Слово о товарищах

П. Хорунжий ДАЛЕКИЕ, ДОРОГИЕ ОГОНЬКИ…

© «Урал», 1977.

Сначала об одном необыкновенном письме.

Молодые люди, кому в 2035 году будет около двадцати, узнав о существовании этого послания, вполне возможно, объявят его поиск. Оно написано в 1935 году, адресовано и отправлено им. А почтовым ящиком послужила ниша фундамента небольшого сооружения под Чебаркулем. В ней оно замуровано.

Писали его молодые люди, каждому из которых тогда было двадцать, чуть больше или чуть меньше, писали молодые строители страны социализма, мысленно шагнув через столетие, в XXI век, обращались к сверстникам, которым, как они полагали, посчастливится завершать отделочные работы в прекрасном здании коммунизма. В маленький конверт вложен простецкий рассказ о повседневных делах и заботах, думах и чувствах, планах и надеждах энтузиастов первых пятилеток.

Об этом событии тогда же рассказал нам поэт Константин Реут. Мы, его друзья, и все, кто слушал его рассказ, сразу догадались и о том, кто был инициатором послания в Грядущее. Это, конечно же, он, наш Костя Реут. Это так похоже на него, певца героев больших строек, выдумщика и заводилу в самом лучшем смысле этого слова, романтика, легко и свободно перешагивавшего в мечтах пределы своего века. Константин Реут был одним из тех, кто жил этим будущим и делал его собственными руками. Но куда бы ни устремлялся полет мысли поэта, он всегда был дома — в своем времени, среди своих собратьев, в самой гуще повседневных дел и забот.

Это сказано Реутом о многих других, и о себе тоже. Не было в его жизни тишины и покоя, ибо кругом повсюду были стройки, рождалось новое, неожиданное, великое, а сам стихотворец был «поэтом скупейших смет и пышных зданий». Говоря его же словами, он «каждый маленький кирпич, в проект укладывая, щупал» и «каждый камень наделял детально взвешенной нагрузкой». Могу только напомнить, что в двух скромных книгах — «Убеждение» и «Весеннее сердцебиение», — выпущенных Свердловским издательством, написано обо всем, что волновало поэта, казалось порой невыразимым и все-таки находило свое счастливое выражение хотя бы в таких строчках:

Вполне возможно, меня лично эти строки о людях, как живую свою плоть ощущающих всю жизнь молодой страны, трогают потому, что, по свидетельству другого поэта, «это было при нас. Это с нами вошло в поговорку». Но мне кажется, что здесь действует не только чувство истории. Взволнованным весенним сердцебиением Константина Реута живет каждый его стих, хотя они написаны сорок и больше лет назад. И потому нас так волнуют те его огоньки — «далекие, дорогие».

Первая наша встреча состоялась в Челябинске в августе 1932 года. Меня в то время вызвали из Магнитки и назначили зам. председателя правления писательской организации Урала. Я занимался собиранием сил «на местах» и много ездил.

Николай Иванович Харитонов, возглавлявший тогда писательскую организацию Урала (Уральская область еще не была разделена), на мой вопрос — чем я должен буду заниматься в роли зама, улыбаясь, ответил:

— Созидать Магнитострой литературы!..

По таким делам я приехал и в Челябинск.

И вот ранним, но уже достаточно знойным августовским утром 1932 года в одном из будущих цехов тракторного гиганта мы — поэт Семен Уланов и я — сидели на бревнах, приготовленных для возведения внутренних лесов, и беседовали о делах художественной литературы, о челябинских литераторах. Сема рассказывал немногословно, но весьма охотно. Вдруг он как-то встрепенулся и сказал:

— А вот и Костя Реут.

Я взглянул в сторону, куда Сема указал кивком головы, и в перспективе огромного цеха увидел быстро шагающего к нам юношу — высокого, стройного, в клетчатой ковбойке, в зеленой шляпе бойскаута. Подойдя, он сразу же завел разговор о стихах.

— В стихотворении «Поезд» есть две завидно хорошие строчки.

— Какие? — спросил я (речь шла о моем стихотворении).

— «Белый дымок, зацепившись за куст, оторвался от паровоза»…

А дальше был темпераментный и острый обмен мнениями, после которого мы почувствовали себя словно бы давно знакомыми. Запомнилась одна его фраза: «Строки, вписанные в строфы «для мебели», я ненавижу и в собственных стихах борюсь с ними по мере сил»…

В последующие годы я много раз убеждался, как предельно искренен и честен был Костя в своих высказываниях о творчестве товарищей. Вот тут уж действительно его радовала не только каждая новая удача, а каждая удачная строка пусть даже и в неудачном стихотворении. Всегда живой и веселый, остроумный — в дружеской ли беседе или в яростном споре, — он то и дело читал полюбившиеся ему строки. Порой исправлял их и декламировал — проверял на нас: действительно ли так лучше, как предлагает он.

Когда ему самому или кому-либо из товарищей удавалось отлить прекрасную поэтическую пулю, Костя искренне ликовал. Он говорил: «Я прощаюсь с вами, друзья, ибо улетаю на седьмое небо!» А если в хорошем стихе не все было ладно, он убеждал нас: «Давайте, товарищи, сядем вокруг стола, доведем вещь до должного уровня!»

Так по его приглашению мы однажды сели вокруг стола втроем — Костя Реут, Борис Ручьев и я (к тому времени все трое жили уже в Свердловске) — и написали стихотворение об армейской спартакиаде, которая проводилась зимой 1934 года в окрестностях города. Так по его же идее мы коллективно написали пьесу с массой стихов (даже «пригласили в компанию» Владимира Маяковского с его «Мелкой философией на глубоких местах»). Пьеса — я забыл ее название, — увы, похоронена где-то в архивах Свердловского драматического театра.

Поэзия для Кости всегда была поиском, тяжким трудом золотоискателя, умеющего отличить благородный металл от обманки. Он не любил тех, кто не давал себе этого труда и был слишком увлечен своим «я».

Костя прочел это стихотворение и спросил поэта:

— Слушайте, а где же посвящение: «Себе, любимому, талантливому и вдохновенному, посвящает автор»?

Когда ему читали серую вещь, Костя вежливо говорил автору: «Вы меня ничем не удивили». И старался убедить стихотворца, что труд, затраченный им, пока еще себя не оправдал. Но если автор начинал твердить о том, что он уже печатается, что он уже издал книгу, что другие мастера поэзии совсем другого мнения о его стихах, — в правом (всегда в правом!) уголке губ Кости Реута начинала змеиться усмешка. В этих случаях он не щадил.

Помню, один юноша, считавший себя мастером поэтических произведений на тему «раньше и теперь», принес ему стихотворение о колхознице-трактористке, которая, выступая на собрании, заявляла:

Костя попытался «разобрать и собрать» сочинение, чтобы по частям показать, что в нем плохо. Но самовлюбленный автор и слушать не хотел: он хвалил свой стих за сопоставление времен, за красочный народный язык, Косте пришлось использовать образец ответа, который он считал самым вежливым:

— Знаете, что сказал поэт Никола Буало королю Людовику, когда тот прочитал ему свои стихи? «Для Вашего Величества нет ничего невозможного. Вы, Ваше Величество, хотели написать плохие стихи. И Вашему Величеству это блестяще удалось!»

Я видел Константина Реута в творческом росте, в динамике развития таланта, в мужании его поэтического голоса. Он любил людей, тех, кто его окружал, с кем он встречался как журналист по заданиям редакций или просто сталкивался на дороге жизни. Он очень четко запоминал лица, мгновенно схватывал особенности характеров, подчеркивал и слабинки — с единственной целью: чтобы еще сильнее высветить сильные стороны той или иной натуры.

Но особенно любил детей. Он говорил нам, что если у него родится дочь, он назовет ее Глоди — именем внучки Кола Брюньона, составившей великую радость старого мастера. У Кости родился сын, он назвал его Феликсом, в честь деда. Мне довелось наблюдать, как Костя занимался физическим воспитанием своего крепыша и был очень счастлив.

Однажды в компании я в шутку сказал о Косте: «Юноша бледный со взором горящим!» Эти слова привились и вошли в обиход. Написал их Валерий Брюсов, рисуя образ вдохновенного поэта.

Но применяя эту характеристику к Косте Реуту, следовало учитывать «бледность» лишь символическую. Костя был весь в отца, человека крепкого и здорового, и румянцем обделен не был. Что касается «взора горящего» — тут все соответствовало истине. В серых холодноватых глазах Кости всегда блестел свет вдохновения.

…В один из воскресных дней сентября 1940 года мы сидели с Костей в тени павильона на плотине свердловского пруда, пили пиво и говорили о делах.

Еще утром, когда мы лишь встретились и протянули друг другу руки, Костя грустно сказал словами поэта Павла Васильева: «Не осталось от замка Тамары камня да камне…»

Да, не осталось. Бори Ручьева не было в Свердловске, и уже давно мы не получали от него ни строчки.

На плотине даже в ненастье, по обыкновению, многолюдно, а тут прекрасный осенний солнечный день, и почти никого не видно. Даже в палубном зале ресторана «Поплавок», покачивающегося поблизости на тихой воде пруда, почему-то пустынно.

Костя уже не говорил в шутку: «Выпьем пивка, как немецкие студенты в старину!» Не было уже ни той старины, ни добродушных немецких студентов, о которых мы столько читали. Были армии Гитлера, вторгающиеся то в одну, то в другую страну Европы, подминающие их железными траками танков.

Мы оба тогда работали в свердловских газетах: Костя в «Путевке», я в «Уральском рабочем», ни одно важное известие военного или политического характера не проходило мимо нас. Шесть лет назад Костя отслужил действительную, имел специальность связиста. И хотя, щеголяя среди нас тогда в военной форме и щелкая каблуками, представлялся во всеуслышание: «Рядовой Реут!», — был он младшим командиром.

Словом, у нас нашлись темы для разговора в тот солнечный день на плотине свердловского пруда. Ни он, конечно же, ни я не знали, что это последняя наша встреча. Костя взволнованно говорил о большой поэме. Вступление к ней было написано давно, в 1932 году, еще на Челябинском тракторном. Его завершали такие строки:

Теперь, восемь лет спустя, Костя вновь вернулся к своему замыслу. Это будет, говорил он, не только взволнованная песнь строителям Челябинского тракторного. Это будет и тот железный рапорт, который завод-гигант, выстроенный в степи, теперь отдает полям.

— Знаешь, где меня посетила идея об этом «железном рапорте завода колхозным полям»? В кабинете Ивана Дмитриевича Кабакова, когда он беседовал с нами о том, что будет, когда мы двинем на поля сотни тысяч мощных тракторов. Мне эти слова запали в душу!..

Мы говорили и об угрозе войны — ее туча надвигалась неумолимо. Она могла сорвать какие угодно планы, мы понимали, насколько все это серьезно. Ну что ж! Мы были готовы честно выполнить свой долг перед Родиной.

…Глубокой осенью или в самом конце 1941 года я получил от Кости открытку. Он писал, кажется, с вокзала. Сообщал о скором отъезде на фронт. Короткое письмо завершалось словами, которые я привожу по памяти, излагая лишь их смысл: «Хочется совершить что-то такое, чтобы изменить все это!» («Все это», разумеется, был тогдашний ход военных действий. А под словами «Хочется совершить что-то» скрывалась мечта воина совершить подвиг во имя победы над заклятым врагом.)

Потом я оказался на Калининском фронте. И только по окончании войны и возвращении в Свердловск узнал о гибели Константина Реута в марте 1942 года под Ленинградом.

Никогда не забудутся те, кого мы потеряли. Все ими отдано ради счастья любимой Родины: жар души, заветные невоплощенные замыслы, жизнь!