудно порой приходится его лирическому герою — он никогда не сдается, он верит в победу.

С особой яркостью проявились эти черты в книжке стихов «Жить!». Более двух лет поэт был прикован к постели жестокой болезнью. И в самый тяжелый период борьбы за жизнь рождались сильные мужественные строки. Нельзя без волнения читать его стихотворение «Друзья»:

Близкие друзья провожают поэта в неимоверно трудный для него рейс… До Ленинграда четыре посадки. Четыре! Мелькает тревожная мысль: «Долечу ли?» Скупой на слова летчик все понимает. И вот самолет приземляется на… Ленинградском аэродроме.

Не только лиризмом, взволнованностью отличаются эти стихи поэта, но и возросшим мастерством. Недаром с такой теплотой встретили читатели книжку «Жить!», недаром так много писем приносила почта и в издательство, и непосредственно автору.

Он знал свою обреченность. И работал, работал упорно, напряженно, чтобы больше успеть. И ни одной жалобы. Он встречал нас всегда весело, приветливо, по-прежнему шутил и смеялся. Был он всегда чисто выбрит, в белоснежной рубашке, в парадных случаях — в украинской, вышитой руками жены.

Она, Анна Ружанская, жена поэта, была самым преданным другом и верным помощником мужа, а во время болезни стала его врачом и сиделкой, секретарем и редактором… Мы буквально поражались, как могла она в это время, поднимая троих детей, убирать до блеска квартиру, идеально ухаживать за больным и быть всегда подтянутой, нарядной, красивой. Только такой принимала она нас, когда мы приходили навещать Ефима. Потом, провожая гостей, она плакала на лестнице. Но здесь, в комнате, она держалась изумительно: смеялась, оживленно разговаривала, подхватывала шутки мужа. Это, самое трудное, она делала для него.

Особенно ярко помнится мне один из последних вечеров в доме Ружанских. Это было в конце лета шестидесятого года — последнего лета Ефима.

Возвращаясь из Сибири, в Свердловске собирался остановиться на денек поэт Александр Прокофьев. Он знал Ружанского по Ленинграду, а теперь, во время его болезни, делал все возможное, чтобы ему помочь. Ефим любил Александра Андреевича, даже стихи читал в «прокофьевской» манере, как многие поэты того поколения. Надо ли говорить, как хотелось ему повидать своего учителя и друга. Я прекрасно понимала, как трудно организовать такую встречу, когда у человека всего один день, а в городе есть и Уралмаш, и старый ВИЗ, и геологический музей, и еще многое, что следует посмотреть. И тем не менее вечером Александр Андреевич пришел к Ружанским вместе с сопровождавшим его молодым ленинградским литератором и нашим Борисом Ручьевым, тоже оказавшимся в Свердловске.

Ах, какой это был вечер! Сколько было прочитано стихов — и своих и чужих! Ефим и Александр Андреевич вспоминали Ленинград, ленинградских друзей-поэтов. Много смеялись, острили, даже пели. Засиделись до самого рассвета. Весь режим больного был нарушен, но Ефим не отпускал нас.

Осталось нам на память несколько снимков, которые я очень берегу…

Ефим горячо любил детей. Первый ребенок погиб, когда они пробивались из блокированного Ленинграда. Ефим очень хотел сына, но в Свердловске первой родилась девочка. Сын потом все-таки родился. Но перед этим семья Ружанских пополнилась еще одной девочкой, которая за неимением коляски спала в… корыте.

У меня сохранилась старая детская коляска, но еще первой военной зимой от нее «увели» колеса — осталась одна плетеная корзина. Но это все же лучше корыта. На дно вкладываю записку: «Корзина для хранения младенцев». И вот тащу через весь город эту огромную плетенку на улицу Февральской революции, где жили тогда Ружанские. Была у них одна комната, да и та не полностью принадлежала им: тут же помещалась соседка — какая-то больная женщина, за которой они ухаживали. Комната была перегорожена шкафами. Так вот именно в этой комнате проходили все наши самые веселые встречи и праздники, здесь мы встречали Новый год. Гостеприимные, веселые хозяева никогда не бывали одни. Шутки и анекдоты здесь сыпались, как из рога изобилия.

Когда стали жить лучше, получили квартиру, на столе вместо «пайковой» бутылки или разведенного спирта стало иногда появляться шампанское, Ефим часто острил, рифмуя свою фамилию с названием вина:

— Не хочу Ружанского, а хочу шампанского!

И как потом оказалось, он даже поминать себя завещал только шампанским. Видимо, очень уж по нраву ему было это искристое, жизнерадостное вино, олицетворяющее веселье.

Он никогда не преувеличивал своих заслуг — просто отдавал людям все, что мог. Именно это выражают его строки, которыми мне хочется закончить воспоминания о нашем друге Ефиме Ружанском: