Слово о товарищах

Е. Долинова РОДНОЙ ГОЛОС

Ольга Ивановна Маркова возникла для меня еще в середине тридцатых годов вместе с именем Варвары Потехиной.

Жила я тогда далеко от Свердловска, в городе Сарапуле, на Каме. Училась в школе. Не помню, журнал это был или книга — с повестью Марковой о деревенской женщине, о ее нелегкой жизни, о колхозе, где она впервые почувствовала себя человеком.

Все поразило меня в этой небольшой повести — стремительное действие, драматические ситуации, человеческие судьбы и особенно язык. Я перечитывала страницы, удивляясь словам — точным, образным, не совсем обычным, а то и вовсе незнакомым; наслаждалась описанием природы, деревенского быта, тем, как говорят герои… Легко, к месту входила в повествование песня, то грустная, то озорная, мало похожая на те, что я слышала и сама пела с мамой.

Благодаря песне еще более трепетными, живыми становились образы русских женщин из повести Ольги Ивановны Марковой.

Все деревенское дорого мне с детства. Пять маминых сестер были сельскими учительницами. Да и мама, тоже учительница, в трудные времена переезжала на село — легче было прожить с ребятами, имея маленькое хозяйство. Мне доводилось бывать на деревенских свадьбах, на лугах в троицын день, когда девушки, украшенные лентами, бросали в речку березовые венки, водили хороводы. Я любила подсаживаться на завалинки к старикам и старушкам, слушать их неторопливую речь, насыщенную непривычными для горожан словами и присказками. С деревенскими подружками играла в куклы, сделанные из пучков соломы, мела избы полынными вениками, на всю жизнь запомнив аромат этой удивительной травы — травы детства.

Книга Ольги Марковой задела во мне сокровенное, близкое. В момент знакомства с «Варварой Потехиной» я училась в городе, а на каникулы приезжала в колхоз «Прогресс». В те годы там не забылись еще случаи жестоких кулацких вылазок, поэтому происходящее в повести воспринималось с особой силой.

Пожалуй, впервые, прочитав книгу, я так много думала об ее авторе — неведомой, далекой Ольге Марковой. Мысленно хвалила ее, восхищалась, удивлялась. Старалась представить себе эту женщину, сумевшую так взволнованно, правдиво и ярко рассказать о людях, о жизни. Если бы какой-нибудь волшебник шепнул мне тогда: «А ведь она будет твоим близким другом» — какими счастливыми были бы те годы ожидания!

В этих коротких воспоминаниях я не ставлю себе задачу полно рассказать об уральской писательнице Ольге Ивановне Марковой. Слишком многогранным, самобытным, трепетным — со всплесками грусти, восторга, гнева — был ее характер. Те, кто хорошо знал и Ольгу Ивановну, и ее творчество, легко находят присущие ей черты во многих героинях повестей, рассказов, романов, созданных Ольгой Марковой. А маленькая, затурканная жизнью, но все-таки счастливая от веры в лучшее будущее, деятельная, мудрая, лукавая, трудолюбивая, отзывчивая Еленка Дерябина из превосходной повести «В некотором царстве» — это, я считаю, начало самой Ольги Марковой. Оно представляется мне надежным, добротным фундаментом, на котором строилась вся ее жизнь.

Можно много говорить о творчестве Ольги Марковой, наполненном любовью к людям, преданностью Родине, верностью идеям нашей партии. Произведения ее помимо художественных достоинств всегда были актуальны. Писательница считала своим наипервейшим долгом (это была и душевная потребность) всеми силами содействовать проведению этих идей в жизнь. Маркова всегда была борцом.

Можно немало рассказать об общественной деятельности Ольги Ивановны. Впечатляет даже простое перечисление обязанностей, которые возлагались на нее порой одновременно, — от членства в различных редколлегиях до председательства в областном комитете защиты мира. А если поведать, с какой ответственностью, заинтересованностью относилась она к любому порученному ей делу, как болела за него, как его «пробивала», думаю, собрался бы хороший материал для повести о коммунисте.

В этих воспоминаниях я коснусь лишь тех ее человеческих черт, которые, по-моему, «питали» ее творчество и, наверное, содействовали зарождению многолетней, счастливой для меня дружбы с ней.

Я хочу рассказать о ненасытном интересе Ольги Ивановны к человеку и о ее неизбывной любви к песне, к народной песне, которая по сути дела стала одним из главных героев ее произведений.

Да, так случилось, что неведомая, далекая, полюбившаяся писательница Ольга Ивановна Маркова стала моим близким другом. Минуло еще немало лет, прежде чем это совершилось. Но пришло время, и мы с мамой по вызову моего брата-уралмашевца переехали из Сарапула в Свердловск. Прошли еще годы, и я с моим мужем, молодым журналистом Борисом Долиновым, стала бывать в Союзе писателей на «литературных четвергах», не ведая еще, что сама буду писательницей. Узнала много свердловских литераторов, с некоторыми подружилась, а Ольги Ивановны все не было — в те годы она надолго уезжала из Свердловска, наведывалась редко.

Наконец я увидела ее — уже после войны. Простой, милый, русский облик. Прическа с прямым пробором, коса вокруг головы, серые внимательные глаза, хорошая улыбка. Оказалось, Ольга Ивановна так славно «окает», разговаривая. Когда она беседовала с Павлом Петровичем Бажовым, получался замечательный «дуэт» — среди литераторов, по-моему, только у них двоих был такой своеобычный, ярко выраженный уральский говор.

Именно у Павла Петровича, на его семидесятилетнем юбилее, мы познакомились с ней ближе. У меня к тому времени уже была издана книжечка стихов, готовилась вторая. В Союзе писателей случались у нас короткие беседы, но она так и не знала еще, как я жду этих встреч с ней.

И вот в доме Бажовых Ольга Ивановна подсела ко мне, и мы хорошо поговорили. Затем пошли к ней домой, чтобы позднее вместе отправиться в филармонию на торжественный вечер, посвященный юбилею Павла Петровича.

Эти первые часы зарождения нашей дружбы я никогда не забуду. Так и вижу ее оживленное лицо, ее глаза, с интересом устремленные на меня. Все ей хотелось узнать подробно. Я рассказала о маме, о дочке, о Борисе, уже умершем, о брате-уралмашевце, погибшем на фронте, о дорожной газете «Путевка», где работала корреспондентом. О чем-то она горевала вместе со мной, чему-то весело, искренне радовалась… Готовя чай, напевала негромко и, заметив, что я прислушиваюсь, всем лицом и глазами приглашала: пой!

Голос был глуховатый («втора» — называла она себя), требовательный, зовущий, он словно тосковал без пары — нужна песне поддержка, нужны высокие тона. А я не знала такой песни, да и мотив был очень сложным.

вызывал меня ее голос на другую. Но я не знала и этой.

— Научу! — решительно пообещала Ольга Ивановна.

Тогда я, решившись, начала то, что, мне казалось, будет ей ближе из моего «репертуара»:

И она, снова поощряя меня всем лицом и залучившимися глазами, трепетно вошла в песню…

Песни, которые я когда-то пела с мамой, бабушкой, тетушками, Ольга Ивановна знала все. Мы пели с ней «Как на дубе на высоком», «Сквозь волнистые туманы», «Меж высоких хлебов затерялося»… Тут же она учила меня и своим любимым песням — «Ой ты, ветка бедная», «Гой ты, Днипр» и другим, — знала она их множество. Мы чуть не опоздали на торжественный вечер, мы пришли туда как два заговорщика, которые неожиданно обнаружили клад и решили откопать его.

Ольгу Ивановну всегда окружало много людей, самых разных. Не однажды видела я гостящей у нее старую женщину: — «Моя учительница!» — с гордостью представляла ее хозяйка; встречала крепких голосистых бабонек и таких же загорелых обветренных мужчин, по-свойски разгуливающих по квартире в носках: — «Мои земляки из Новой Утки!» — знакомила нас Ольга Ивановна. Иной раз в кресле, с книжкой в руках, уютно сидела какая-нибудь девушка. Будучи на целине, Маркова многим оставила свой адрес, — и вот девушка приехала учиться в Свердловск и временно остановилась у гостеприимной Ольги Ивановны.

Можно было в этом доме встретить людей с поломанной судьбой, пришедших за помощью. Ольга Ивановна всю жизнь хлопотала за кого-нибудь. Она не раз читала мне послания попавших в беду, читала взволнованно, озабоченно, сразу решая, обдумывая, надо ли помочь, как помочь человеку. И помогала. Оставив рукопись, шла по всем инстанциям, просила, доказывала, убеждала…

К ней звонили и совсем неизвестные люди, просили совета, помощи. Были среди них и такие, кто, разведав про чуткую душу, хотел урвать что-нибудь от этой доброты для себя.

А сколько начинающих, пробующих силы в творчестве видела я за годы дружбы с Ольгой Ивановной в ее доме!

— О-ой, Женя-я-я, — открывая мне дверь, иной раз сразу же начинала она и поспешно возвращалась к столу, на котором лежала чья-нибудь рукопись. — Иди сюда! Я прочитаю тебе такое!..

И читала главы, страницы, фразы, попутно делая карандашом еле заметные (чтобы можно было легко стереть) поправки… Автором могла оказаться совсем юная студентка или, наоборот, человек, проживший долгую жизнь; это мог быть рабочий парень, газетчик, врач, учитель, инженер… Рукописи поступали к Ольге Ивановне из журнала «Урал», где она была бессменным деятельным членом редколлегии, но еще чаще их передавали сами авторы «из рук в руки». Тогда происходило личное знакомство, и Ольга Ивановна, жадно вобрав в себя чью-то судьбу, нередко звонила тотчас же:

— Женя-я… — слышала я ее глуховатый взволнованный голос. — Это — самородок. Понимаешь, вещь не сделана, но там такие россыпи… Нет, по телефону не расскажешь. Приезжай!

Некоторые знакомства продолжались долго — Ольга Ивановна выбирала людей не по принципу «нужный человек». Вот уж нет! Это она была нужна всем, и понятно, что люди тянулись к ней.

Не все из них оказывались достойными ее внимания, хлопот, защиты. Бывали горькие разочарования. Так и вижу ее, сидящую на диване с потухшей папиросой. И в глазах что-то угасло. В них недоумение, тревога, озабоченность. Но порой и гнев: ведь, занимаясь чужими делами, она оставляла свои, на столе так и лежала давно начатая, недописанная глава. А трудиться Ольга Ивановна любила, только тогда и была по-настоящему счастлива, когда день проходил в работе, в творчестве.

— Как хочу работать, работать, работать! — говорила она в дни особой своей занятости другими делами.

Мне казалось, что, обманувшись в ком-то, она будет осторожнее, не станет уж так безоглядно кидаться на зов жаждущих ее внимания и забот. Ведь и сама частенько иронизировала над собой, удивляясь, как это не разглядела человека:

— У него же на лбу написано было, что он на чужом горбу хочет в рай въехать!

И, уже смеясь, рассказывала о своем «подопечном» (или «подопечной») что-нибудь такое, что может подметить только умный, мудрый человек, настоящий художник, наделенный тонким чувством юмора, — а уж его-то Ольге Ивановне было не занимать.

— Теперь меня на мякине не проведешь! — шутливо грозилась она.

Но проходило время, и я слышала в трубке ее взволнованный голос:

— Женя-я-я… Приходи ко мне. Я познакомлю тебя с таким чудом! У этой женщины…

— Оля-я-я, Оля-я-я, — в тон ей с намеком произносила я.

— Нет, нет, — поняв, что напоминаю, остерегаю, горячо отметала она мои сомнения. — Ты приходи и сама убедишься, что это за человек!

Вот такая ненасытная она была на людей.

А как радовалась, когда кто-то с ее помощью обретал утраченную уверенность или достигал цели, на что уже не надеялся, или вдруг узнавал о себе, что, оказывается, талантлив… Кто-то помирился с женой, кто-то получил квартиру, кто-то освободился от незаслуженных обид…

— Споем! — закончив рассказывать, возбужденно, с сияющими глазами неизменно предлагала Ольга Ивановна в таких случаях и нетерпеливо гасила недокуренную папиросу — через секунду она вся целиком отдастся песне.

Конечно, мы не только пели. Чаще всего песня — как праздничек — заключала долгие разговоры о творчестве. Ольга Ивановна с интересом слушала рассказы о моих поездках в тайгу, в другие командировки, просила почитать новые стихи, главы из повести или романа.

А уж я могла слушать ее сколько угодно! Она вспоминала о Лидии Сейфуллиной, с которой была дружна, о других знакомых ей известных писателях. Очень любила я, когда она рассказывала о своей большой семье — отце, матери, брате, сестрах… И уж тут песня снова врывалась в наш разговор. Ольга Ивановна заводила какую-нибудь мудреную, исконно уральскую, из тех, что любили петь ее отец и мать…

Написав рассказ, Ольга Ивановна часто читала его мне еще «горяченький», набросанный крупным почерком на обратной стороне старой рукописи, с широкими, чуть не в полстраницы, полями на листке: на этих полях она делала добавления, ставила знаки вопроса, чтобы напомнить себе — надо узнать, проверить, уточнить.

Письменный стол ее, с приставной полочкой на противоположной стороне — для справочников, записных книжек, для всего того, что всякий раз может понадобиться, — был большим, с глубокими ящиками, заполненными пачками бумаги, папками с вырезками из газет, с рукописями своими и чужими… Один ящик мог неожиданно хранить в себе и такое необходимое, как иголки, нитки, ножницы, неоконченное шитье: давая отдых голове, Ольга Ивановна не жалела рук — тут же начинала, напевая, что-то чинить, подшивать, штопать. Когда-то маленьким крючком она связала шелковые кисти для больших тяжелых штор из баракана. Меня это, помню, очень поразило — работа была кропотливой и, как мне казалось, не очень нужной — кисти можно было купить в магазине.

— А я вяжу и думаю, вяжу и думаю, — объяснила Ольга Ивановна.

Когда наступал перерыв в работе, она начинала энергично и с удовольствием заниматься домом (это помимо всех иных дел — по Союзу писателей, которым руководила несколько лет, по комитету мира и т. д., помимо чтения — читала она много, очень любила и поэзию). Ей ничего не стоило что-нибудь подремонтировать — то в кухне, то в комнатах. Ее, веселую, можно было увидеть с кистью («крашу ванную»), с молотком («переколачиваю шкафчик»). А сколько раз она перебирала книги в своей большой библиотеке! Вдруг решит — надо поставить их по другому принципу, и возьмется за это нелегкое дело, которое иные годами откладывают.

Были у нее друзья, они с радостью помогли бы ей во всем (и делали это, конечно), но Ольга Ивановна никогда не злоупотребляла их добрым отношением к себе, была, пожалуй, даже излишне щепетильна в этом — ведь сама-то она так много и так бескорыстно помогала людям.

Пусть не подумает тот, кто прочтет эти воспоминания, что Ольга Ивановна была одинока. Нет. Имела она и семью, имела единственного бесконечно любимого сына-друга, были у нее внучки. И в семье она всегда была надежным стержнем, опорой. Но даже в великом горе, выпавшем на ее долю — гибели сына, не забывала о тех, кто тоже оказался в беде.

У меня сохранилась магнитофонная запись: не очень стройный хор голосов моих друзей исполняет песню «Враги сожгли родную хату». Ольга Ивановна сидела далеко от микрофона. Но я ловлю, ловлю, безошибочно угадываю ее такой знакомый, такой родной глуховатый голос…

«Втора»… Нет, не «вто́рой» она была, а ведущей. И в песне, и в дружбе, и в творчестве. И вообще в жизни была она из ведущих. Всегда.